— Вы хотите сказать, что Мандру убила либо художница, либо я?

— Я говорю лишь о том, к какому выводу может прийти прокурор.

Лицо ее было совершенно непроницаемым. Без всякого выражения она произнесла:

— А если бы это я убила Мандру и спасти художницу от обвинения в убийстве можно было бы лишь в том случае, если бы я сама явилась в полицию и призналась в совершенном мною преступлении… Вы попросили бы у меня этой жертвы, Перворожденный?

Терри пристально посмотрел на нее.

— Ответьте же мне, — настойчиво потребовала она. — Почему вы задаете этот вопрос?

— Мать ранит свою душу, чтобы спасти куклу своего ребенка, зная при этом, что спасает всего лишь игрушку, но игрушку, которую любит ее дитя.

Пытаясь как-то смягчить это горькое замечание, он рассмеялся:

— Но я ведь не ребенок, вы не мать, а художница — не кукла.

Не вымолвив ни слова, она подошла к зеркалу, поправила шляпку, достала из сумочки румяна, коснулась ими своих щек и затем кончиком пальца ловко накрасила губы. За все это время она так и не произнесла ни слова. Взглянув напоследок еще раз на себя в зеркало, она повернулась к Терри:

— Я готова.

Они отправились на машине Терри. Соу Ха указывала Терри дорогу в лабиринте неотличимых друг от друга улиц, располагавшихся к северу и востоку от Чайнатаун.

— Поверните направо и остановите машину у тротуара.

Терри крутанул руль, притормозил и остановился. Соу Ха открыла дверцу и выпрыгнула раньше, чем Терри успел выключить зажигание и фары. Когда он вышел из машины, Соу Ха властно взяла его под руку и сказала:

— Помните, вы мой друг, всего лишь друг.

Едва они преодолели два узких лестничных пролета, как вдруг ощутили острый запах чеснока и кислого вина, столь характерный для итальянской и испанской кухни. Запахом этим, казалось, было пропитано все вокруг. Они поднялись на второй этаж, повернули направо и оказались в тускло освещенном коридоре. Квартира, на которую указала Соу Ха, располагалась в самом конце коридора. Они подошли к двери, и Соу Ха тихо постучала.

Дверь отворилась почти сразу.

Терри увидел перед собой женщину: глаза ее сумрачно горели — их можно было сравнить с образовавшейся на остывающей лаве коркой, красноватые отблески которой предупреждают о том опасном жаре, что таится под ней. Молодая, с прекрасной фигурой, смуглой кожей и темными волосами, она была похожа на цыганку или, быть может, на испанку или мексиканку. Она не удивилась; молча посмотрела на Соу Ха, потом на Терри, потом снова на Соу Ха.

— Это мой друг, — объяснила ей Соу Ха. — Я называю его Синг Санг, что по-китайски означает Перворожденный, — так обращаются к учителям. А это, — сказала она, обращаясь к Клейну, — Хуанита…

— Мандра, — произнесла женщина, когда Соу Ха чуть замешкалась.

Соу Ха удивленно посмотрела на нее.

— Да, да, мы были мужем и женой, — с некоторым вызовом сказала женщина. — Мы обвенчались тайно. Теперь я не вижу никакого смысла скрывать это. И поэтому называю себя именем, которое принадлежит мне по закону.

Представляясь, Терри поклонился, однако его поклон остался без внимания, так как Хуанита лишь мельком посмотрела на него и устремила свой взгляд, в котором отражалось столько скрытых страстей и эмоций, на девушку-китаянку.

— Я знала, что ты любила его, — сказала Соу Ха совсем просто, без фальши. — Что бы там ни было — это самое главное. Огонь, загорающийся от спички, ничуть не горячей того огня, который зажигает молния.

— Входите, — пригласила Хуанита.

Они вошли в освещенную мягким, приглушенным светом квартиру. От этой женщины разливались по комнате мощные волны жизненной энергии — так расходится, наполняя храм, гул от гонга, негромкий, но настойчивый.

В комнате было очень много предметов, но каждый из них в той или иной мере отражал характер хозяйки. В гостиной, наполненной неярким, пропущенным через розовый шелк абажура светом, было тепло и уютно, в углу горел электрический обогреватель, бросая на пол оранжевые блики.

Хуанита указала на кресла.

Соу Ха быстро прошла через всю комнату и села в кресло, в которое собирался сесть Терри Клейн. Терри это несколько озадачило: стараясь, однако, скрыть свое смущение, он подошел к другому креслу и собирался было уже расположиться в нем, как вдруг замер от удивления.

В углу, прямо на уровне его глаз, позади стола, на котором лежали стопка газет, какие-то безделушки, портсигар и несколько пепельниц, наполненных окурками, к стене была прислонена картина без рамы размером в три фута на два с половиной.

Фон на самом портрете совершенно сливался с тенями в углу, и было просто невозможно определить, где кончается холст и где начинается тень.

С холста на Терри смотрел Джекоб Мандра, лицо у него было насмешливое и высокомерное. Однако самым главным в портрете были глаза — глаза, выражавшие циничное недоверие и вместе с тем страстную жажду того, чего он вследствие присущего ему цинизма лишен в своей жизни. Каким-то необъяснимым образом этот портрет от Альмы Рентон попал к женщине, которая выдает себя за вдову Мандры.

