40. СУДЬЯ С ДЛИННЫМИ УШАМИ

Скотт в своем Presbyteriam Eloquence («Пресвитерианское Красноречие») говорит об «этой древней басне, не очень известной», в которой состязание в искусстве пения было назначено между Кукушкой и Соловьем, Осел же был выбран судьей. Когда каждая птица сделала наилучшее, что только она могла, судья объявил, что Соловей пел чрезвычайно хорошо, но что, «ежели что насчет прямой настоящей песни, подавайте ему Кукушку». Судья с длинными ушами в этом случае есть отличный образчик того отродья критиков, которые настаивают на том, что они называют «спокойствием», как на верховном литературном превосходстве – джентльмены, которые поносят Теннисона и превозносят Аддисона.


41. ЯЗЫК – МОГУЩЕСТВО СЛОВ

Слова – в особенности печатные – суть вещи убийственные. Китес умер (или не умер) от одного критического отзыва, Кромвель титовского памфлета «Убиение не есть убийство» и Монфлери погибли от Андромахи. Автор Parnasse Reforme («Преобразованный Парнас») заставляет так говорить его в Гадесе: «L'homme done qui voudrait savoir се dont je suis, mort qu'il ne demande pas s'il fut de fievre ou de podagre ou d'autre chose, mais qu'il entende que ce fut de lAndromache» («Человек, который захотел бы узнать, от чего я умер, пусть он не спрашивает, не от лихорадки ли или от подагры, или от чего другого, но пусть он поймет, что смерть пришла от Андромахи»), Что касается меня, я быстро умираю от Sartor Resortus'a.


42. ЧТЕНИЕ ЛЕКЦИЙ

Половина удовольствия, испытываемого в театре, происходит от сочувствования зрителя с остальною аудиторией и в особенности от его уверенности, что они с ним сочувствуют. Эксцентрический джентльмен, который недавно в парке очутился единственным зрителем, находившимся в ложе, в партере и на галерее, извлек бы лишь малое удовольствие из своего посещения, если бы ему позволили остаться. Выпроводить его было истым деянием милосердия. Столь модное теперь нелепое, повальное чтение лекций основано на рассматриваемом чувстве. Очерки, которые мы и за деньги не стали бы читать, так плосок их сюжет, так слабо их выполнение, так бесконечно легче получить лучшую осведомленность на подобные темы из любой энциклопедии, мы можем выносить, и, увы, мы даже им аплодируем при десятом и двадцатом повторении, благодаря единственной силе нашего сочувствования с толпой. Точно таким же образом мы слушаем какой-либо рассказ с гораздо большею охотой, если кроме нас есть другие, кто слушает повествование. Сознавая это, авторы без должного размышления, предположив известный круг слушателей, повторно пытались напоить свои повествования интересом сочувствия. При беглом взгляде эта мысль довольно приемлемая. Но в одном случае существует действенное, личное и осязательное сочувствие, выражаемое взглядами, жестами и краткими пояснениями – сочувствие действительных личностей, все находятся в сочувствии с обсуждаемым предметом, и потом, в особенности, каждый с каждым. В другом случае от нас, когда мы одни в нашей комнате, ожидают, что мы будем сочувствовать заодно с сочувствием воображаемых слушателей, которые вовсе не присутствуют тут, но которых, напротив, часто тщательно держат вне зрения и вне ума на двести или триста страниц. Это сочувствие вдвойне разбавленное – тень оттенка. Бесполезно говорить, что замысел неизменно не достигает своего эффекта.


43. МАЛЕНЬКИЕ ЧЕЛОВЕЧКИ

Оподлять великого человека – это самый удобный способ, которым маленький человек может достигнуть величия. Никогда рак не мог бы сделаться созвездием, если бы не возымел храбрости ущипнуть за пятку Геркулеса.


44. ЛОНГФЕЛЛО

Подражатели не неизбежно не оригинальны – исключая точных пунктов подражания. Лонгфелло, решительно самый смелый подражатель в Америке, отличительно оригинален или, другими словами, в целом у него есть воображение; и благодаря этому последнему разветвлению факта многие не умудрялись понять первое, а потому и отказывались верить. Острая чувствительность оценки – то есть поэтическое чувство (в отличие от поэтической силы) – приводит почти неизбежно к подражанию. Таким образом, все великие поэты были грубыми подражателями. Это, однако, простое поп distributio medii, неправильный вывод – заключать отсюда, что все великие подражатели – Поэты.


45. ЛЮБОВЬ. «ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ ПОЭТА»

«Les anges», – говорит м-м Дюдеван, женщина, выказывающая тут и там много превосходного чувства среди хаоса самого бесстыдного и совершенно предосудительного вымысла: «Les anges ne sont plus pures que le coeur d un jeune homme qui aime en veritc» («Ангелы не более чисты, чем сердце молодого человека, который любит вправду»). Гипербола вряд ли менее чем справедлива. Она была бы самой справедливостью, если бы утверждение это говорило о том, кто одновременно и молод, и поэт. Юношеская любовь поэта есть бесспорно то из человеческих чувств, которое наиболее близко осуществляет наши сны об укрощенной чувственности неба.

