— Мне самой захотелось есть,— смеясь ответила Шарон.

— А где же остальные?

— Спят без задних ног. Вот бекон и тосты. Как вы пьете кофе? Со сливками или черный?

— Спасибо, я люблю черный.

— Тем лучше, потому что я нигде не обнаружила сгущеное молоко, хотя и перерыла все запасы на кухне... Нам предстоит тяжелый день,— продолжала она, усаживаясь на табурет напротив Шанса,— не так ли?

— Боюсь, что да.

— Разговоры с полицией, возвращение Анны домой, наше в Джефом объяснение с Люси...

— На свете ничего не дается легко,— пробормотал Шанс с набитым ртом.

— Я уже несколько раз с ужасом думала, в каком мы были бы положении, если бы вы с доктором не действовали столь энергично!

— Я лично предпочитаю об этом не думать!

— Поразмышляв немного, мистер Темпест, я пришла к выводу, что люблю вас еще сильнее, чем мне это казалось вчера.

Шанс не смог удержаться от смеха.

— Если, мадам, вы будете продолжать в том же духе, то я вам тоже объяснюсь в любви по всем законам классики. А вдруг Джефу это не понравится, а?

Он наклонился к Шарон и уже серьезно сказал:

— Послушайтесь дружеского совета, не позволяйте Джефу самому копаться в этих делах... Лучше отправьте-ка его к дядюшке Беву в Лаксвилл и к доктору Гивену в Вашингтон. Разговоры с ними его успокоят. Но пресекайте всякую самостоятельность с его стороны.

Шанс ел с жадностью. Шарон смотрела на него чуть-чуть покровительственно, а когда он покончил с завтраком и закурил сигарету, она подняла на него темные, мечтательные глаза и спросила:

— Как женщина может быть такой жестокой, мистер Темпест?


В четверть одиннадцатого Шанс на лифте спустился к себе в кабинет. Прежде чем сесть в кресло, он долго рассматривал очаровательное лицо мисс Тауэрс, которая улыбалась ему из «рамы почета».

Как женщина может быть такой жестокой? Да еще по отношению к собственному сыну?

Он постарался отвлечься от этих мыслей и нажал два раза на звонок, вызывая мисс Дженсон.

У секретарши было измученное лицо, как будто неприятности и ее не обошли стороной.

— Я очень огорчен, что не виделся с вами вчера вечером, мисс Дженсон. Я понадобился наверху, а когда освободился, вы уже ушли. Вас замучили?

— Не очень. Их интересовал мой ключ. К счастью, у нас с подругой были гости к обеду, которые задержались на партию бриджа. Ключ, как и положено, находился у меня, никто другой не мог им воспользоваться... Ума не приложу, что об этом подумать, мистер Темпест. Такой ужас! Мне страшно жалко эту старую леди!

— Нам нужно кое о чем подумать, прежде чем вмешиваться в дальнейшее расследование,:— сказал Шанс.— Сейчас же свяжитесь с режиссером Бурди. Отмените не только сегодняшнюю репетицию, но и еще дня на четыре. Предупредите весь коллектив.

— Мисс Тауэрс уже звонила, что приедет на репетицию.

Шанс постарался улыбнуться, но у него получилась гримаса.

— Представление состоится при любых обстоятельствах, так надо понимать? Сейчас же оповестите ее, что репетиции не будет.

— Хорошо, мистер Темпест.

— Вызовите моего импрессарио, Джерри Форба. Пусть он оттянет премьеру в Бостоне и договорится о сроках турне. Если ему не удастся это решить, придется что-то устраивать в Нью-Йорке.

— Понятно.

— Где почта?

— В ней нет ничего срочного, разве что письмо с надписью «Лично». Его принесли полчаса назад с посыльным.

Она протянула Шансу конверт и вышла.

Взяв конверт в руки, Шанс нахмурил брови. Простой конверт без обратного адреса. Адрес и фамилия составлены из печатных букв.

— Что за чертовщина?!

Надорвав конверт, Шанс извлек из него обычный лист бумаги с наклеенными на нем несколькими строчками, тоже составленными из вырезанных печатных слогов.

«ВЫ ВЕДЬ НЕ ВЕРИТЕ, ЧТО МИССИС ТАУЭРС-СТАРШАЯ МОГЛА ПОЙТИ ПРОГУЛЯТЬСЯ ПО ПЕРЕХОДУ ПОД ПОТОЛКОМ И САМА СВАЛИТЬСЯ ОТТУДА? СОВЕТУЮ ВАМ ХОРОШЕНЬКО ПРИГЛЯДЕТЬСЯ К СВОЕЙ ПЕРВОЙ АКТРИСЕ И ОТКАЗАТЬСЯ ОТ НЕЕ».

Шанс все еще держал в руках этот листок, когда дверь в его кабинет открылась и мисс Дженсон необыкновенным тонким голосом объявила:

— Капитан Полхэм!

Полхэм вошел и сразу же заметил листок в руках

Шанса. Он замер, как будто ему преградили путь. Не спеша он вытащил из кармана своего серого костюма точно такой же конверт и, ни слова не говоря, протянул его Шансу. Такими же печатными слогами на нем было смонтировано:

«ЗАСТАВЬТЕ ИХ ПОНЯТЬ ОЧЕВИДНУЮ ИСТИНУ, КОТОРУЮ НИКТО ИЗ НИХ ЕЩЕ НЕ ВИДИТ. АДА ТАУЭРС УБИТА. ГДЕ БЫЛА ЛЮСИ ТАУЭРС В ПОЛОВИНЕ ДВЕНАДЦАТОГО?»

