В тот вечер у Ватье, сидя подле дяди на красном бархатном диванчике, я впервые увидел кое-кого из людей, чьи слава и чудачества не забыты миром еще и по сей день. Длинный зал, с множеством колонн, с зеркалами и канделябрами, был переполнен полнокровными, громкоголосыми джентльменами во фраках, в белых шелковых чулках, в батистовых манишках, с маленькими плоскими треуголками под мышкой.

— Старик с кислой миной и тонкими ногами — это герцог Куинсберри, — сказал дядя. — В состязании с графом Таафом он проехал в фаэтоне девятнадцать миль за один час, и ему удалось за полчаса передать письмо на расстояние в пятьдесят миль — письмо перебрасывали из рук в руки с крикетным мячом. А разговаривает он с сэром Чарльзом Бенбери из Жокей-клуба, который удалил принца из Ньюмаркета, так как заподозрил его жокея Сэма Чифни в мошенничестве. К ним сейчас подошел капитан Барклей. Это великий поклонник тренировки: он прошел девяносто миль за двадцать один час. Стоит взглянуть на его икры, и сразу станет ясно, что сама природа создала его для этого. А вон еще один любитель прогулок — у камина, в пестром жилете. Это Щеголь Уэлли, он ходил пешком в Иерусалим в длинном синем сюртуке, в ботфортах и в штанах из оленьей кожи.

— А зачем ему это понадобилось, сэр? — удивленно спросил я.

Дядя пожал плечами.

— Так ему вздумалось, — сказал он. — Эта прогулка раскрыла перед ним двери высшего света, что куда важнее Иерусалима. Человек с крючковатым носом — лорд Питерсхем. Он встает в шесть вечера, и у него лучшие в Европе запасы тончайших нюхательных табаков. Разговаривает он с лордом Пэнмьюром, который может в один присест выпить шесть бутылок кларета, а потом как ни в чем не бывало вести споры с епископом… Добрый вечер, Дадли!

— Здравствуйте, Треджеллис! — Пожилой, рассеянного вида человек остановился возле нас и смерил меня взглядом. — Чарли Треджеллис вывез из провинции какого-то юнца, — пробормотал он. — Не похоже, что юнец будет делать ему честь… Уезжали из Лондона, Треджеллис?

— Да, на несколько дней.

— Гм, — сказал этот господин, переведя сонный взгляд на дядю. — Выглядит скверно. Если он не займется собой всерьез, его в самое ближайшее время вынесут из дома ногами вперед! — Он кивнул и прошел дальше.

— Не падай духом, племянник, — со смехом сказал дядя. — Это старый лорд Дадли. Он имеет обыкновение думать вслух. Все привыкли к его оскорблениям и теперь уже просто не обращают на него внимания. Всего лишь на прошлой неделе он обедал у лорда Элгина и стал извиняться перед обществом за кушанья, приготовленные из рук вон плохо. Видишь ли, он думал, что обедает у себя дома. Все это помогло ему занять особое место в обществе. А сейчас он допекает лорда Хэйрвуда. Хэйрвуд известен тем, что во всем подражает принцу. Однажды принц случайно заложил косичку парика за воротник сюртука, а Хэйрвуд тотчас взял и отрезал косичку от своего парика, решив, что они вышли из моды. А вот урод Ламли. В Париже его прозвали L'homme laid[28]. Рядом с ним лорд Фоли, его называют «Номер одиннадцать», потому что у него очень тонкие ноги.

— Здесь и мистер Бруммел, сэр, — сказал я.

— Да, он сейчас к нам подойдет. У этого молодого человека есть будущее. Ты заметил, он так оглядывает залу из-под опущенных век, словно, придя сюда, оказал нам снисхождение? Мелкая самонадеянность невыносима, но, когда она доведена до предела, она уже заслуживает уважения. Как поживаете, Джордж?

— Вы слышали о Виркере Мертоне? — спросил Бруммел, подходя к нам в сопровождении еще нескольких щеголей. — Он сбежал с отцовской кухаркой и женился на ней!

— Как же поступил лорд Мертон?

— Сердечно поздравил сына и признался, что был излишне низкого мнения о его умственных способностях. Он намерен жить вместе с молодой четой и назначить им весьма солидное содержание при условии, что новобрачная будет исполнять свои прежние обязанности. Да, кстати, ходят слухи, что вы женитесь, Треджеллис!

— Пожалуй, нет, — ответил дядя. — Было бы ошибкой отдать все внимание одной, если оно доставляет удовольствие многим.

— Совершенно с вами согласен, точнее не скажешь! — воскликнул Бруммел. — Разве справедливо разбить дюжину сердец ради того, чтобы осчастливить одно? На будущей неделе я отбываю на континент.

— Судебные пристава?

— Какая жалкая фантазия, Пьерпойнт! Нет-нет, я просто решил соединить полезное с приятным. К тому же разные мелочи можно купить только в Париже, и надо сделать кое-какие запасы на случай, если опять начнется война.

— Совершенно справедливо, — сказал дядя, по-видимому, решив перещеголять Бруммела в чудачестве. — Зеленовато-желтые перчатки я обычно выписывал из Пале-Рояль. Когда в девяносто третьем году разразилась война, я на девять лет оказался отрезанным от своих поставщиков. Если бы мне не удалось нанять люггер и провезти перчатки контрабандой, мне пришлось бы все эти годы носить английские, рыжевато-коричневые.

