Агата Кристи - Смерть приходит в конце. День поминовения. Лощина

Явился Себек, мрачный, как грозовая туча.

— Пусть крокодил сожрет эту женщину! — выкрикнул он. — Мой отец сделал большую, чем всегда, глупость, взяв ее себе в наложницы.

— Чем она тебе так досадила? — поинтересовался Хори.

— Она, как всегда, оскорбила меня! Спросила, поручил ли мне отец и на этот раз торговать лесом. Я готов был задушить ее.

Он походил по площадке и, подобрав камень, швырнул его вниз в долину. Потом тронул камень покрупнее, но отскочил, когда свернувшаяся в клубок под камнем змея подняла голову. Она, шипя, вытянулась, и Ренисенб увидела, что это кобра.

Схватив тяжелую палку, Себек яростно бросился на змею и, хотя первым же удачным ударом переломил ей хребет, все равно продолжал с остервенением бить по ней палкой, откинув голову и что-то злобно бормоча сквозь зубы. Глаза его сверкали.

— Перестань, Себек! — крикнула Ренисенб. — Перестань! Она уже мертвая.

Себек остановился, забросил подальше палку и рассмеялся.

— Одной ядовитой змеей меньше на свете.

И снова расхохотался. Он заметно повеселел и зашагал вниз по тропинке.

— По-моему, Себеку нравится убивать, — тихо заметила Ренисенб.

— Да, — не выказав удивления, проговорил Хори, по-видимому, лишь подтверждая то, что давно знал. Ренисенб повернулась к нему.

— Змей надо бояться, — произнесла она. — Но какой красивой была эта кобра…

Она не могла отвести глаз от растерзанной змеи. Почему-то сердце ее пронзило острое сожаление.

— Я помню, когда мы все еще были детьми, — не спеша заговорил Хори, — Себек подрался с Яхмосом. Яхмос был на год старше, но Себек крупнее и сильнее. Он схватил камень и принялся бить Яхмоса по голове. Прибежала ваша мать и разняла их. Я помню, как она кричала: «Нельзя этого делать, Себек, нельзя, это опасно. Говорю тебе, это опасно!» — Он помолчал и добавил: — Она была очень красивая… Я понимал это еще в детстве. Ты похожа на нее, Ренисенб.

— Правда? — обрадовалась Ренисенб. И спросила: — А Яхмос сильно пострадал?

— Нет, хотя поначалу казалось, что сильно. Зато Себек на следующий день заболел. По-видимому, чем-то отравился, но ваша мать сказала, что это из-за его злости и жаркого солнца. Стояла самая середина лета.

— У Себека ужасный характер, — задумчиво проронила Ренисенб.

Она снова бросила взгляд на мертвую змею и, вздрогнув, отвернулась.

2

Когда Ренисенб подошла к дому, на галерее сидел Камени со свитком папируса. Он пел. Она остановилась и прислушалась к словам песни.

В Мемфис хочу поспеть и богу Пта взмолиться:

— Любимую дай мне сегодня ночью!

Река — вино!

Бог Пта — ее тростник,

Растений водяных листы — богиня Сехмет,

Бутоны их — богиня Иарит[31], бог Нефертум[32] — цветок.

Блистая красотой, ликует Золотая[33],

В лучах зари. Вдали Мемфис,

Как чаша с померанцами[34], поставлен

Рукою бога для нее, прекрасной.

Он поднял глаза и улыбнулся.

— Тебе нравится моя песня, Ренисенб?

— А что это такое?

— Это любовная песня, которую поют в Мемфисе.

И, не спуская с нее глаз, тихо повторил:

В Мемфис хочу поспеть и богу Пта взмолиться:

— Любимую дай мне сегодня ночью!

Лицо Ренисенб залилось краской. Она вбежала в дом, едва не столкнувшись с Нофрет.

— Почему ты так спешишь, Ренисенб?

В голосе Нофрет звучало раздражение. Ренисенб удивленно взглянула на нее. Нофрет не улыбалась. Лицо ее было мрачно-напряженным, руки стиснуты в кулаки.

— Извини, Нофрет, я тебя не разглядела. Здесь в доме темно, когда входишь со света.

— Да, здесь темно… — Нофрет секунду помолчала. — Куда приятнее побыть на галерее и послушать, как Камени поет. Он ведь хорошо поет, правда?

— Да. Да, конечно.

— Но ты не стала слушать. Камени будет огорчен.

Щеки у Ренисенб снова зарделись. Ей было неуютно под холодным, насмешливым взглядом Нофрет.

— Тебе не нравятся любовные песни, Ренисенб?

— А тебя интересует, что мне нравится, а что — нет, Нофрет?

— Ага, значит, у кошечки есть коготки?

— Что ты хочешь этим сказать?

Нофрет рассмеялась.

— Оказывается, ты не такая дурочка, какой кажешься, Ренисенб. Как по-твоему, Камени красивый, да? Что ж, это его обрадует, не сомневаюсь.

— По-моему, ты ведешь себя гнусно, — разозлилась Ренисенб.