— Ты собираешься заявить о своих правах на наследство? — спокойно спросила Соу Ха.

В глазах Хуаниты можно было прочесть мрачный вызов.

— Еще бы: пилюлю я уже проглотила, теперь хочу конфетку.

— Хочешь предъявить иск?

— Кому? У него не осталось родственников, завещания тоже нет.

— Ты уверена насчет родственников?

— Да. У него было много любовниц, но жена была только одна. — Она выразительным жестом ткнула пальцем себя в грудь и прокричала: — Только одна! Ты слышишь меня, Соу Ха, только одна!

Соу Ха, которая все это время смотрела на Хуаниту, бросила на Терри многозначительный взгляд.

— Много любовниц, говоришь? — спросила она.

— Уйма. Была одна богачка, приходила к нему два раза в неделю, писала его портрет. Что ты! Была кассирша из ресторана, была контролерша из кинотеатра, блондиночка, меня не проведешь, я всех знала — и ту красотку с богатым папашей, шофер которого доставлял ее со всяких там политических сходок прямо в объятия моего Джекоба, и ту девицу, продавщицу сигарет из ночного клуба. Он буквально гипнотизировал женщин, он смеялся над ними, над их слабостями, а женился все-таки на мне!

Она взглянула на Соу Ха и заговорила невероятно быстро — слова, казалось, сыпались из нее, как горох в пустое ведерко:

— Знаешь, что привлекало в нем женщин? То, что он был одиноким, и когда они душой и телом отдавались ему, он становился еще более одиноким, на них это действовало подобно чарам, так удав завораживает кролика. Женщины в своем тщеславии склонны считать, что лед мужского одиночества непременно растает в теплоте нежности. Они сами шли к нему! Он же к ним не шел никогда. Я относилась к нему точно так же, как и все остальные. Теперь же я другая. Я была его женой! Теперь я его вдова! Пусть эти любовницы попробуют прийти в суд, пусть попробуют со мной схватиться в открытую. Теперь не ускользнешь через черный ход, чтобы сесть в машину с шофером в ливрее, которая поджидает тебя около подъезда. Теперь уж не отговоришься тем, что пишешь портрет. Теперь им всем придется выйти из укрытия и вступить со мной в открытую схватку.

Соу Ха даже не кивнула, но по глазам ее можно было заключить, что она все слышала.

— Кто убил его? — спросила она.

На лице Хуаниты вдруг отразилось изумление:

— Как? Я думала, ты знаешь. Его убила любовница, та, что писала портрет. — В ее глазах было столько яда и ненависти, что ими, казалось, в одно мгновение наполнилась комната.

Соу Ха медленно поднялась с кресла.

— Наверное, нам лучше уйти и оставить тебя наедине с твоим горем?

Хуанита горько усмехнулась:

— Моим горем… Будь он жив, горя было бы куда больше. Он собирался развестись со мной! Я — как мотылек на незажженной лампе — стоит включить ее, как крылышки в одно мгновение сгорают. Но я любила его. Я одна действительно любила его, потому что понимала его. Понимать тех, кого любишь, — это у нас в крови. У кого у нас, спрашиваете? — она хмыкнула. — Никто не знает. Бывают дети без отцов. У меня же нет ни отца, ни матери. Только одна я знаю, какого я роду-племени, так же, как и Джекоб: только он один знал, каких он корней. Она вздохнула и, понизив голос, сказала: — Очень мило с вашей стороны, что вы пришли, но я не могу спокойно разговаривать. Когда-то я любила одного парня. До знакомства со мной он потерял руку в бою. Он рассказывал мне о своих приключениях при свете луны, когда слова с особенной силой проникают в душу. Быть может, оттого, что я была такой молодой, я ужасно злилась на него из-за этих рассказов, но все то, что он говорил тогда, произвело на меня неизгладимое впечатление. Я никогда не забуду этого. И вот теперь со мной происходит то же самое: любимый мой умер, и боль настолько сильна, что я просто не чувствую ее. Но я почувствую ее позже и тогда выброшусь из окна…

Тебе что, не по себе от моих слов, милая? И этому молодому человеку тоже? Что ж, если так, я об этом совсем не жалею. Вы сами пришли, я вас не приглашала. Я рада вас видеть, но чувства свои подавлять не собираюсь. Я это никогда не делала и делать не буду. Женщина создана для чувств. Я знаю, что представительницы твоего народа говорят о терпении, о смирении и покорности, тогда как в вас самих чувства так и бурлят, вроде кипящей воды под крышкой чайника.

Соу Ха перехватила взгляд Терри и кивнула головой. Уходя, она протянула руку Хуаните:

— До свидания!

Хуанита обняла китаянку, прижала ее к себе, потом отступила назад и устало махнула рукой.

— Приходите еще, — пригласила она, — и если увидите, что окно разбито, ищите меня внизу во дворе.

Дверь за ними захлопнулась, они стали спускаться по лестнице.

Соу Ха повернулась к Терри.

— Вы видели портрет? — спросила она почти шепотом.