Он взглянул на нее с удивлением.

— Что вы имеете в виду, мисс Савернек?

— То, что вам хочется знать, мне понятно. Но не мало ли для вас просто знать? Нужен ли ваш следующий шаг — от знания к действию?

Его заинтересовал такой подход.

— Вы хотите сказать, что знай я правду о смерти доктора Кристоу, я мог бы удовлетвориться уже сознанием того, что обладаю истиной? А вы знаете правду?

Генриетта пожала плечами.

— Самый очевидный ответ — это Герда. Как пошло, что мужа или жену всегда подозревают первым.

— А вы не согласны?

— Я всегда хотела быть непредвзятой.

Пуаро спросил тихо:

— Почему вы пришли, мисс Савернек?

— Должна признать, что не имею вашей страсти к истине, господин Пуаро. Вывести прогулять собачку — такой дивный английский дачный предлог. Но, конечно, у Энгкетлов нет собаки — как вы, быть может, уже заметили.

— Сие от меня не ускользнуло.

— И я одолжила спаниеля у садовника. Вы должны из этого понять, господин Пуаро, что я не очень-то правдива.

Снова лицо ее осветилось сияющей улыбкой. Он сам удивился, отчего эта улыбка так неодолимо трогает его. Он сказал негромко:

— Нет. Вам присуща прямота.

— Вот это да! Почему вы так считаете?

«Она поражена, — подумал он, — почти испугана».

— Потому что уверен в этом.

— Прямота, — повторила в раздумье Генриетта. — Хотела бы я знать, что это, слово означает.

Она сидела неподвижно, опустив глаза в ковер, потом подняла голову и твердо посмотрела на него.

— Хотите знать, зачем я здесь?

— Вам, наверное, трудно найти подходящие слова?

— Кажется, да. Меня будут завтра допрашивать. Следует собраться с мыслями, насколько это…

Она не закончила. Встав, она подошла к камину, сдвинула несколько украшений на каминной полке и перенесла на ее ближайший угол вазу астр, стоявшую в центре стола.

— Вам так нравится, господин Пуаро?

— Нисколько, мадемуазель.

— Я этого ожидала.

Она засмеялась, быстро и ловко вернула всему прежний вид.

— Ладно, если есть что сказать, надо говорить. Почему-то вы из тех людей, кому можно излиться. Попробую. Как по-вашему, обязательно ли полиции знать, что я была любовницей Джона Кристоу?

Голос ее был сух. В нем не звучало волнения. Она глядела не на него, а на стену выше его головы. Указательный палец ее обводил изгибы вазы, полной багряных цветов. Он решил, что посредством этого касания она давала выход своему душевному напряжению.

Пуаро спросил осторожно и также без эмоций:

— Вы были близки?

— Если вы предпочитаете выражаться так…

Он взглянул на нее с удивлением.

— А вы, мадемуазель, выразились иначе?

— Иначе!

— Поясните.

Генриетта пожала плечами, подошла и села на диван рядом с ним.

— В таких вопросах надо быть как можно точнее.

Генриетта Савернек всё больше интересовала его.

Пуаро спросил:

— Вы были любовницей Джона Кристоу — и как долго?

— Около шести месяцев.

— Полиции, полагаю, нетрудно будет обнаружить это обстоятельство?

Генриетта задумалась.

— Думаю, да. То есть, если для них важны такие подробности.

— О да, важны, могу вас в этом заверить.

— Я, в общем, так и думала.

Она немножко помолчала, потом одарила его быстрым дружелюбным взглядом.

— Ну и как быть, господин Пуаро? Пойти и рассказать инспектору — но что расскажешь подобным усам? Таким домашним, семейным усам?

Рука Пуаро поползла вверх к его собственному, горделиво носимому украшению.

— А если говорить о моих, мадемуазель?

— Ваши усы — произведение искусства. Они похожи только сами на себя. Они уникальны, я убеждена.

— Безусловно.

— И, может быть, в этом причина, почему я с вами так говорю. Смирившись с тем, что полиция должна узнать правду обо мне и Джоне, я хочу знать, неизбежна ли огласка?

— Как сказать, — ответил Пуаро. — Если полиция решит, что это к делу не относится, они и слова не проронят. Вас именно это больше всего тревожит?

Генриетта кивнула. Мгновение-другое она разглядывала свои пальцы, потом вдруг подняла лицо и заговорила.

— И почему для бедной Герды все должно опять усугубляться? Она боготворила Джона. Он умер. Она лишилась его. К чему ей снова новый удар?

— Так это вы о ней беспокоитесь?

— А вы находите это лицемерным? Вы, видимо, думаете, что, если бы меня заботил душевный мир Герды, я бы не стала любовницей Джона. Но вы не поняли — все было иначе. Я не разбивала его семейной жизни. Я была лишь одной из множества…

— Ах, вот как?

Она быстро повернулась к нему.

— Нет, нет, нет! Не то, что вы подумали. Этого я больше всего опасалась! Все получат ложное представление о том, каков был Джон. Потому я и говорю с вами, что у меня появилась смутная, туманная надежда, что я смогу заставить вас понять. Понять, какого рода человеком был Джон. Воображаю, что тут начнется — заголовки в газетах: «Любовная жизнь врача» — Герда, я, Вероника Крей. А Джон таким не был. Он вообще был не из тех мужчин, которые много думают о женщинах. Для него по-настоящему значительной была лишь его работа. В работе был интерес и азарт, приключенческая жилка. Если бы Джона врасплох спросили имя женщины, владеющей его мыслями, знаете, какое имя он бы назвал? — Миссис Крэбтри.

