— Вовсе нет.

— И из-за чего я так расстроилась? Из-за того, что мужчина сделал мне комплимент? Я думала об этом всю дорогу, но потом, когда я добралась до больницы, у меня все мысли были лишь о том, как найти врача, отвечающего за раненого, и поставить его в известность, что прибыл представитель управления полиции и что они должны обеспечить копу наилучший уход и лечение, или они поплатятся.

— С ним все в порядке?

— Да, все нормально. Две дырки в ноге, а так ничего.

— Терпеть не могу, когда стреляют в копов.

— И не говорите, — мрачно кивнула Шарин. — Ну, так или иначе, пока я не перевезла копа в Буэнависту, где, слава Богу, не может случиться такого, что ему ночью станет плохо, а к нему никто не подойдет, — пока я его не отвезла, я не думала о вас, о вашем звонке, о том, как вы были настойчивы. Я как раз шла к своей машине, собираясь вернуться в Калмс-Пойнт, как вдруг мне снова вспомнились ваши слова, что вы хотели бы приехать туда после того, как сменитесь, просто для того, чтобы выпить чашечку кофе и поговорить. И я подумала о копе, которого подстрелили и из-за которого я оказалась в городе, и сказала себе: «Слушай, кто из вас свалял большего дурака, ты или он?»

— И кто же?

— В любом случае я до смерти проголодалась.

— Хм.

— И я терпеть не могу есть в одиночестве.

— Хм.

— Так что я позвонила вам.

— И вот мы здесь, — сказал Клинг.

— И наконец-то одни.

* * *

Ночью в постели она рассказала ему, как она боялась. И как она до сих пор боится.

— Ну что ты, — сказал он, — не беспокойся. — И принялся утешать ее: гладить ее бедра, целовать соски, грудь, губы.

— Все произошло так быстро, — сказала она.

— Ну что ты, что ты.

— Вдруг кто-нибудь поймет...

— С чего вдруг они поймут?

— Знаешь, люди не так уж глупы.

— Да, но каким образом они могут догадаться?

— А вдруг нас кто-нибудь видел?

— Никто нас не видел.

— Ты не можешь точно знать.

— Ты что, кого-нибудь заметила?

— Нет, но...

— И я не заметил. И нас никто не видел. Не волнуйся.

Он снова принялся нежно целовать ее. Губы, грудь. Его рука скользнула под тоненькую ткань ночной рубашки и принялась ласкать ее тело.

— Все произошло так быстро, — прошептала она.

— Так и должно было быть.

— Они будут спрашивать...

— Наверняка.

— Меня. Тебя. Они будут спрашивать.

— А мы им расскажем. Все, кроме...

— Они не дураки.

— А мы умнее.

— Они поймут.

— Нет.

— Обними меня, Джонни, я так боюсь!

— Ну что ты, Мишель, не волнуйся.

Глава 4

Двое полицейских, обыскивающих переулок, ругались. Они были уверены, что, если бы жертва не была знаменитостью, никто и не почесался бы из-за этого чертова покушения.

— К тому же, — проворчал один из полицейских, — выбрасывают оружие только спецы. Они используют холодное оружие, потом его выбрасывают, мы его находим и можем засунуть себе в задницу. А если человек не наемный убийца, он никогда не станет выбрасывать оружие. Нож ведь тоже денег стоит — вы как думали? Что по-вашему, человек станет выбрасывать нож только из-за того, что кого-то им ткнул? Не болтайте чепуху. Хороший нож стоит сорок, а то и пятьдесят баксов. И выбрасывать его только из-за того, что он немного выпачкался в крови? Да вы чего, спятили?

— А кто такая эта пострадавшая, что нам теперь приходится под дождем обыскивать этот сраный переулок? — поинтересовался второй.

— А хрен ее знает, — ответил первый. — Я о ней никогда не слыхал.

На обоих полицейских были черные накидки, и они натянули на головы капюшоны, но все равно у них уже промокли и головы, и плечи. А разглядеть что-нибудь в два часа ночи в темном переулке, да еще под этим монотонным дождем, было трудно, несмотря на то что полицейские усердно обшаривали каждый дюйм лучами своих фонариков. Хотя они и не совсем точно выражались, но все же были правы, когда говорили, что этот относительно незначительный случай прошел бы совершенно незамеченным — особенно если учесть, как много пострадавших было всего лишь в прошлую субботу в Гровер-парке, — если бы не та подробность, что жертва была актрисой, когда-то игравшей главную роль в разъездной труппе, дававшей «Энни». И вот теперь им приходилось ползать по этому сраному темному переулку и разыскивать нож, которым какой-то хмырь поцарапал какую-то никому не известную «звезду».

Ну, возможно, это была не совсем царапина, но, если судить по тому, что оба полицейских видели по телевизору перед выходом на вечернее дежурство, рана все-таки была неглубокой. Ну что там могло быть серьезного, если девицу всего несколько часов подержали в приемном покое и отпустили из больницы? А раз это была всего лишь царапина, ее нельзя было считать серьезной травмой, из-за которой предъявляется обвинение в попытке убийства или хотя бы в нападении первой степени. Это дело можно было охарактеризовать разве что как нападение второй степени, то есть нанесение легкой травмы при помощи смертоносного оружия или опасного подручного средства. Должно быть, из-за этого им и приходится шарить под дождем и искать этот нож.

