Внешне он был похож на сестру. Те же глаза, те же очертания лица, тот же лоб мыслителя, только губы очерчены точнее, да подбородок длиннее и тверже. Просматривая письма, он время от времени поглаживал его большим и указательным пальцами.

– От этих горничных слишком много шума, – заметил он, когда откуда-то издалека донесся звук голосов.

– Это Сара, – сказала его сестра. – Я поговорю с ней.

Одну чашечку она передала ему, а из другой начала пить сама, украдкой поглядывая на строгое лицо брата.

– Первым важным шагом для человечества, – сказал профессор, – было развитие левых фронтальных извилин мозга, благодаря чему люди обрели способность говорить. Второй шаг был сделан, когда они научились сдерживать эту способность. Женщины второго этапа еще не достигли.

Говоря это, он наполовину прикрыл веки и выставил вперед подбородок, но, закончив, вдруг широко распахнул глаза и впился взглядом в собеседницу.

– Джон, я не болтушка, – сказала его сестра.

– Нет, Ада. Ты во многих отношениях близка к высшему, мужскому типу.

Профессор склонился над стаканчиком с вареным яйцом с таким видом, будто отпустил галантный комплимент, но леди надула губы и недовольно повела плечами.

– Ты опоздал к завтраку, Джон, – сказала она, помолчав.

– Да, Ада. Я плохо спал. Наверняка какая-нибудь церебральная гиперемия[65], вызванная слишком активной работой мозговых центров. Я что-то слегка взволнован, мысли путаются.

Сестра воззрилась на него в недоумении. До сих пор мыслительные процессы профессора, как и его привычки, не давали сбоя. Двенадцать лет жизни с ним под одной крышей приучили ее к мысли, что брат ее живет в тихом и безмятежном заоблачном мире науки, недоступном для мелочных страстей, которые столь пагубно воздействуют на более скромные умы.

– Ты удивлена, Ада, – констатировал он. – Оно и понятно. Я бы и сам удивился, если бы мне сказали, что моя сосудистая система настолько подвержена внешним влияниям. Ведь, в конце концов, если глубоко копнуть, любое волнение – это ответная реакция сосудов на внешние раздражения. Я подумываю жениться.

– Только не говори, что на миссис О Джеймс! – воскликнула Ада Грэй, откладывая ложечку для яиц.

– Дорогая моя, у тебя прекрасно развито женское чувство интуиции. Речь идет именно о миссис О Джеймс.

– Но ты же так мало знаешь о ней. Сами Эсдэйлы о ней почти ничего не знают. Она для них просто знакомая, хоть и живет с ними в Линденсе. Может быть, тебе стоит сначала поговорить с миссис Эсдэйл, Джон?

– Я не думаю, Ада, что миссис Эсдэйл может сказать что-нибудь такое, что могло бы заставить меня существенно изменить свои планы. Люди с научным складом ума не склонны к поспешным заключениям, но, когда решение принято, заставить их передумать довольно сложно. Жизнь в паре с представителем противоположного пола – естественное состояние для человека. Ты ведь знаешь, что я был так занят академической и другой работой, что у меня просто не оставалось времени думать о своей личной жизни. Теперь положение изменилось, и я не вижу причин, почему мне стоило бы воздерживаться от возможности обзавестись надежным спутником жизни.

– И вы уже помолвлены?

– Нет, Ада, до этого еще не дошло. Я только вчера осмелился признаться леди, что готов подчиниться законам природы. Я буду ждать ее после своей утренней лекции, чтобы выяснить, ответит ли она согласием на мое предложение. Но ты хмуришься, Ада?

Его сестра вздрогнула и попыталась скрыть свое раздражение. Она даже пробормотала что-то вроде поздравления, но взгляд ее брата уже сделался отсутствующим, и, похоже, ее слов он не услышал.

– Джон, я всем сердцем желаю тебе счастья, которого ты так заслуживаешь. Если я и сомневалась, то только потому, что знаю, насколько это серьезное решение для тебя, и потому, что все это так неожиданно. – Ее худая бледная рука непроизвольно потянулась к крестику на груди. – В такие минуты нам всем требуется мудрый советчик. Если бы я могла убедить тебя обратиться к духовному…

Профессор пренебрежительно отмахнулся от предложения.

– Снова поднимать этот вопрос бесполезно, – сказал он. – И не спорь. Ты требуешь большего, чем я могу дать. Я просто вынужден оспаривать твои доводы. У нас совершенно разные взгляды на эти вещи.

Сестра профессора вздохнула.

– В тебе нет веры, – сказала она.

– Я верю в те великие силы эволюции, которые ведут человечество к неведомой, но высочайшей цели.

– Это все равно что сказать, что ты ни во что не веришь.

– Напротив, моя дорогая Ада, я искренне верю в дифференциацию протоплазмы[66]. – Сестра с сожалением покачала головой. Они затронули единственную тему, в которой она осмеливалась ставить под сомнение непогрешимость брата. – Ив этом сомнений быть не может, – заметил профессор, складывая салфетку. – Если я не ошибаюсь, в нашей семье намечается еще одно изменение. Да, Ада?

В его маленьких глазах блеснули веселые искорки, когда он посмотрел на сестру. Она сидела, выпрямив спину, и водила щипчиками для сахара по узорам на скатерти.