Она пробежала мимо Нофрет в глубь дома, слыша позади себя ее язвительный смех. Но он не заглушил в ее памяти голос Камени и звуки песни, которую он пел, не сводя глаз с ее лица…

3

В ту ночь Ренисенб приснился сон. Они с Хеем плыли в ладье усопших в Царство мертвых. Хей стоял на носу ладьи — ей был виден только его затылок. Когда забрезжил рассвет, Хей повернул голову, и Ренисенб увидела, что это не Хей, а Камени. И в ту же минуту нос лодки превратился в голову извивающейся змеи. «Ведь это живая змея, кобра, — подумала Ренисенб, — та самая, что заползает в гробницы, чтобы пожирать души усопших». Ренисенб окаменела от страха. А потом голова змеи оказалась головой женщины с лицом Нофрет, и Ренисенб проснулась с криком:

— Нофрет! Нофрет!

Она вовсе не кричала, все это ей приснилось. Ренисенб лежала неподвижно, сердце ее билось, и она твердила себе, что все увиденное — лишь сон. А потом вдруг подумала: «Вот что бормотал Себек, когда убивал змею: „Нофрет… Нофрет…“»

1

Разбуженная страшным сном, Ренисенб никак не могла уснуть, лишь время от времени на мгновение впадая в забытье. Когда под утро она открыла глаза, предчувствие неминуемой беды уже не оставляло ее.

Она встала рано и вышла из дому. Ноги сами повели ее, как бывало часто, на берег Нила. Там рыбаки снаряжали большую ладью, и вот, влекомая вперед мощными взмахами весел, она устремилась в сторону Фив. На воде качались лодки с парусами, хлопающими от слабых порывов ветра.

В сердце Ренисенб что-то пробудилось — какое-то смутное желание, которое она не могла определить. Она подумала: «Я чувствую… Я чувствую…» На что она чувствует, она не знала. То есть не могла подыскать слов, чтобы выразить свое ощущение. Она подумала: «Я хочу… Но что я хочу?»

Хотела ли она увидеть Хея? Но Хей умер и никогда к ней не вернется. Она сказала себе: «Я больше не буду вспоминать Хея. Зачем? Все кончено, навсегда».

Вдруг она заметила, что на берегу стоит еще кто-то, глядя вслед уплывающей к Фивам ладье. Узнав в неподвижной фигуре, от которой веяло горьким одиночеством, Нофрет, Ренисенб была потрясена.

Нофрет смотрела на Нил. Нофрет одна. Нофрет задумалась — о чем?

И тут Ренисенб вдруг поняла, как мало они все знают о Нофрет. Сразу приняли ее за врага, за чужую, им не было дела до того, где и как она жила прежде.

Как, должно быть, Нофрет тяжко, внезапно осознала Ренисенб, очутиться здесь одной, без друзей, в окружении людей, которым она не по душе.

Ренисенб нерешительно направилась к Нофрет, подошла и встала рядом. Нофрет бросила на нее мимолетный взгляд, потом отвернулась и снова стала смотреть на реку. Лицо ее было бесстрастно.

— Как много лодок на реке, — робко заметила Ренисенб.

— Да.

И, подчиняясь какому-то смутному порыву завязать дружбу, Ренисенб продолжала:

— Там, откуда ты приехала, тоже так?

Нофрет коротко рассмеялась — в ее смехе звучала горечь.

— Отнюдь нет. Мой отец — купец из Мемфиса. А в Мемфисе весело и много забав. Играет музыка, люди поют и танцуют. Кроме того, отец часто путешествует. Я побывала с ним в Сирии, видела город Библ[35]. Я плавала на больших судах в открытом море.

Она говорила с гордостью и воодушевлением.

Ренисенб молча слушала, поначалу не очень представляя себе то, о чем рассказывала Нофрет, но постепенно ее интерес и понимание росли.

— Тебе, должно быть, скучно у нас, — наконец сказала она.

Нофрет нервно рассмеялась.

— Здесь сплошная тоска. Только и говорят про пахоту и сев, про жатву и укос, про урожай и цены на лен.

Ренисенб странно было это слышать, она с удивлением смотрела на Нофрет. И внезапно, почти физически, она ощутила ту волну гнева, горя и отчаяния, которая исходила от Нофрет.

«Она совсем юная, моложе меня. И ей пришлось стать наложницей старика, спесивого, глупого, хотя и доброго старика, моего отца…»

Что ей, Ренисенб, известно про Нофрет? Ничего. Что сказал вчера Хори, когда она выкрикнула: «Она красивая, но жестокая и плохая»? — «Какой ты еще ребенок, Ренисенб», — вот что он сказал. Теперь Ренисенб поняла, что он имел в виду. Ее слова были наивны — нельзя судить о человеке, ничего о нем не ведая. Какая тоска, какая горечь, какое отчаяние скрывались за жестокой улыбкой на лице Нофрет? Что она, Ренисенб, или кто-нибудь другой из их семьи сделали, чтобы Нофрет чувствовала себя здесь как дома?

Запинаясь, Ренисенб проговорила:

— Ты ненавидишь нас всех… Теперь мне понятно почему… Мы не были добры к тебе. Но еще не поздно. Разве не можем мы, ты, Нофрет, и я, стать сестрами? Ты далеко от своих друзей, ты одинока, так не могу ли я помочь тебе?

Ее сбивчивые слова были встречены молчанием. Наконец Нофрет медленно повернулась.

Какой-то миг выражение ее лица оставалось прежним — только взгляд, показалось Ренисенб, чуть потеплел. В тиши раннего утра, когда все вокруг дышало ясностью и покоем, Ренисенб почудилось, будто Нофрет чуть оттаяла, будто слова о помощи проникли сквозь неприступную стену.