— Занюханное преступление класса "Д", — сказал один из полицейских.

— Семь лет максимум, — согласился второй.

— А если привлечь пронырливого адвоката, так он вообще сведет это к нападению третьей степени.

— Класс "А".

— А мы тут тратим время на эту фигню.

— В этой стране, как только с тобой что-нибудь случается, ты тут же становишься звездой или героем, — сказал первый полицейский. — Все эти сопляки, вернувшиеся с войны в Персидском заливе, все они вдруг оказались героями. Я еще помню времена, когда парень считался героем, если он атаковал пулеметное гнездо с гранатами в руках и со штык-ножом в зубах. Вот это был герой, я понимаю! А теперь ты считаешься героем только потому, что прошел через эту трахнутую войну.

— Или если тебя кто-нибудь подрезал, — поддержал второй. — Раньше если бы ты стал защищаться, отобрал у бандита нож и всадил бы этот нож ему же в горло, тогда бы тебя посчитали героем. А теперь ты герой просто потому, что на тебя напали. Сразу набегают хмыри с кинокамерами: вот человек, на которого сегодня вечером напали в подземке, он герой, ребята, посмотрите на него, он позволил всадить в себя нож, пожмите его мужественную руку.

— Герой и знаменитость, не забывай, — добавил первый.

— Да, но на этот раз она вроде бы и вправду знаменитость.

— Ты когда-нибудь о ней слышал?

— Нет.

— И я нет. Мишель Кассиди? Кто такая эта чертова Мишель Кассиди?

— Она — сиротка Энни.

— Дерьмо собачье — вот что она такое. В этой стране, как только на кого-то нападут, из него делают героя и знаменитость, и газетчики тут же начинают вокруг него суетиться. Ты заметил — теперь каждая зараза знает, как сделать так, чтобы у тебя взяли интервью? Смотри: загорается многоэтажный дом, прибегают журналисты с телекамерами, и вдруг появляется какая-нибудь дамочка в ночной рубашке. Она только накануне приехала откуда-нибудь из Колумбии, по-английски говорит еле-еле, но зато дает интервью репортерам и держится так, будто она какая-нибудь звезда из шоу «Сегодня вечером». «Ой, сьэр, это так ужасно, мой ребьенок в дальньей комнатье, я нье знаю, чьто дьелать!» Из незаконной эмигрантки она тут же превращается в чертову знаменитость, которая дает интервью.

— А на следующей неделе она уже будет рекламировать какое-нибудь средство для волос.

— Огнетушители она будет рекламировать, — поправил второй, и полицейские рассмеялись.

Дождь продолжал лить, вгоняя их в уныние.

— Ты видишь в этом переулке хоть какой-нибудь сраный нож? — спросил первый полицейский.

— Ни хрена я не вижу, кроме дождя.

— Давай посмотрим на тротуаре.

— Тут канава.

— Может, он выбросил нож в канаву.

— А может, забрал его домой и сунул под подушку, этот самый нож за пятьдесят баксов.

— Который час?

— Уже почти два.

— Может, устроим перерыв?

— Да вроде рано.

— А ты есть не хочешь?

— Я могу сходить за пиццей.

— Давай лучше заканчивать.

— Мы здесь всего два часа.

— Больше двух.

— Ну, два с четвертью.

— Под этим чертовым дождем — не забывай.

— Ну пусть даже так.

— Ищем нож, который вообще не существует.

— Он мог выбросить нож в канаву.

— Да мы никогда его не найдем.

— Давай все-таки проверим и канаву.

Двадцать минут спустя они уже ели пиццу в ночной забегаловке на Мейпс-авеню.

Еще семь часов спустя Карелла и Клинг сидели в дежурке и перечитывали записи, которые они вчера вечером сделали в театре. Дождь немного приутих, но не настолько, чтобы у них исчезло ощущение продолжающейся зимы. Было седьмое апреля. Уже две недели и три дня как вроде бы наступила весна, но зима была отвратительной, и эта отвратительная зима все еще не закончилась — во всяком случае, по мнению горожан.

— Насколько я понимаю, — сказал Клинг, — все уже ушли из театра к тому времени, как Мишель Кассиди вышла в переулок.

— Все, кроме художницы по костюмам, — поправил его Карелла. — По словам Кендалла, она задержалась из-за примерки.

— Художницу зовут Джиллиан Пек, — сообщил Клинг и зевнул. — Помощник режиссера дал мне ее адрес и домашний телефон.

— Что, не выспался? — поинтересовался Карелла, и сам едва удержался от зевка.

— Я домой пришел только к трем. Мы заговорились.

— Вы с Шарон?

— С Шарин.

— Она в конце концов позволила тебе доехать до Калмс-Пойнта?

— Нет, мы встретились в городе. Слушай, а ты откуда знаешь?..

— Маленькая дежурка.

— Это не дежурка маленькая, это у кого-то уши длинные.