– Доктор Джеймс Макмердо О'Бриен… – торжественным голосом начал профессор.

– Не нужно, Джон, прошу тебя! – оборвала его мисс Эйн-сли Грэй.

– Доктор Макмердо О'Бриен, – непреклонно продолжил брат, – уже оставил след в современной науке. Он мой первый и самый многообещающий ученик. Уверяю тебя, Ада, что его «Критические суждения о желчных пигментах[67] со специальными положениями, относящимися к уробилину[68]» станут классикой медицинской литературы. Не будет преувеличением сказать, что он перевернул наши представления об уробилине.

Он помолчал, дожидаясь ответа, но его сестра сидела молча, стыдливо наклонив голову с зардевшимися щеками. Крестик на ее груди то поднимался, то опускался в такт участившемуся дыханию.

– Доктор Макмердо О'Бриен, как ты знаешь, получил из Мельбурна предложение возглавить кафедру физиологии. Он провел в Австралии пять лет, и его ожидает блестящее будущее. Сегодня он уезжает в Эдинбург и через два месяца должен приступить к выполнению своих новых обязанностей. Ты знаешь, как он к тебе относится, так что от тебя зависит, поедет ли он один. Если хочешь знать мое мнение, я не вижу более достойной судьбы для образованной женщины, чем прожить свою жизнь рядом с мужчиной, способным провести исследования, подобные тем, которые доктор Джеймс Мак-мердо О'Бриен недавно с блеском закончил.

– Он мне пока ничего не предлагал, – пролепетала леди.

– Ах, бывают знаки более тонкие, чем речь, – сказал брат, качая головой. – Но ты побледнела. Твоя сосудодвигательная система[69] возбуждена. Артериолы[70] сузились. Прошу тебя, успокойся. Кажется, карета подъехала? По-моему, этимутромуте-бя будет гость, Ада. С твоего позволения, я тебя покину.

Бросив взгляд на часы, он быстро вышел в прихожую и через несколько минут уже ехал в салоне своего удобного брума по улицам Берчспула.

После лекции профессор Эйнсли Грэй зашел в свою лабораторию, где подкорректировал работу кое-каких научных аппаратов, записал показания о развитии трех разных колоний бактерий, сделал полдюжины срезов микротомом[71] и наконец помог семерым столкнувшимся с трудностями джентльменам, проводящим исследования по семи разным направлениям. Таким образом, добросовестно и методично справившись со своими обычными каждодневными обязанностями, он вышел из лаборатории, сел в карету и приказал везти себя в Линденс. Лицо его оставалось холодным и невозмутимым, вот только время от времени он нервным движением поглаживал пальцами свой рельефный подбородок.


Линденс был старым, увитым плющом домом. Раньше он был деревенским, но теперь его со всех сторон охватили длинные краснокирпичные щупальца растущего города. Он все еще стоял в некотором отдалении от дороги, в глубине земельного участка. Вьющаяся тропинка, обсаженная лавровыми кустами, вела к арочному парадному входу с портиком. Справа от дорожки был газон, и в его дальнем конце в тени боярышника в садовом кресле с книгой в руках сидела леди. Когда скрипнула калитка, она вздрогнула, а профессор, заметив ее, сошел с тропинки и направился прямиком к ней.

– Если вы ищете миссис Эсдэйл, она в доме! – сказала леди, вставая и выходя из тени.

Она была невысокого роста. Все, от тяжелых белокурых локонов до изящных садовых туфелек, которые выглядывали из-под кремового платья, подчеркивали ее женственность. Одна изящная ручка в перчатке протянулась для приветствия, вторая же прижимала к боку толстую книгу в зеленой обложке. Уверенность и спокойствие, с которыми держалась леди, говорили о том, что это зрелая светская женщина, в то время как в больших доверчивых серых глазах и очертаниях чувственного улыбчивого рта сохранилось выражение юношеской, почти детской невинности. Миссис О'Джеймс была вдовой тридцати двух лет, но по ее внешнему виду ни первого, ни второго обстоятельства определить было решительно невозможно.

– Миссис Эсдэйл в доме, – повторила она, глядя на него снизу вверх глазами, в которых читалось нечто среднее между настороженностью и радостью.

– Я пришел не к миссис Эсдэйл, – ответил он, не теряя сдержанности и строгости. – Я искал вас.

– Это большая честь для меня, – с едва заметным ирландским акцентом произнесла она. – Чем же студентка может помочь профессору?

– Свои академические обязанности на сегодня я уже выполнил. Возьмите меня за руку, давайте пройдемся на солнце.

Неудивительно, что восточные народы обожествляют Солнце. Это ведь величайшая благодатная сила природы… Защищающая человека от холода, бесплодия и всего, что ему противно. Что вы читаете?

– «Вещество и жизнь» Хейла.

Профессор удивленно поднял брови.

– Хейла? – переспросил он, а потом повторил шепотом: – Хейла!

– А вы не согласны с его взглядами?

– Это не я с ним не согласен. Я всего лишь монада[72], вещь, которая не имеет никакого значения. Дело в том, что развитие современной мысли высшего порядка идет в другом направлении. Он доказывает недоказуемое. Хейл – прекрасный наблюдатель, но слабый мыслитель. Я бы не советовал вам делать какие-либо выводы на основании суждений Хейла.