— Ну что вы! У меня на душе потеплело, когда я увидела, как вас к ней тянет. Я была так рада, что от удовольствия даже рассмеялась. Значит, мой достойный проповедник тоже поддается искушению, подумала я; он из того же теста, что и все мы.

— Господь да поможет мне! Я слабейший из слабых, — вздохнул Аллейн. — Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.

— А ради чего? — насмешливо спросила она. — Ведь вы, насколько я понимаю, вознамерились навсегда замкнуться в четырех стенах монастырской кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?

— Ради спасения собственной души.

Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.

— И это все? — спросила она. — Значит, вы ничуть не лучше отца Христофора и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит королю, и когда он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не думает о том, чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит мысль, что оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа, вечно каетесь, прячетесь по кельям да подвалам и всегда заняты только самими собой, а мир, который вам следовало бы исправлять, идет своей дорогой, и никто не видит и не слышит вас? Если бы вы так же мало тревожились за свою душу, как воин за свое тело, вы приносили бы больше пользы душам других людей.

— В ваших словах, госпожа, есть доля правды, — отозвался Аллейн. — Но все-таки что, по-вашему, должны делать духовенство и церковь? Мне не ясно.

— Пусть бы они жили, как остальные люди, и так же работали, проповедуя больше своей жизнью, чем словами. Пусть бы они вышли из своего уединения, смешались с бедняками, познали те же страдания и радости, те же заботы и удовольствия, те же соблазны и волнения, что и простой народ. Пусть трудятся в поте лица своего, и гнут спину, и пашут землю, и берут себе жен…

— Увы, увы! — воскликнул Аллейн в ужасе. — Вас, наверно, отравил своим ядом этот Уиклиф, о котором я слышал столько плохого.

— Нет, я его не знаю. Я поняла это, просто глядя из окна моей комнаты и наблюдая за бедными монахами из монастыря, за их унылой жизнью, их бесцельными ежедневными трудами. И я спрашивала себя: неужели добродетель не годится ни на что иное, как засадить ее среди четырех стен, словно она дикий зверь? А если добрые будут замыкаться от мира, а злые — разгуливать на свободе, то разве не горе этому миру?

Аллейн с изумлением посмотрел на нее — щеки ее разрумянились, глаза блестели, и вся ее поза выражала глубокую убежденность. Но в один миг все это исчезло, и она по-прежнему весело и лукаво заулыбалась.

— Вы согласны сделать то, о чем я попрошу?

— Что именно, госпожа?

— Ох, клирик, какой же вы не галантный! Настоящий рыцарь никогда бы не спросил, а тут же бы дал клятву исполнить. Нужно только подтвердить то, что я скажу отцу.

— Подтвердить — что?

— Сказать, если он спросит, что я встретилась с вами к югу от дороги в Крайстчерч. Иначе меня запрут вместе с камеристкой, и мне неделю придется сидеть в комнате и прясть, вместо того, чтобы скакать на Трубадуре по Виверли-Уок или спускать маленького Роланда на виннириджских цапель.

— Если он спросит, я ему вовсе не отвечу.

— Не ответите! Но он захочет получить ответ! Нет, уж вы не подводите меня, иначе дело для меня обернется плохо.

— Но, госпожа, — воскликнул Аллейн в глубоком отчаянии, — как я могу сказать, что это произошло к югу от дороги, когда отлично знаю, что мы встретились в четырех милях к северу!

— Так вы не скажете так, как я прошу?

— Наверное, и вы не скажете: ведь вы же знаете, что это неправда!

— Ну, мне наскучили ваши проповеди, — заявила она и удалилась, кивнув своей прекрасной головкой и оставив Аллейна до того подавленным и униженным, точно он сам предложил ей какую-то низость.

Однако не прошло и нескольких минут, как она вернулась уже совсем другая, ибо настроение у нее менялось очень быстро.

— Вот видите, мой друг, — сказала она. — Если бы вы заперлись в монастыре или в своей келье, вы сегодня не смогли бы научить капризную девицу сохранить верность правде. Разве не так? Какая цена пастырю, если он бросает своих овец?

— Это плохой пастырь, — смиренно согласился Аллейн. — Вот идет ваш достойный отец.

— И вы увидите, какая я способная ученица. Отец, я очень обязана этому молодому клирику: он оказал мне услугу и помощь сегодня утром в Минстедских лесах, в четырех милях к северу от дороги на Крайстчерч, где я не имела права находиться, ибо вы приказали мне другое.

Все это она доложила звонким голосом, а затем покосилась на Аллейна, ожидая его одобрения.

Сэр Найджел, который вошел в зал, держа под руку седоволосую даму, остановился, ошеломленный этой неожиданной вспышкой искренности.

