Эдгар Аллан По - Статьи и афоризмы

Бессмертный инстинкт, заложенный глубоко в человеческом духе, является, таким образом, просто чувством Красоты. Это именно он заставляет его наслаждаться многообразными формами и звуками, и запахами, и ощущениями, среди которых он существует. И совершенно так же, как лилия повторена в озере или глаза Амариллис в зеркале, словесное или письменное повторение этих форм и звуков, и красок, и запахов, и ощущений представляет из себя двойной источник наслаждения. Но такое простое повторение не есть Поэзия. Тот, кто просто будет воспевать, хотя бы с самым пламенным энтузиазмом и хотя бы с самой яркой правдивостью описания, воспевать эти картины, и звуки, и запахи, и краски, и чувства, идущие к нему навстречу вместе со всем человечеством – тот, говорю я, еще не доказал своих прав на божественное наименование. Есть еще что-то в расстоянии, которого он не мог достичь. Есть еще в нас непогасимая жажда, и он не показал нам кристальных источников, чтобы утишить ее. Эта жажда связана с бессмертием человека. Она одновременно является и следствием, и указанием его вечного существования. Это – стремление ночной бабочки к звезде. Это – не простое восприятие Красоты, находящейся пред нами, но безумное стремление достичь Красоты, что выше нас. Вдохновленные экстатическим предвидением сияний, находящихся за пределами могилы, мы стремимся многообразными сочетаниями, среди явлений и мыслей Времени, достичь хотя части того Очарования, самые элементы которого, быть может, принадлежат только Вечности. И, таким образом, когда мы взволнованы до слез Поэзией или Музыкой, самым зачаровывающим из поэтических настроений, мы плачем не от избытка наслаждений, как предполагает Гравина, а от известной нетерпеливой, непримиримой скорби, потому что мы неспособны захватить теперь, сполна, здесь, на земле, раз навсегда те божественные и блаженно исступленные радости, из которых, через поэму или через музыку, мы достигаем лишь кратких и неясных проблесков.

Полное борьбы стремление постичь высшее Очарование – стремление душ, надлежащим образом к этому предназначенных – дало миру все то, что он был способен понять и почувствовать как поэтическое.

Поэтическое Чувство, конечно, может развиваться различным образом – в Живописи, в Ваянии, в Архитектуре, в Пляске – совершенно особенно в Музыке, и совершенно особенным образом в создании Садового Ландшафта. В настоящее время, однако, мы хотим рассмотреть только его проявления в словах. Довольствуясь уверенностью в том, что Музыка, в различных способах размера, ритма и рифмы, является столь важным моментом в Поэзии, что никогда не может быть разумно отброшена – является столь жизненным, важным добавлением, что глуп тот, кто избегает ее помощи, я не буду в данную минуту останавливаться на утверждении ее безусловной существенности. Быть может, именно в Музыке душа становится всего ближе к великой цели, к которой она стремится, когда она находится под влиянием Поэтического Чувства – к созданию высшей Красоты. Может быть, что на самом деле здесь эта возвышенная цель, время от времени, бывает достигнута в факте. Нередко, с трепетным восторгом, мы чувствуем, что из земной арфы исторгнуты звуки, которые не могли не быть знакомы ангелам. И, таким образом, вряд ли можно сомневаться, что в соединении Поэзии с Музыкой, в ее общепринятом смысле, мы найдем самое широкое поле для поэтического развития. Старые барды и миннезингеры имели преимущества, которыми мы не обладаем – и Томас Мур, когда он пел свои собственные песни, самым законным образом усовершенствовал их как поэмы.

Говоря вкратце: я хотел бы определить Поэзию слов как Ритмическое Создание Красоты. Ее единственным верховным судьей является Вкус; с Рассудком или с Совестью она имеет только побочное соотношение. Она не имеет с Долгом или с Истиной никакой связи, кроме случайной.

Однако несколько пояснительных слов: то наслаждение, которое является одновременно самым чистым, самым возвышенным и самым напряженным, я утверждаю, проистекает из созерцания Красивого. Только в созерцании Красоты мы находим возможным достигнуть той сладостной высоты или возбужденности Души, которую мы признаем Поэтическим Чувством и которую мы легко можем отличить от Истины, являющейся удовлетворением Рассудка, или от Страсти, являющейся возбуждением сердца. Я объявляю Красоту – включая в это слово понятие возвышенного – я объявляю Красоту законной областью поэмы просто потому, что, как гласит нам полное очевидности правило Искусства, эффекты должны проистекать из соответственных причин наивозможно непосредственно: никто еще не был настолько слаб, чтобы отрицать, что упомянутая своеобразная высота по крайней мере всего легче может быть достигнута в поэме. Никоим образом, однако, не следует, чтобы возбуждение Страсти или предписание Долга, или даже поучение Истины не могли быть с пользой вводимы в поэму; они могут различным образом побочно оказывать содействие общим задачам произведения, – но истинный художник всегда сумеет удержать их в надлежащем подчинении той Красоте, которая представляет из себя атмосферу и действительную сущность поэмы.

Я не могу лучше рекомендовать те небольшие поэмы, которые я хочу предложить вашему вниманию, как процитировав предисловие к «Затерянному» Лонгфелло:

При небольшом подъеме воображения эти строки справедливо любимы за деликатность выражения. Некоторые из образов очень выразительны. Ничего не может быть лучше, как

Мысль последнего четверостишия тоже очень выразительна. В целом, однако, поэма должна быть чтима за изящную небрежность размера, так хорошо согласующуюся с характером вложенных в нее чувств, и в особенности за легкость общей манеры. Эту «легкость», или естественность, в литературном стиле долгое время было в моде рассматривать как легкость лишь по видимости – как пункт в действительности трудного достижения. Но это не так: естественная манера трудна только для того, кто никогда не хотел бы иметь с ней дело – для неестественного. При писании с разумением, или с чутьем, получается неизбежно тот тон в творчестве, который масса человечества должна принять – и, конечно, он постоянно должен меняться в соответствии со случаем. Автор, который, по образцу «The North American Review», захотел бы во всех случаях быть только «спокойным», по необходимости должен был бы в некоторых случаях быть просто тупым или глупым и имел бы не более прав считаться «легким», или «естественным», чем уличный зевака – изящным, или Спящая Красавица, воплощенная в восковых фигурах.

Среди небольших поэм Брайента ни одна не произвела на меня такого сильного впечатлении, как поэма, озаглавленная «Июнь». Я привожу отрывок из нее.