Эдгар Аллан По - Статьи и афоризмы

Говоря о Поэтическом Принципе, я не притязаю ни на полноту, ни на глубину. Рассуждая без заранее составленного плана о сущности того, что мы называем Поэзией, я хочу главным образом обратить внимание на несколько небольших английских и американских поэм, более всего отвечающих моему вкусу или оставивших в моем воображении наиболее определенное впечатление: под «небольшими поэмами» я разумею, конечно, поэмы небольших размеров. И здесь, в самом начале, да будет мне позволено сказать несколько слов относительно некоторого положения, которое, справедливо или несправедливо, всегда оказывало влияние на мою критическую оценку поэтического произведения. Я считаю, что длинной поэмы не существует. Я утверждаю, что слова «длинная поэма» суть прямое противоречие в терминах.

Вряд ли нужно говорить, что какая-нибудь поэма заслуживает свое название лишь в той мере, в какой она возбуждает, возвышая душу. Ценность поэмы находится в прямом отношении к ее возвышающему возбуждению. Но все возбуждения, в силу душевной необходимости, преходящи. Та степень возбуждения, которая могла бы наделить какую-нибудь поэму правом на такое наименование, не может быть выдержана в произведении более или менее значительных размеров. По истечении, самое большее, получаса оно ослабевает – падает – возникает неприязнь – и поэма, как таковая, более не существует.

Нет сомнения, что многие нашли весьма трудным примирить критическую поговорку, гласящую о том, что «Потерянный Рай» должен быть благоговейно прочитан с начала до конца, с полной невозможностью сохранить при чтении этой поэмы требуемый этой поговоркой запас восхищения. На самом деле это великое произведение может быть рассматриваемо как поэтическое лишь в том случае, если, потеряв из виду основное жизненное требование, которое мы предъявляем ко всем созданиям Искусства. Единство, мы будем рассматривать его лишь как ряд небольших поэм. Если для сохранения Единства – цельности эффекта или впечатления – мы прочтем это произведение (как было бы необходимо) за один присест, в результате получится постоянная смена возбуждения и ослабления чувства. После отрывка, который, мы чувствуем, есть истинная поэзия, неизбежно следует какая-нибудь плоскость, которую никакое критическое предубеждение не принудит нас восхищаться; но если, окончив чтение, мы перечтем поэму снова – опустив первую книгу, то есть начав со второй – мы с изумлением увидим, что мы восхищаемся тем, что раньше осуждали – и осуждаем то, чем прежде так много восхищались. Из всего этого следует, что конечный, совокупный, или безусловный эффект даже лучшего эпического произведения, какое только существует под солнцем, равняется нулю – и это так в действительности.

Относительно «Илиады» у нас есть если не положительное доказательство, то, по крайней мере, серьезное основание полагать, что она была задумана как ряд лирических произведений; но, если допустить эпический замысел, я могу только сказать, что это произведение основано на несовершенном чувстве Искусства. Современный эпос, следуя за предполагаемым древним образом, является лишь неосмотрительным слепым подражанием. Но время таких художественных аномалий прошло. Если когда-нибудь какая-нибудь длинная поэма была действительно популярна – в чем я сомневаюсь, – по крайней мере ясно, что никогда больше никакая длинная поэма не будет популярна.

Что размеры поэтического произведения, ceteris paribus, являются мерою его ценности, эта мысль, как мы ее формулируем, представляется, несомненно, положением в достаточной степени нелепым – однако же мы ей обязаны нашим толстым журналам. Конечно, нет ничего такого в самых размерах – нет ничего такого в самой толщине какого-нибудь тома, что так неизменно вызывает восхищение у этих мрачных памфлетистов! Гора, это верно, через посредство простого чувства физической величины дает нам впечатление возвышенного – но никто не получит этого впечатления таким образом, хотя бы при виде вещественного величия «Колумбиады». Даже толстые журналы не научили нас этому роду впечатлений. Еще они не настаивали на том, чтобы мы оценивали Ламартина с помощью кубического фута, или Поллока по фунтам, но что иное мы должны вывести из их постоянной болтовни о «достаточно длительном усилии»? Если с помощью «достаточно длительного усилия» какой-нибудь господинчик написал эпическое произведение, восхвалим его чистосердечно за усилие – если это действительно вещь похвальная, – но воздержимся от похвал эпическому произведению на почве усилия. Можно надеяться, что в будущее время здравый смысл скорее будет решать о каком-нибудь произведении искусства по тому впечатлению, которое оно производит – по тому эффекту, которое оно оказывает, – чем по тому времени, которое оно взяло для создания эффекта, или по тому количеству «длительного усилия», которое найдено было необходимым, чтобы произвести впечатление. Факт тот, что упорство – одно, а гений – совершенно другое, и все толстые журналы в мире не смогут их смешать. Со временем это положение, вместе со многими другими, только что мною выставленными, будет принято как очевидность. А пока, встречая общее осуждение, как нечто ложное, эти положения не понесут существенного ущерба, как истины.