— Миссис Крэбтри? — Пуаро был озадачен. — Кто же она, эта миссис Крэбтри?

Что-то сродни сразу и смеху и слезам мелькнуло в голосе Генриетты, когда она продолжала:

— Это старуха — страшная, грязная, сморщенная, ужасно упрямая. Джон был высочайшего мнения о ней. Она лежит в больнице Святого Христофора. У нее болезнь Риджуэя. Это очень редкое заболевание, тот, у кого оно началось, обречен, против него не было средств! Но Джон их нашел. Я не смогу дать научного объяснения — всё это очень сложно — что-то в связи с гормональным обменом. Он ставил опыты, и миссис Крэбтри была просто находкой для него — она не утратила мужества, она хотела жить и она прониклась любовью к Джону. Они стали союзниками в борьбе. Болезнь Риджуэя и миссис Крэбтри — вот главное, чем была занята голова Джона все эти месяцы, день и ночь. Прочее стало не в счет! Вот что в нем и было действительно важно, а не весь этот вздор: Харли-стрит и толстые богачки — это вынужденная необходимость. Главное — его напряженная научная любознательность и стремление к цели. Вот что я хочу заставить вас понять.

Руки ее взвились в отчаянном всплеске, и Эркюль Пуаро отметил, как прекрасны и чувственны эти руки. Он сказал.

— Вы, кажется, очень хорошо это поняли.

— О да, я-то поняла. Джон приходил, рассказывал. Не только мне — отчасти, я думаю, и себе толсе. Так ему самому делалось честнее. Не раз он почти отчаивался, не находя способа совладать с усилением токсикоза, а потом его осеняло изменить процедуры. Я не могу передать вам, как это выглядело — скорее всего, да, вроде битвы. Вы не можете даже представить себе ее ярость и напряженность, а порой и агонию, порой полное изнеможение.

Генриетта немного помолчала, ее взгляд затуманили воспоминания.

Пуаро недоумевающе спросил:

— У вас, видимо, есть известные специальные познания?

Она покачала головой.

— Да нет. Ровно столько, чтобы понять, о чем рассказывал Джон. Я брала книги и читала об этом.

Она вновь умолкла. Ее лицо было мягким, губы открыты. «Она опять в воспоминаниях», — подумал Пуаро.

Со вздохом вернувшись к действительности, Генриетта тоскливо взглянула на него.

— Если б я могла сделать так, чтобы вы увидели…

— Но вы уже сделали это, мадемуазель.

— Правда?

— Да. Слушая вас, я все видел.

— Благодарю. Но не так легко будет объяснить инспектору Грейнджу.

— Может быть. Он сосредоточится на личном аспекте.

Генриетта сказала с горячностью:

— А это было неважно, абсолютно неважно!

Брови Пуаро поползли вверх, но она уже отвечала на его невысказанный протест:

— Это так! Видите ли, вскоре я очутилась между Джоном и тем, чему он себя посвятил. Я ему нравилась как женщина. Из-за меня он не мог сосредоточиться так, как бы ему хотелось. Он стал опасаться, не начал ли он любить меня — он никогда не хотел любить. Он вступил со мною в связь, чтобы поменьше думать обо мне. Он хотел, чтобы это было весело, легко — совсем как его прежние интрижки.

— И вы, — Пуаро пристально наблюдал за ней, — вы довольствовались таким положением?

Генриетта встала. Она заговорила, и снова это был сухой голос.

— Нет, не довольствовалась. В конце концов, все мы люди…

Пуаро, выждав минуту, сказал:

— Тогда почему же, мадемуазель…

— Почему? — она стремительно повернулась к нему. — Я хотела, чтобы Джону было хорошо, чтобы у Джона было то, чего он желает. Я хотела, чтобы он мог продолжать то, чем он жил — свою работу. И если он стремился избежать новой боли, новых душевных ран — что ж, я была согласна.

Пуаро рассматривал свой нос.

— Вот вы упомянули Веронику Крей. Джон Кристоу был ее другом?

— До минувшей субботы он не видел ее пятнадцать лет.

— Они были знакомы пятнадцать лет назад?

— Они были обручены. Я вижу, мне следует внести ясность. Джон безумно любил Веронику. Она же была, да и есть шлюха, пробы ставить негде. Крайняя эгоистка к тому же. Ее условия были: Джон бросает все, что ему дорого, и становится маленьким одомашненным мужем Вероники Крей. Джон порвал с ней — и был, конечно, прав. Но страдал он безмерно. Его мечтой стала жена, как можно менее похожая на Веронику. Он женился на Герде, которую можно неизящно определить как чурка с глазами. Всё было мило и славно, но, как мог бы предсказать любой, настал день, когда его стало бесить, что он женат на этакой колоде. У него были кое-какие связи — ничего существенного. Герда, конечно, никогда о них не знала. Но я лично думаю, что все пятнадцать лет что-то оставалось у Джона в душе — что-то, связанное с Вероникой. Он так, в сущности, и не избавился от нее. И вот в субботу он встречает ее опять.