— Тогда входи, — произнесла она без всякой снисходительности, — раз Джеймс тебя пригласил…

— Нет, не стоит, коль меня здесь не ждут.

— Да входи же, Ральф. Будет странно, если ты, подойдя к двери, уйдешь. И что мне скажет Джеймс?

— Что он обычно говорит в таких случаях?

— Или ничего, вовсе ничего, или… — (Они что, подшучивали друг над другом?) — Входи и выпей–ка свой коктейль, Ральф.

— Не надо выкручивать мне руки, — сказал мужчина и с опаской протиснулся мимо нее в дом. Она в двери отклонилась, вся выгнулась, как натянутая тетива. Что за чувства их связывали друг с другом?

Мод так и оставалась стоять в дверном проходе, когда двинулся вперед я. Явно хотела загородить дорогу.

— Пожалуйста, мистер Арчер, оставьте нас сегодня. Очень прошу, пожалуйста, — Мод Слокум пыталась выговорить любезно эту нелюбезность, но у нее не получилось.

— Вы негостеприимны. А почему бы это? Напомнить вам любопытное обстоятельство? Это вы позвали меня сюда…

— Простите. Я боюсь сегодняшней встречи, ее развития. И… и я просто не смогу выдержать такого напряжения, если еще и вы будете рядом.

— А я–то думал, что буду желанной добавкой к любой собравшейся группе. Вы задеваете мое самолюбие, миссис Слокум.

— Все совсем не смешно, — резко сказала она. — Я вам не лгу. И пытаюсь избежать ситуации, в которой мне придется лгать.

— Кто же главный возмутитель спокойствия сегодня?

— Один из друзей Джеймса.

— У Джеймса много друзей в полиции? Вот уж не думал.

— Вы знаете Ральфа Надсона? — Ее лицо удивленно вытянулось.

— Я видел материал, из которого лепят таких, как он. Пять лет в войсках, место дислокации — Лонг–Бич, оставили–таки след в моей памяти… Что этот хулиган–полицейский делает на вечере у людей искусств?

— Вы спросите у Джеймса, но не сейчас, прошу вас. У него особый интерес… к различным людям. — (Нет, она не была профессионально–умелым лжецом.) — Конечно, мистер Надсон не обычный полицейский. Он шеф городской полиции, и у него действительно выдающиеся заслуги.

— Все же вы не хотите, чтобы он присутствовал на ваших вечерах, правда? Я привык быть полицейским, я и сейчас, по сути, полицейский, так что отношение к нам снобов…

— Я не сноб! — вспыхнула она. (Что–то я задел, имеющее для нее ценность.) — Мои родители были простыми людьми, и я всегда ненавидела снобов… Но почему это я должна оправдываться перед вами?

— Тогда разрешите мне войти и выпить коктейль. Обещаю вести себя вполне учтиво.

— Вы так настойчивы, вы держите себя так, будто я сама не знаю, что мне делать. Что заставляет вас настаивать?

— Любопытство, простое любопытство… Ситуация, в которой вы сейчас находитесь, очень интересна: я никогда еще не видел леску с таким количеством узелков. — Знаете что? Я могу отказаться от ваших услуг, если вы будете вести себя столь неприятным образом.

— Вы этого не сделаете, миссис Слокум.

— А почему?

— Вы ждете больших неприятностей для себя. Вы сами сказали: «Что–то затевается». Такое я чувствую на расстоянии. Возможно, ваш друг полицейский пришел сюда не ради шутки.

— Не впадайте в мелодраму… И он не мой друг. Честно говоря, мистер Арчер, я еще никогда не имела дела с более трудным… как бы сказать?.. наемным работником.

Словцо мне не понравилось.

— А не подумать ли вам обо мне как о независимом подрядчике? В таком случае я надеюсь построить дом, не приближаясь к участку.

«Или, может быть, восстановить разрушенный», — но этого я не прибавил.

Мод Слокум смотрела прямо мне в глаза, с полминуты наверное. Потом улыбка тронула ее яркие губы и разомкнула их.

— Знаете, вы мне действительно нравитесь, что бы там ни было… Ладно, проходите, познакомьтесь с замечательными людьми, а я подам вам коктейль, как гостеприимная хозяйка.

Мы вошли в большую гостиную вместе, но вскоре я потерял мою хозяйку из виду. Мод пошла к Ральфу Надсону, потом занялась другими гостями. Ее муж и Фрэнсис Марвелл сидели у рояля, склонив друг к другу головы, и листали толстую нотную тетрадь. Я посмотрел на других замечательных людей. Вот — миссис Гэллоуэй, актриса–любительница с профессиональной улыбкой на устах, то включающейся, то выключающейся, как рекламная электрическая вывеска… Лысый мужчина в белом фланелевом костюме, оттеняющем красивый, как у индейца, загар, изящно покуривал маленькую коричневую сигару в зеленом с золотом мундштуке… Полный седой мужчина (коротко подстриженные волосы, твидовый пиджак с накладными плечами) оказался женщиной (нога–то в нейлоновом чулке!) Вот еще женщина — неуклюже облокотилась на ручку высокого кресла, у нее темное трагическое лицо и отвратительная фигура. Какой–то юноша грациозно скользит по комнате, подливая каждому и постоянно приглаживая непослушные волосы на висках… Круглая, маленькая женщина звенела, не умолкая, и браслеты и серьги ее тоже звенели, особенно когда она делала паузу.