— Ах, Мод, Мод, — отозвался он, покачав головой, — мне труднее добиться от тебя послушания, чем от тех двух сотен пьяных лучников, которые последовали за мной в Гиень. Однако тише, девочка, твоя достойная мать сейчас будет здесь, и ей незачем знать все это. Мы скроем это твое путешествие от начальника военной полиции. Иди в свою комнату, детка, и придай себе печальный вид! Покаявшемуся грехи прощаются. А теперь, дорогая матушка, — продолжал он, когда дочь ушла, — сядьте вот здесь, у огня, ибо кровь ваша стала холоднее, чем была. Аллейн Эдриксон, я желал бы поговорить с вами, мне хотелось бы, чтобы вы поступили ко мне на службу. А вот идет — как раз вовремя — и моя достойная супруга, без ее совета я не принимаю никаких решений; это ее мысль — вызвать вас сюда.

— Я составила о вас хорошее мнение и вижу, что вы человек, на которого можно положиться, — сказала леди Лоринг. — Мой дорогой супруг действительно нуждается в ком-то, кто был бы всегда рядом с ним и, так как он уж очень мало думает о себе, заботился бы о нем и выполнял его желания. Вы повидали монастыри; для вас было бы полезно также повидать и широкий мир, прежде чем сделать между ними выбор.

— Именно по этой причине мой отец и пожелал, чтобы я на двадцатом году вышел в мир, — сказал Аллейн.

— Значит, ваш отец был человек разумный, — сказала она, — и самый лучший способ исполнить его волю — это пойти по той дороге, на которой все, что в Англии есть благородного и достойного, будет вам попутчиком.

— Вы ездите верхом? — спросил сэр Найджел, глядя на юношу своими глазами навыкате.

— Да, мне в аббатстве много приходилось ездить верхом.

— Все же есть разница между монастырской клячей и боевым конем воина. Вы поете, играете на инструментах?

— На цитоле, флейте и ребеке.

— Отлично! Гербы описываете?

— Любые.

— Тогда опишите вот это, — предложил сэр Найджел, подняв руку и указывая на один из многочисленных щитов со спаренными, строенными и счетверенными гербами, украшавших стену над камином.

— Серебряное поле, — начал Аллейн, — лазоревый пояс, обрамленный тремя ромбами и разделяющий три черных звезды. Надо всем на щите первого герба львиные лапы червленью.

— Лапы выщерблены, — уточнил сэр Лоринг, торжественно качнув головой. — Все это для человека, воспитанного в монастыре, недурно. Вы, вероятно, непритязательны и услужливы?

— Я служил всю жизнь, милорд.

— Умеете и резать по дереву?

— Я резал для монастыря два раза в неделю.

— В самом деле, примерный юноша. Да вы будете оруженосцем из оруженосцев. Скажите мне, пожалуйста, завивать волосы вы тоже умеете?

— Нет, милорд, но могу научиться.

— Это очень важно, — пояснил хозяин. — Я люблю держать свои волосы в порядке, тем более, что за тридцать лет они от тяжелого шлема на макушке слегка поредели. — Тут он снял шляпу и показал лысину, голую, как яйцо, и откровенно блестевшую в отсветах камина. — Вот видите? — добавил он, повертываясь, чтобы показать узкую каемку редких волосков, которые, словно отдельные колосья на пустом поле, все-таки упорно боролись с судьбой, уничтожившей их сотоварищей. — Эти прядки нуждаются в легком смазывании и завивке, и не сомневаюсь, что, если вы взглянете сбоку на мою голову, вы при соответствующем освещении заметите места, где волосы поредели.

— Вам также придется носить кошелек, — сказала леди Лоринг, — мой дорогой супруг так щедр и добр, что готов с радостью отдать его всякому, кто попросит милостыню. Если ко всему этому прибавить некоторые сведения об охоте и обращении с лошадьми, соколами и собаками да еще смелость и галантность, подобающие вашему возрасту, то вы станете вполне подходящим оруженосцем для сэра Найджела Лоринга.

— Увы, госпожа, — ответил Аллейн, — я отлично понимаю, какую честь вы мне оказываете, сочтя меня достойным служить столь прославленному рыцарю, но я настолько чувствую свою непригодность, что не смею взять на себя обязанности, для которых, может быть, столь мало подхожу.

— Скромность и смиренность души, — сказала она, — это самые важные и самые редкие качества пажей и оруженосцев. Ваши слова доказывают, что эти качества в вас есть, а все остальное — вопрос времени и привычки. Никто вас не торопит. Переночуйте здесь, и пусть ваши молитвы помогут вам найти решение. Мы хорошо знали вашего батюшку и охотно поможем его сыну, хотя у нас мало оснований любить вашего брата-сокмана, который непрестанно разжигает в этих местах ссоры и раздоры.

— Мы едва ли сможем быть готовы к нашему путешествию раньше дня евангелиста Луки, — сказал сэр Найджел, — ибо дел предстоит очень много. Поэтому, если вы поступите ко мне на службу, у вас будет время научиться своему devoir[63]. Паж моей дочери Бертран жаждет отправиться со мной, но, говоря по правде, он слишком молод для тех трудов, которые могут предстоять нам.

— А я хочу попросить вас об одном, — добавила хозяйка замка, когда Аллейн повернулся, чтобы покинуть комнату. — Насколько я понимаю, вы приобрели в Болье немало познаний.