— Англичане — прекрасные мастера, когда надо изготовить утюг или кочергу, — сказал Бруммел, — но предметы более изящные им не по силам.

— У нас недурные портные, — заметил дядя, — но наши материи однообразны и в них чувствуется недостаток вкуса. Мы стали одеваться очень старомодно, и в этом виновата война. Она лишила нас возможности путешествовать, а ведь ничто так не расширяет кругозор, как путешествия. Вот, например, в прошлом году на площади Св. Марка в Венеции я увидел совершенно необычный жилет. Он был желтый, с очаровательным розовым мотивом. Да разве бы я его когда-нибудь увидел, если бы не путешествовал! Я привез жилет в Лондон, и некоторое время это был последний крик моды.

— Принц тоже носил такой.

— Да, он обычно следует моему примеру. В прошлом году мы так похоже одевались, что нас часто путали. Конечно, это мне не комплимент, но ничего не поделаешь. Принц часто жалуется, что на нем вещи выглядят хуже, чем на мне, но разве я могу ответить правду? Кстати, Джордж, я что-то не видел вас на балу у маркизы Дуврской.

— Нет, я проскучал там четверть часа. Странно, что вы меня не видели. Я, правда, почти не отходил от двери — ведь предпочтение вызывает ревность.

— Я пришел рано, — сказал дядя, — мне говорили, что там будет несколько сносных débutantes[29]. А я всегда бываю рад, когда можно хоть одной сказать комплимент. Это случается не часто, ведь я очень разборчив.

Так они беседовали, эти удивительные люди, а я глядел то на одного, то на другого и не мог понять, как они ухитряются не рассмеяться в лицо друг другу. Но нет, напротив, оба сохраняли полную серьезность, то и дело обменивались полупоклонами, раскрывали и закрывали табакерки, взмахивали обшитыми кружевом носовыми платками. Вокруг них собралась толпа, все молча слушали, и я видел, что разговор их воспринимается как состязание двух соперников — законодателей моды. Конец этой беседе положил герцог Куинсберри: он взял Бруммела под руку и увел его, а дядя выставил напоказ обшитую кружевом батистовую манишку и вытянул кружевные манжеты, всем своим видом словно говоря, что поле боя осталось за ним. С того дня прошло сорок семь лет. Где теперь все эти франты, где их изящные маленькие шляпы, удивительные жилеты, сапожки, в которые можно было глядеться, как в зеркало? Они жили странной жизнью, эти люди, и умирали странной смертью: одни накладывали на себя руки, другие кончали жизнь нищими, третьи — в долговой тюрьме, четвертые — самые блистательные из них — в сумасшедшем доме в чужой стране.

— Это карточная зала, Родни, — сказал дядя, когда мы на обратном пути проходили мимо какой-то открытой двери.

Я заглянул туда и увидел длинный ряд столиков, крытых зеленым сукном; вокруг каждого сидело несколько человек, а в стороне стоял стол подлиннее, и оттуда доносился приглушенный гул голосов.

— Здесь разрешается терять все, кроме мужества и самообладания, продолжал дядя. — А, сэр Лотиан, надеюсь, вам сопутствовала удача.

Из карточной залы вышел высокий, сухопарый человек с суровым аскетическим лицом. Густые брови нависли над бегающими серыми глазками, щеки и виски глубоко запали, точно выдолбленные водою в камне. Он был в черном и слегка покачивался, словно пьяный.

— Отчаянно проигрался, — коротко ответил он.

— В кости?

— Нет, в вист.

— Ну, в вист особенно много не проиграешь!

— Не проиграешь? — огрызнулся он. — Поиграйте-ка по сотне за взятку и по тысяче за роббер, и посмотрим, что вы скажете, если пять часов подряд вам будет идти скверная карта.

Отчаяние на лице этого человека явно поразило дядю.

— Надеюсь, все не так уж плохо, — сказал он.

— Достаточно плохо. Не будем об этом говорить. Между прочим, вы уже нашли боксера, Треджеллис?

— Нет.

— Вы что-то долго мешкаете. Не забывайте — играй или плати. Если ваш боец не выйдет на ринг, я потребую выигрыш.

— Соблаговолите назначить день, сэр Лотиан, и я предъявлю вам своего боксера, — холодно сказал дядя.

— Через четыре недели, считая с сегодняшнего дня, если угодно.

— Хорошо. Восемнадцатого мая.

— К тому времени я надеюсь изменить свое имя.

— Что это значит? — удивился дядя.

— Вполне возможно, что я стану лордом Эйвоном.

— Как! У вас есть новости? — воскликнул дядя, и голос его дрогнул.

— Мой агент пишет из Монтевидео, будто у него есть доказательства, что Эйвон умер именно там. Да и вообще нелепо полагать, будто оттого, что убийца предпочитает скрываться от правосудия…

— Соблаговолите не употреблять этого слова, сэр Лотиан, — оборвал его дядя.

— Вы были там, так же, как и я. Вы сами знаете, что он убийца.

— Говорю вам, я не желаю этого слышать.

Свирепые серые глазки сэра Лотиана опустились, не выдержав гневного взора моего дяди.