Эдгар Аллан По - Статьи и афоризмы

65. СОЗНАТЕЛЬНЫЙ ПЛАГИАТ

Случаи кажущегося плагиата часто возникают благодаря самоповторению автора. Он находит, что что-нибудь, уже давно им опубликованное, совсем забыто – было просмотрено – или что это совсем особенно кстати в применении к другому предмету, ныне обсуждаемому. Он поэтому вводит в свое писание данный отрывок; часто без указания на то, что это было уже ранее напечатано; нередко он вводит это в какую-нибудь анонимную статью. Тот или иной анонимный писатель, таким образом, время от времени несправедливо обвиняется в плагиате, между тем как его грех есть лишь грех самоповторения.

Во всех тех случаях, где речь идет о том, кто первичный сочинитель, кто вор, можно разъяснить вопрос, почти неизменно, через рассмотрение, не расширен ли данный отрывок или не преувеличен ли он в тоне. Дабы сделать неузнаваемой украденную лошадь, невоспитанный вор отрезает ей хвост; воспитанный же вор привязывает новый хвост к концу старого и разрисовывает их оба в небесно-голубой цвет.

66. ПОЭТИЧЕСКАЯ ВОЛЬНОСТЬ

Постановка прилагательного после существительного есть просто-напросто неизвинительный галлицизм; но постановка предлога после имени существительного чужда любому языку и противоречит самым основам его. Такие вещи вообще служат лишь к тому, что обнаруживают слабость средств версификатора, и, когда случается подобная перестановка слов, мы говорим себе: «Здесь поэт не сумел составить свою строку, не искажая естественный или разговорный порядок слов». Время от времени, однако, мы должны отнести ошибку не на счет недостатка искусства, но приписать чему-то гораздо менее защитимому – мысли, что подобные вещи по самой своей сущности надлежат поэзии – что она нуждается в них, дабы отличаться от прозы – что мы, словом, поэтичны в прямом отношении к нашей непрозаичности в данных пунктах. Даже когда употребляют выражение «поэтическая вольность», выражение, долженствующее отвечать за бесконечное число грехов – люди, таким образом думающие, имеют неясное убеждение, что упомянутая вольность включает в себя необходимость быть усвоенной. Истинный художник не воспользуется какой бы то ни было «вольностью». Самое слово будет ему противно; ибо оно говорит: «Так как у вас нейдет дело на лад без этого попустительства грешкам, вы можете на него рассчитывать, полагаю я; а люди, смотря сквозь пальцы, по возможности не будут видеть той неуклюжести, которой они отпечатлеются на вашей поэме».

Мало что имеет такую наклонность делать стихи слабыми и недействительными, как неправильная расстановка слов. В большинстве случаев, где о той или иной строке говорят, что она «сильная», сила может быть отнесена на счет прямоты выражения. Обширное большинство тех отрывков, которые сделались общеупотребительными благодари частому их цитированию, обязано своей популярностью или прямоте своей, или вообще презрению к «поэтической вольности». Словом, что касается словесного построения, чем прозаичнее поэтический стиль, тем он лучше. Благодаря такого рода прозаизму, Купер с едва одним из высших поэтических элементов чуть не заставил в свой век ставить себя наравне с Попом; и той же самой причине надо приписать три четверти той необычной меткости и силы, которыми отличается Мур. Именно прозаизм двух этих писателей есть причина того, что их так особенно много цитируют.

67. ПОЭЗИЯ

Бильфельд, автор «Les premiers traits de l'Erudition Univer selle», «Первые начала Всеобщей Учености», определяет поэзию как «l'art d'exprimer pensees par la fiction», «искусство выражать мысли вымыслом». У немцев есть два слова в полном соответствии с этим определением, как бы нелепо оно ни было – выражения Dichtkunst, «поэтическое искусство», и «Dichten», выдумывать – которые обычно употребляются для обозначения поэзии и писания стихов.

68. ЧТО ТАКОЕ ПОЭЗИЯ?

Если бы было необходимо, я, быть может, мало затруднялся бы защищать известный кажущийся догматизм, к которому я наклонен, раз дело идет о предмете версификации.

