Все, чего человек гениальный требует для своего возбуждения, это морального вещества в движении. Разницы не составляет, куда тяготеет движение – за него ли или против него – и абсолютно не важно, «в чем дело».
Чем более велики превосходные качества произведения, тем менее я удивляюсь, если вижу в нем большие недостатки.Когда говорят, что в книге много недочетов, этим ничего не решается, и я на основании этого не могу сказать, превосходна ли она или же нестерпима. О другой книге говорят, что в ней нет ни одного недостатка; если такой отчет справедлив, произведение не может быть превосходным.
Это «не может» здесь слишком положительно. Мнения Трюбле чудесным образом господствуют, но они оттого не менее доказуемо ложны. Они сделались ходячими лишь благодаря нерадивости гения. Истина, по-видимому, заключается в том, что гений высшего порядка живет в состоянии беспрерывного колебания между честолюбием и презрением его. Честолюбие великого ума в лучшем случае отрицательно. Оно борется, оно работает, оно создает, не потому, что превосходство желательно, но потому, что быть превзойденным там, где существует чувство власти превзойти, нестерпимо. Поистине, я не могу не думать, что величайшие умы (ибо они наиболее ясно понимают смехотворную нелепость человеческого честолюбия) пребывали довольственно «немыми и бесславными». Во всяком случае, колебание, о котором я говорю, есть выдающаяся черта гения. Попеременно вдохновенный и пригнетенный, он оставляет неравенства своего настроения отпечатленными на своих работах. Это, вообще говоря, есть истина – но это истина весьма отличная от утверждения, заключенного в «не может быть» Трюбле. Дайте гению достаточно длительный мотив, и в результате получится гармония, соответствие, красота, совершенство – все в данном случае синонимические термины. Предполагающиеся «неизбежным», его неправильности не будут найдены, ибо ясно, что восприимчивость к впечатлениям красоты – впечатлительность, являющаяся самым важным элементом гения, – включает в себя равно изысканную впечатлительность и отвращение к безобразию. Мотив – длительный мотив, – правда, до сих пор редко выпадал на долю гения; но я мог бы указать на несколько произведений, которые «без какого либо недостатка» все же в чрезвычайной степени «превосходны». Мир, кроме того, находится на пороге эпохи, когда с помощью спокойной философии такие сочинения будут обычным произведением истинного гения. Один из первых и самых существенных шагов при прохождении через этот порог сошвырнет с дороги самую мысль Трюбле – эту безосновную парадоксальную мысль о несовместимости гения с искусством.
Люди гениальные гораздо более многочисленны, чем это предполагается. Действительно, чтобы оценить вполне произведение того, что называется гением, нужно обладать всем гением, коим произведение было создано. Но лицо оценивающее может быть крайне неправоспособно воссоздать произведение, или что-нибудь подобное, и это лишь в силу недостатка того, что может быть наименовано построительною способностью – вещь совершенно независимая от того, что мы согласились разуметь в самом выражении «гений». Эта способность основана, конечно, в значительной степени на способности анализа, дающего художнику возможность подвергнуть полному обзору всю махинацию задуманного эффекта, и таким образом создавать его и проверять по произволу, но значительная доля зависит также от свойств чисто внутренних, например от терпения, от сосредоточенности или способности держать внимание упорно на одном замысле, от самодоверия и презрения к любому мнению, которое есть мнение и ничего больше – в особенности от энергии или трудолюбия. Так жизненно необходимо это последнее, что вполне можно сомневаться, было ли когда-либо завершено без него что-нибудь, чему мы привыкли давать наименование «созданий гения»; и это главным образом потому, что данное качество и гении почти несовместимы, «создания гения» столь редки, между тем как люди гениальные, как говорю я, многочисленны. Римляне, которые превосходили нас в остроте наблюдения, уступая нам в наведении из фактов наблюденных, по-видимому, столь точно сознавали неразрывную связь между трудолюбием и «созданием гения», что заключили ошибочно, будто трудолюбие, в великой мере, есть сам гений. Римлянин разумеет высочайший комплимент, когда об эпической песне, или о чем-нибудь подобном, он говорит, что это написано industria mirabili – с трудолюбием удивительным, или incredibili industria – с невероятным трудолюбием.
Человек гениальный, если ему не дозволено выбрать его собственный сюжет, создаст худшее в словесности, чем создал бы, если бы он вовсе не имел никакого таланта. И здесь как он властно контролируется! Конечно, он может писать, следуя собственному своему желанию – но тем же способом и издатели печатают.
Говоря о загадках – почему геолог не хочет поверить в басню о Лисе, которая потеряла свой хвост? Потому что он знает, что никаких животных останков не было найдено в западне.