С другой стороны, ясно, что поэма не должна быть несоответствующим образом коротка. Излишняя краткость вырождается в простой эпиграмматизм. Очень короткая поэма, хотя иногда и производит блестящее или яркое впечатление, никогда не создает глубокого или прочного эффекта. Печать должна упорно нажимать на воск. Беранже создал бесчисленное множество язвительных и живых произведений, но в общем они были слишком невесомы, чтобы глубоко запечатлеться в общественном внимании, и, таким образом, наряду со столь многими пушинками фантазии, они были вознесены ветром в высь только для того, чтобы со свистом быть сдунутыми на землю.

Ярким примером того, как несоответствующая краткость понижает впечатление поэмы и устраняет ее от общественного внимания, является следующая превосходная небольшая Серенада[1]:

Быть может, очень немногие знают эти строки, а между тем их написал не кто иной, как Шелли. Горячее, но деликатное и воздушное воображение, которым оно проникнуто, будет оценено всеми, но никто его не оценит так полно, как тот, кто сам просыпался от нежных снов о возлюбленной для того, чтобы войти в волны ароматичного воздуха июльской ночи.

Когда эпическая мания – когда мысль о том, что поэзия, для приобретения ценности, непременно должна быть многословна – некоторое время тому назад постепенно умерла в общественном сознании в силу повторения собственной своей бессмысленности, на ее месте возникла ересь, которая слишком осязательно лжива, чтобы быть терпимой, но которая, за краткий период своего существования, можно сказать, сделала больше для порчи нашей Поэтической Литературы, чем все ее другие неприятели вместе. Я разумею ересь Дидактики. Гласно и негласно, прямо и косвенно, было допущено, что конечная цель всякой Поэзии есть Истина. Каждая поэма, было сказано, должна проводить какую-нибудь мораль, и по этой морали должна быть судима поэтическая ценность произведения. Мы, американцы, особенно способствовали этой счастливой идее, и мы, бостонцы, специальным образом развили ее во всей полноте. Мы вбили себе в голову, что написать поэму ради самой поэмы и признавать, что таково было наше намерение, это значило бы признаться в полном отсутствии истинного Поэтического достоинства и настоящей силы: но факт тот, что, если бы мы потрудились заглянуть в наши собственные души, мы немедленно открыли бы, что нет и не может быть под солнцем произведения более исполненного достоинства и более благородного, чем именно такая поэма, поэма per se, поэма, которая представляет из себя поэму и ничего больше, поэма, написанная только ради поэмы.

Преклоняясь перед Истинным так глубоко, как только это возможно для человека, я, тем не менее, в известной мере ограничил бы способы его проведения в жизнь. Ограничил бы, чтобы усилить их. Я не хотел бы ослаблять их, рассеивая. Требования Истины строги. Ее нелегко связать с миртами. Все то, что необходимо в Песне, является именно тем, до чего ей нет ровно никакого дела. Наряжать ее в жемчуга и цветы, значит создавать из нее мишурный парадокс. Для усиления Истины мы нуждаемся скорее в строгости, чем в цветах красноречия. Мы должны быть простыми, ясными, точными. Мы должны быть холодными, спокойными, бесстрастными. Словом, мы должны быть в таком настроении, которое, по возможности, является полной противоположностью поэтического. Слеп тот человек, который не видит коренного различия, целой пропасти, лежащей между методом Истины и методом Поэзии. Теоретически безумен и безнадежен тот, кто, несмотря на это различие, будет настаивать еще на примирении Поэзии и Истины, столь же упорно несливающихся, как масло и вода.

Разделяя область разума на три наиболее непосредственно явные области, мы имеем Чистый Рассудок, Вкус и Моральное Чувство. Я помещаю Вкус в середине, потому что как раз такое положение он занимает в самом Разуме. Он находится в тесной связи с двумя другими областями, но от Морального Чувства он отделен отличием столь слабым, что Аристотель не поколебался отнести некоторые из его проявлений к числу самих добродетелей. Тем не менее мы находим существенное отличие между сферами полномочия триады. Как Рассудок соприкасается с Истиной, совершенно так же Вкус дает нам понимание Прекрасного, а Моральное Чувство следит за Долгом. Относительно этого последнего, в то время как Совесть учит об обязательстве, а Разум о целесообразности, Вкус ограничивается простым обнаружением чар, объявляя войну Пороку лишь на основании его безобразия, его несоразмерности, его вражды к приспособленному, к надлежащему, к гармоничному, словом, к Красоте.