Что такое есть Поэзия? Несмотря на вздорную попытку Лея Рента ответить на этот вопрос, он таков, что, если с большим тщанием условиться заранее о точной ценности некоторых руководящих слов, его можно установить к частичному удовлетворению немногих аналитических умов, но при существующем состоянии метафизики его никогда нельзя правильно установить к удовлетворению большинства; ибо вопрос это чисто метафизический, а все знание метафизики в настоящее время есть хаос, благодаря невозможности установить значение слов, которые самое свойство метафизики вынуждает употреблять. Но что касается версификации, эта трудность лишь частичная; ибо, хотя одна треть предмета может быть рассматриваема как метафизическая и таким образом может быть разбираема согласно с мечтанием данного человека или другого, все же другие две трети принадлежат, бесспорно, к математике. Вопросы, обыкновенно обсуждаемые с такой важностью, касательно ритма, размера и т. п., способны к положительной проверке на примерах. Их законы просто составляют часть мидийских законов формы и количества – соотношения. Таким образом, касательно любого из этих обычных вопросов – этих глупо разбираемых пунктов, которые столь часто возникают в общепринятой критике, – просодист будет так же слабо выражаться, говоря, что такое-то или такое-то положение вероятно или возможно, должно быть рассматриваемо так-то и так-то, как слабо говорил бы математик, допуская, что, по его скромному мнению, или если он не весьма заблуждается, две любые стороны какого-либо треугольника, вместе взятые, больше, чем третья сторона. Я должен прибавить, однако, в качестве умягчения обсуждаемых споров и столь часто приводимого с презрительной усмешкой возражения, что «особые теории версификации не обязательны ни для кого, кроме их изобретателя», что действительно не имеется в наличности такого произведения, как Систематика Просодии. Школьные просодии суть лишь простые собрания смутных законов, с их еще более смутными исключениями, не основанными ни на каких принципах, но исторгнутыми совершенно умозрительно из обычаев, принятых у древних, которые не имели никаких законов кроме своих ушей и пальцев. «И этого было довольно, – будет сказано, – «Илиада» мелодична и гармонична превыше какого-либо современного произведения». Допустим это – но, во-первых, мы не пишем по-гречески, во-вторых, изобретательность современности еще не исчерпана. Анализ, основанный на естественных законах, которых певец Сцио не ведал, могли бы внушить многочисленные поправки к наилучшим местам даже «Илиады» – и совсем не следует из того предполагаемого факта, что Гомер нашел в своих ушах и пальцах удовлетворительную систему правил (пункт, который я как раз отрицаю) – совсем не следует из этого, говорю я, что правила, нами выводимые из гомеровских эффектов, должны заменять те непреложные принципы лада, количества и т. д. – словом, математику музыки, которая должна была находиться в отношении к этим гомеровским эффектам причинно, а эти «уши и пальцы» были лишь посредствующею причиной.

69. ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ

Что расстановка знаков препинания важна, в этом все согласны, но сколь немногие понимают размеры этой важности. Писатель, который пренебрегает правильной расстановкой знаков препинания или расставляет их неправильно, подвержен ложному пониманию – это, согласно с общераспространенной мыслью, есть сумма зла, которое проистекает из небрежности или невежества. По видимости, неизвестно, что даже там, где смысл совершенно ясен, та или иная фраза может лишиться половины своей силы, своего духа, своего острия, благодаря неправильной пунктуации. Из-за недостатка простой запятой часто случается, что какая-нибудь аксиома предстает парадоксом или что какой-нибудь сарказм превращается в поучение. Нет никакого рассуждения относительно этого предмета – и нет предмета, относительно которого рассуждение было бы более необходимо. Существует, по-видимому, вульгарное представление, что данный предмет есть нечто чисто условное, что не может быть введено в границы понятного и связного правила. И однако, если хорошенько рассмотреть, все это дело так ясно, что его описание может быть вполне легко прочитано. Если меня не предвосхитят, я скоро напишу очерк в каком-нибудь журнале «Философия Точки». А пока да будет мне позволено сказать слова два о тире. Каждый печатающийся писатель, который сколько-нибудь желает быть точным, должен был нередко быть униженным и раздосадованным на искажение его фраз благодаря общей теперь привычке печатника ставить точку с запятой или запятую вместо имеющегося в рукописи тире. Полное или почти полное неупотребление тире было создано естественной к нему неприязнью, после того как им чрезмерно злоупотребляли лет двадцать тому назад. Байронические поэты – сплошь тире. Джон Нил в своих ранних повестях довел злоупотребление им до самых грубых размеров – хотя самая ошибка его проистекала из всегда отличавшего его философического и независимого духа.

Не вдаваясь сейчас в почему, замечу, что печатник всегда может удостовериться, когда тире употреблено в рукописи надлежащим образом и когда ненадлежащим, памятуя, что этот знак изображает вторую мысль – поправку. Употребляя тире только что, я пояснил примером его употребление. Слово «поправка», говоря в отношении к грамматическому построению, есть приставка к словам «вторая мысль». Написав эти последние слова, я подумал, не возможно ли сделать их смысл более четким через какое-либо другое слово. И вот вместо того, чтобы вычеркнуть слова «вторая мысль», которые отчасти полезны – которые частично доставляют представление о замышленном – которые приближают меня на шаг к целому моему замыслу, я оставляю их и просто ставлю тире между ними и словом «поправка». Тире дает читателю выбор между двумя, или тремя, или большим числом выражений, одно из которых может быть более сильно, чем другие, но все помогают составить мысль. Оно стоит вообще вместо слов – «или чтобы сделать мысль мою более ясной». Эту силу оно имеет – и этой силы никакой другой знак иметь не может, ибо все другие знаки имеют хорошо понимаемое употребление, совершенно отличное от этого. Поэтому без тире никак нельзя обойтись. Оно имеет свои видоизменения – свои колебания описанной силы, но один принцип, именно принцип второй мысли или поправки, будет всегда в основании.