Шанс поднял голову. Слова у него буквально застряли в горле: на пороге, напоминая свой портрет в золоченой раме, стояла Люси Тауэрс, давно уже стяжавшая себе славу «первой леди театра».

Она рывком открыла сумочку. Наверное, она видела, как капитан и Шанс обменялись письмами, потому что молча вынула третий конверт из той же серии, который и протянула капитану.

Полхэм прочитал анонимку и отдал ее Шансу, а Люси получила взамен две первые.

Третье послание гласило:

«ЛЮСИ! ВСЕ ВАШИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ВСЕГДА СХОДИЛИ ВАМ С РУК! НА ЭТОТ РАЗ — КОНЕЦ! ДРУЖОК, ВЫ СЕБЯ ВЫДАЛИ!»

Шанс пристально посмотрел на Люси и возвратил ей бумагу. Что бы там ни было, а решительности ей не занимать.

— Что вы по этому поводу думаете, капитан Полхэм? — спросила Люси разъяренным голосом. Никакого страха она не проявляла.


Глава IV

Как полагал Шанс, Люси было самое меньшее лет сорок. Правда, на эту тему они никогда не разговаривали. Когда начинаешь уточнять возраст той или иной женщины, всегда попадешь в глупое положение, к какому бы слою общества эта особа не принадлежала. В театре же вообще благоразумнее не затрагивать эту деликатную тему.

В решительности и напористости, с которыми Люси обратилась к капитану, Шанс Темпест увидел то, что всегда его в ней восхищало: независимый характер и бойцовские привычки. Это так ярко выражалось, что он готов был простить Люси ее чудовищный выпад против Джеффри, объяснив его естественным стремлением любой матери сохранить для себя одной свое дитя. Да, да, Люси не привыкла отступать!

Чтобы достичь той высоты, на которую она поднялась в театре, тоже надо было бороться. Конечно, во многом ей способствовала ее поразительная природная красота. Люси прибегала к помощи косметики, но не больше, чем все женщины, не стараясь с ее помощью скрыть какие-нибудь недостатки. Ее тело до сих пор оставалось молодым и гибким, потому что она очень следила за собой, вела размеренный образ жизни, много занималась гимнастикой, соблюдала диету. Она никогда не нарушала раз и навсегда установленный ею режим, предъявляла к себе самые высокие требования. Этого ждала от нее публика.

Те, кому доводилось с ней сталкиваться впервые, считали ее препротивным созданием. Она сражалась, как тигрица, за то, чтобы никто не ущемил ее права, которые она считала нерушимыми не только из-за своего таланта, знаний, умений и природного обаяния, но и потому, что была убеждена в собственном превосходстве. Она спорила с художниками из-за костюмов, с электриками из-за освещения, с Шансом из-за постановок как в целом, так и каждой отдельной мизансцены. Ее постоянные придирки вовсе не были следствием дурного характера, а говорили о повышенной требовательности, подсказанной чутьем художника. И почти всегда она была права. С Шансом они спорили редко. За пятнадцать лет работы он ее великолепно изучил и умел к ней подойти. Когда Люси начинала протестовать, он садился поглубже в кресло и говорил:

— Прекрасно, покажите мне, как вы себе это представляете?

И если Шанс находил, что от предложения Люси пьеса не проиграет, он всегда ей уступал. Но если такой уверенности не было, Люси приходилось сдавать позиции. На Шанса не действовали ни ее крики, ни уговоры.

Она могла сколько угодно бросать на него разъяренные взгляды, обзывать «верблюдом» или «слоном» — он был непоколебим. После объяснения она точно выполняла все его указания, инцидент на этом заканчивался.

Люси была великолепной актрисой, без намека на любительство. За пятнадцать лет Шанс поставил десять пьес с Люси в главных ролях и столько же раз благодарно целовал ее вечером после премьеры. Поцелуй в щеку и тихое «спасибо, дорогая».

Только один раз он ошибся в выборе пьесы, и обычного триумфа не получилось. Люси, видя его огорченное лицо, сказала: «Я старалась... Я очень старалась».

Она действительно играла великолепно, и только благодаря ей спектакль не провалился окончательно. Люси, казалось, гипнотизировала зрителей: «Не смейте находить меня хуже, чем обычно!»

И когда занавес, наконец, опустился, раздался гром аплодисментов, Люси вызывали без конца. Публика как бы поняла, сколько мужества требуется хорошему артисту, чтобы вынести на плечах такую слабую пьесу.

И вот в который раз Шанс задавал себе вопрос, как эта тонкая, такая чуткая на сцене артистка, умеющая искренно передать чужие чувства, может быть столь жестокой в жизни? Надо сказать, что и раньше Шанс не раз замечал в ней это, но последние события его просто ошеломили.

Люси готова любой ценой расстроить планы Анны и Брауна и помешать счастью Джеффри.

Сейчас она стояла со сверкающими глазами и требовала от Полхэма, чтобы он высказал ей свое мнение об анонимках. Шанс подсознательно молил ее: «Играй, моя дорогая, продолжай быть и в жизни великой актрисой. Не показывай в себе ту опасную неуравновешенность, о которой пока только я один догадываюсь».

— Эту пакость мне принесли сегодня утром вместе с завтраком,— не повышая голоса, объяснила Люси.— Дом и так в трауре, можете не сомневаться, а вдобавок вот это... Я отнесла письмо отцу, он снял р него копию и отправил нашему поверенному, мистеру Фрэнсису Густаву. Вы его, конечно, знаете, капитан? Прошу вас сообщить мне, что вы намереваетесь предпринять по поводу этой гнусности?