Я прислушивался, о чем говорили все эти замечательные люди. Ну да, об экзистенциализме, Генри Миллере, Трумэне Капоте, Генри Муре, еще о ком–то, мне совсем неведомых. И о сексе, конечно, толковали — искушенные, вмешивающиеся во все и вся, изнеженные, присборенные и приталенные господа и дамы. О сексе, слегка поджаренном в сладком, свежем, сливочном масле, сексе соло, дуэтом, трио, квартетом, для мужского хора, для хора с оркестром. И про Альберта Швейцера, и еще про философов, сколько их там есть ныне на свете.

Полный мужчина, слушая звенящую женщину, не переставал поглощать содержимое бокала. Звенящая осмотрелась вокруг, светло и радостно, как птичка. Увидела меня и подняла рюмку, в которой плескалась какая–то зеленая жидкость. Я ответил так же. Prosit! Женщина рванулась, уселась на подушечку рядом с моим креслом, скрестила полные лодыжки так, что бы я мог полюбоваться ее ногами, и зазвенела снова:

— Я так люблю «Крем де минте». Божественный напиток, я всегда его пью, когда надеваю изумруды, — и дернула своей птичьей головкой, и серьги качнулись, изумрудного цвета, но слишком большие, чтоб быть настоящими изумрудами.

— А я всегда ем устриц, когда надеваю свои жемчужные запонки, — сказал я.

Ее смех был того же рода, что и голос, но на октаву выше. Я решил по возможности не принуждать ее больше смеяться.

— Вы мистер Арчер, не правда ли? Я столько слышала о вас интересного… Знаете ли, моя дочь выступает в Нью–Йорке. Ее отец постоянно убеждает дочку вернуться домой, ведь искусство стоит больших денег, но я говорю ему, что девочка, во–первых, еще молода… Вы что, не согласны со мной?

— Некоторые считают, что возраст — это «во–вторых». Если живут достаточно долго, разумеется.

Я рассчитывал на то, что она обидится за себя после этих слов, но она сочла их забавной шуткой и снова сделала мне подарок, рассмеявшись.

— Вы, наверно, слышали о Фелис… Она танцует под именем Филисии Франсе. Леонард Леонс несколько раз упоминал о ней. Мистер Марвелл думает, что у нее драматический талант. Он хотел бы предложить ей роль инженю в своей пьесе. Но Фелис отдала всю душу танцам. У нее очень красивая фигура, у моей дорогой девочки. В свое время у меня у самой была прелестная фигурка, поверьте, пре–лест–на–я. — Звенящая дама потрогала себя пальцами, так мясник, бывает, пробует мясо, когда оно слишком долго висит в его лавке.

Я отвернулся, не желая больше слушать мать неведомой знаменитости Фелис, и увидел Джеймса Слокума. Тот уже встал около рояля во весь рост. А Марвелл взял несколько вступительных аккордов, после чего Слокум начал петь. Тонким мягким тенором он пел «Балладу о Барбаре Аллен». Льющаяся мелодия постепенно наполняла гостиную, словно чистая вода. Бурлящийся гомон стих. Лицо Слокума было безмятежным и сияющим. Прямо–таки юношеский тенор. Все смотрели на него, и он знал это и хотел этого. Он был Питером Пэном, вырванным из времени. Его песня убила крокодила с тикающими часами в животе.

— Прелестно, просто прелестно, — прозвенела изумрудная женщина. — Почему–то это напомнило мне Шотландию. Эдинбург — одно из самых любимых мной мест в мире. А какое у вас любимое место, мистер Арчер?

— Ла–Джола, десять футов под водой, где я в подводной маске наблюдаю за рыбами.

— Неужели рыбы столь прелестны?

— У них несколько приятных качеств. Вы можете не смотреть на них, пока сами не захотите. И они не умеют говорить.

Заглушая смех, пробужденный птичьими мозгами моей собеседницы, мужской голос произнес:

— Это было очень мило, Джеймс… А теперь почему бы вам с Марвеллом не спеть дуэтом?

Голос принадлежал Ральфу Надсону. Большинство глаз гостей метнулось к нему, потом снова отхлынуло. Было от чего. Его крупное лицо просто кричало о крови и преступлениях. И оказывается, Мод Слокум стояла за спиной полицейского, правда выглядывая оттуда, смотрела на мужа. Джеймс Слокум стоял на прежнем месте, лицо его было белым как снег. Марвелл сидел у клавиатуры неподвижно. Воцарилась тишина. Короткая комедийная. Но сам воздух здесь, вокруг рояля, казалось, пронизан был чем–то гадким.

Мод Слокум прошла через комнату, от Надсона к мужу, притронулась к нему рукой. Он отшатнулся было от нее, но настойчиво, тихо и спокойно она попросила:

— Это будет мило, Джеймс, если только у Фрэнсиса голос подойдет к твоему. Не знаю, я никогда вас вместе не слышала. Попробуйте, а я буду аккомпанировать.

Она заняла место Марвелла у рояля. Пока пел ее муж, Надсон, по–тигриному улыбаясь, смотрел на них вместе…

Мне захотелось как можно быстрее уехать. Побыстрее и подальше отсюда.

Глава 6

Небесный огонь погас, оставив после себя длинную вереницу облаков — полосу пепла, мертвенно–бледную на темном фоне. Все, что я мог разглядеть на дорогах в горах, это их гигантские очертания, как бы поддерживающие слабо освещенное небо. Редкие огоньки теплились по склонам, свет от передних фар идущих по дороге машин обозначал путь на другую сторону долины, он был неярок и быстро терялся в темноте. Тогда ночь становилась еще темнее и спокойнее, и движение вообще казалось невозможным. Окаймленная камешками аллейка была скользкой от вечерней росы, когда я побрел из дома Слокумов; я несколько раз поскользнулся, разразился проклятиями, и по поводу росы, и по поводу семейки, куда меня занесло.