Немцы не прошли еще первую (или импульсивную) эпоху литературной цивилизации. Важно помнить, что в течение всего Средневековья они жили в полном неведении искусства писания. Из такой темноты столь позднего времени они не могли как нация вполне проскользнуть во вторую, или критическую, эпоху. Отдельные немцы были критиками в лучшем смысле – но массы без закваски. Литературная Германия, таким образом, представляет своеобразное зрелище импульсивного духа, окруженного критическим и, конечно, в известной мере, находящегося под его влиянием. Англия, например, далеко ушла вперед, а Франция еще дальше в критическую эпоху; и действие их на германский ум видно в диком аномальном состоянии немецкой литературы вообще. Что это последнее будет улучшено возрастом, этого, однако, никоим образом нельзя утверждать. По мере того как импульсивный дух падает, а критический усиливается, появится полированная пошлость более поздней Англии или эти окончательные муки вкуса, лучший пример которых мы видим в писаниях Сю. В настоящее время немецкая литература не похожа ни на какую-нибудь на всем лице земли – ибо она представляет из себя результат известных условий, которые, до этого единичного примера их выполнения, не были осуществлены никогда. И это аномальное состояние, о котором я говорю, есть источник нашей аномальной критики того, что это состояние производит – источник грубо противоречивых мнений касательно немецкой словесности. Что до меня лично, я допускаю немецкую силу, немецкую прямоту, смелость, воображение и некоторые другие качества импульса в той же мере, как я готов допустить и ценю эти качества в первых (или импульсивных) эпохах британской и французской словесности. Над немецкой же критикой, однако, я не могу не смеяться тем более сердечно, чем более серьезно при мне ее расхваливают. Не то чтобы, в частности, это действовало на меня как абсурд – но в применении ее частностей. Она изобилует блестящими пузырями внушения, но они поднимаются и падают и сталкиваются один с другим, пока весь водоворот мысли, в котором они возникают, не превращается в один неразличный хаос пены. Немецкая критика расстроена, и может быть в устроении лишь действием времени. В настоящее время она дает внушения, не доказывая, или убеждая, или преследуя какой-либо определенный замысел из всех замыслов, существующих под солнцем. Мы читаем ее, потираем себе лоб и спрашиваем: «Что это такое?» Я не стыжусь сказать, что я предпочитаю даже Вольтера Гете, и считаю, что Маколей обладает гораздо более верным критическим чутьем, чем Август Вильгельм и Фридрих Шлегели вместе взятые.
Прочтя все, что было написано, и продумав все, что можно думать касательно области Бога и души, человек, который имеет право сказать, что он думает вообще, увидит себя лицом к лицу с заключением, что об этих областях самая глубокая мысль есть таковая, каковую наименее легко отличить от самого поверхностного чувства.
«Философия, – говорит Гегель, – крайне бесполезна и бесплодна, и на этом самом основании она есть возвышеннейшая из всех задач, наиболее заслуживающая внимании и наиболее достойная нашего рвения». Этот жаргон был внушен, без сомнения, тертуллиановским «Mortuus est Dei filius; credibile est quia ineptum; et sepultus resurrxit; certum est quia impossible» – «Умер сын Божий; достойно веры есть, ибо неприемлемо; и похороненный воскрес; достоверно есть, ибо невозможно».
Я не могу не думать, что романисты вообще могли бы время от времени с большой пользой брать руководящее указание у китайцев, которые, несмотря на то, что они строят свои дома сверху вниз, имеют еще достаточно здравого смысла начинать свои книги с конца.
Чистое Воображение выбирает, из Красоты ли или Безобразия, лишь наиболее сочетаемые вещи, до сих пор не сочетавшиеся. Сложное целое, как общее правило, участвует по характеру своему в Красоте или возвышенности, в прямом отношении, с Красотой или возвышенностью сочетаемых вещей, которые сами продолжают рассматриваться как атомистические, то есть как предыдущие сочетания. Но, как часто случается подобное в физической химии, так нередко случается и в этой химии разума, смесь двух элементов в итоге дает нечто, не имеющее ничего из качеств одного из них, или даже ничего из качеств и того и другого. Таким образом, объем Воображения безграничен. Материалы его простираются через всю Вселенную. Даже из уродливости оно создает ту Красоту, которая одновременно есть единственный его предмет и его неизбежный пробный камень, но, вообще, богатство или сила сочетаемого, легкость открытия сочетаемой новизны, достойной сочетания, и в особенности абсолютное «химическое» сочетание завершенного целого – это суть те частности, которые должны быть рассматриваемы в нашей оценке Воображения. Благодаря именно такой полной гармонии того или иного вообразительного произведения, человек не думающий так часто недооценивает его, в силу характера очевидности им создаваемого. Мы способны вопрошать, почему это, что такие сочетания никогда не были воображаемы ранее.
"Статьи и афоризмы" отзывы
Отзывы читателей о книге "Статьи и афоризмы", автор: Эдгар Аллан По. Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Статьи и афоризмы" друзьям в соцсетях.