В каждом намеке автора «Чайльд-Гарольда» на его страсть к Мэри Чэуорсз слышится струна почти духовной нежности и чистоты, находящаяся в резком контрасте с грубо земною чувственностью, заполняющей и уродующей обычные его любовные поэмы. Сон, в котором нарисованы события его разлуки с ней ввиду странствий, никогда не был превзойден (конечно, никогда не был превзойден им) в слиянии ревностного пыла, деликатности, правдивости и воздушности, которые возвышают и украшают его. По этой причине вполне можно сомневаться, написал ли он что-нибудь столь всемирно популярное. Что его привязанность к этой Мэри (в самом имени которой для него, казалось, воистину существовало какое-то очарование) была серьезной и долгой, в это мы имеем все основания верить. Есть сотня свидетельств этому, рассеянных не только в его собственных поэмах и письмах, но и в воспоминаниях его родных и современников вообще. Но то, что это было так серьезно и длительно, не противоречит нимало тому мнению, что это была страсть (если страстью ее можно в точности назвать) самого романтического, романтического сплошь, теневого и вообразительного характера. Она была рожденьем часа и юношеской необходимости любить, между тем как вспоена была водами, и холмами, и цветами, и звездами. Она не имела никакого особенного отношения к личности, или к характеру, или к ответствующей привязанности Мэри Чэуорсз. Любую девушку, не положительно и безусловно отталкивающую, он полюбил бы при тех же самых обстоятельствах ежечасного и невозбраняемого общения, как это запечатлено теневыми изображениями. Они встречались без помехи и без преград. Они вместе играли детьми; в отрочестве они читали те же самые книги, пели те же самые песни или гуляли рука с рукой в пределах смежных владений. То, что получилось, было не только естественным и вероятным, оно было неизбежным как сама судьба.

Ввиду страсти, таким образом порожденной, Мисс Чэуорсз (которую изображают как обладающую немалой личной красотой и некоторым воспитанием) не могла не послужить в достаточной степени как воплощение идеала, который упорно посещал воображение поэта. Быть может, тем не менее для самого романа любовных сцен между ними лучше то, что их близость была порвана в ранней жизни и никогда не возобновлялась без перерывов в Позднейшие годы. Вся теплота, вся душевная страстность, вся правдивая существенная романтичность, которая проявилась во время этой юношеской близости, должна быть целиком приписана поэту. Если она чувствовала сколько-нибудь, это было только в то время, когда магнетизм его действенного присутствия понуждал ее чувствовать. Если она вообще сколько-нибудь ответствовала, это просто потому, что кудесничество его огненных слов не могло не исторгать ответа. В отсутствии бард легко носил с собой все мечты, которые были основанием его пламени – пламени, которое самым этим отсутствием поддерживалось в силе, – между тем, как менее идеальная, но в то же самое время менее реально существенная, привязанность, заключавшаяся в любви его дамы, погибла дотла и тотчас, в силу простого недостатка того элемента, который раздувал огонь в бытие. Он для нее, вкратце, был не некрасивым и не низким, но несколько безнаследственным, несколько эксцентрическим и, скорее, хромоногим молодым человеком. Она для него была Эгерией его снов – Венерой-Афродитой, которая возникла в завершенном и верховном чаровании из блестящей пены на мучимом бурею океане его мыслей.


46. ЖУРНАЛЫ

Возрастание в течение немногих последних лет журнальной литературы отнюдь не нужно рассматривать как указующее, – что по мнению некоторых критиков есть указующее – на падение американского вкуса или американской словесности. Это лишь знамение времени – указание на некую эру, во время которой люди вынуждены к краткому, к сгущенному, к хорошо переваренному – вместо объемистого – словом, к газете вместо диссертации. Мы нуждаемся в настоящее время в легкой артиллерии скорее, чем в миротворцах разума. Не могу быть уверенным, что люди в настоящее время думают более глубоко, чем полстолетия тому назад, но бесспорно они думают с большею быстротой, с большим уменьем, с большим тактом, с большим методом и с меньшим излишком в мысли. Наряду со всем этим, у них есть обширный прирост мыслительного материала; у них больше фактов, больше есть о чем думать. По этой причине они расположены вкладывать наибольшее количество мысли в наименьший объем и разбрасывать это с крайней достижимой быстротой. Отсюда современное обилие газет; отсюда, в особенности, журналы. Слишком много мы не можем их иметь, как общее правило; но мы требуем, чтобы они имели достаточно достоинств, чтобы быть заметными в начале, чтобы они продолжали существовать достаточно долго, чтобы позволить нам справедливо оценить их положительные качества.


47. MУР

Томас Мур – самый искусный литературный художник текущего дня, – быть может, любого дня, – человек, находящийся в особом и поистине чудесном состоянии слишком легкой оценки по причине роскошества, с которым он разбрасывает кругом себя добрые свои вещи. Блестящести какой-нибудь одной страницы «Лалла Рук» было бы достаточно, чтобы установить ту самую репутацию, которая была в значительной мере самозатемнена сияющей звездомлечностью всей книги. Кажется, что чудовищные законы политической экономии не могут быть избегнуты даже вдохновенным и что безупречная версификация, мощный стиль и безистомная фантазия могут, как вода, которую мы пьем и без которой умираем, но которую мы все же презираем, быть столь полно выявленными, что не иметь уже совершенно никакой цены.