— Чарли, а не купить ли мне сегодня тот серебряный пояс? — бросила она, словно обращаясь к самой себе. — Пояс стоил двести пятьдесят с хвостиком, но Сэм вышлет в Калифорнию еще тысячу. Такой миленький пояс, в Нью-Йорке не найдешь ничего похожего. Да и что еще взять с Санта-Фе, кроме как серебра?

— Что еще с него взять? — пробормотал Бруно.

Элси взяла купальную шапочку, повернулась к сыну, улыбаясь своей неизменной широкой живой улыбкой, и льстивым голосом сказала:

— Миленький.

— М-м?

— Ты ведь не сделаешь ничего такого в мое отсутствие?

— Нет, ма.

Она натянула купальную шапочку на макушку, посмотрела на длинный узкий ноготь под красным маникюром и взяла бумажку для полировки. Конечно, Фред Уайли будет счастлив купить ей этот серебряный пояс — он, вероятно, все равно явится на вокзал с чем-нибудь чудовищным и к тому же раза в два дороже, — но она не желала, чтобы в Калифорнии Фред виснул у нее на шее. Стоит дать ему самую крохотную поблажку, как он не преминет отправиться с ней в Калифорнию. Пусть лучше поклянется ей на вокзале в вечной любви, пустит слезу и возвращается прямиком домой к жене.

— Хотя должна признаться, что вчера вечером было весело, — продолжала Элси. — Фред первым его увидел.

Она рассмеялась, и бумажка слетела на пол, мелькнув в воздухе.

— Я не имел к этому никакого отношения! — сердито заметил Бруно.

— Хорошо, миленький, конечно, ты не имел к этому никакого отношения!

Бруно скривился. Мама разбудила его в четыре утра, вся в истерике, и сказала, что на площади перед отелем мертвый бык. Бык сидит на скамейке в пальто и шляпе и читает газету. Вполне в духе идиотских университетских шуточек Уилсона. Бруно знал, что сегодня Уилсон будет распространяться об этом розыгрыше во всех деталях, пока не придумает чего-нибудь еще тупее. Вчера вечером в баре гостиницы «Ла Пласита» он обдумал убийство — в то время как Уилсон обряжал дохлого быка. Даже расписывая свои подвиги в армии в военное время, Уилсон ни разу не хвалился, что кого-то убил, пусть даже япошку. Бруно прикрыл глаза, с удовлетворением вспоминая вчерашний вечер. Около десяти часов Фред Уайли и компания других старых кляч, уже наполовину заезженные, ввалились в «Ла Пласиту» — ну прямо мальчишник из музыкальной комедии — приглашать маму на вечеринку. Его тоже пригласили, но он сказал маме, что договорился встретиться с Уилсоном: ему требовалось время поразмышлять. И вчера вечером он решил — да. На самом деле он думал еще с прошлой субботы, с того разговора с Гаем, и вот снова суббота, и теперь либо завтра, когда мама уедет в Калифорнию, либо никогда. Он уже осатанел от вопроса — сможет или не сможет? Сколько времени проклятый вопрос не дает ему покоя? Он уже и не помнил сколько. Он чувствовал, что способен, и что-то ему подсказывало, что время, обстоятельства и причина больше никогда не совпадут так удачно. Чистое убийство, без личных мотивов! Он не рассматривал возможную смерть своего отца от руки Гая в качестве мотива, потому что не принимал этого в расчет. То ли ему удастся уломать Гая, то ли нет. Главное заключалось в том, что сейчас пришло время действовать: расклад был идеальным. Вчера он снова позвонил Гаю домой — убедиться, что тот еще не вернулся из Мексики. Как объяснила его мать, Гай улетел еще в воскресенье.

Ощущение, словно кто-то давит большим пальцем ему на горло под кадыком, заставило его схватиться за ворот, но пижамная куртка оказалась расстегнутой на все пуговицы. Бруно мечтательно принялся их застегивать одну за другой.

— Не хочешь передумать и поехать со мной? — спросила Элси, вставая. — Если надумаешь, то я отправлюсь в Рино, там сейчас Хелен, а также Джордж Кеннеди.

— Есть только одно, мамчик, ради чего я бы с удовольствием отправил тебя в Рино.[8]

— Чарли, — укоризненно покачала она головой, — имей терпение. Если б не Сэм, разве мы бы здесь оказались?

— Конечно, оказались.

Она вздохнула.

— Так ты отказываешься передумать?

— Мне и здесь весело, — простонал он.

Она снова осмотрела ногти.

— От тебя только и слышишь, как тебе тут надоело.

— Это из-за Уилсона. Но больше я с ним не встречаюсь.

— Ты не собираешься сбежать назад в Нью-Йорк?

— Что мне там делить?

— Бабушка так огорчится, если у тебя не выйдет и в этом году.

— Когда это у меня выходило? — слабо пошутил Бруно и внезапно почувствовал приступ такой тошноты, что хоть ложись и помирай, такой, что не было сил даже сблевать. Это случалось с ним не впервые, приступ длился с минуту, но, Господи, взмолился он, пусть придется спешить на поезд и не останется времени на завтрак, пусть она не произносит этого слова — «завтрак». Он весь напрягся, застыл каждой мышцей, едва дыша сквозь приоткрытые губы. Прикрыв один глаз, он наблюдал другим, как она приближается к нему в светло-синем шелковом капоте, уперев руку в бок, с самым проницательным видом, какой могла на себя напустить и какой был отнюдь не проницательным, так как глаза у нее были совсем круглые. Кроме того, она улыбалась.

— Какой еще фокус задумали вы с Уилсоном?

— С этим подонком?

Она присела на ручку его кресла.

— И лишь потому, что он тебя обставил, — попеняла она, слегка встряхнув его за плечо. — Миленький, не вытворяй ничего слишком уж страшного, потому что сейчас у меня мало денег, их не хватит покрыть твои шалости.

— Так вытряси из него еще денег. Раздобудь тысчонку и для меня.

— Миленький, — она коснулась его лба прохладными спинками пальцев, — я буду скучать по тебе.

— Я, вероятно, приеду уже послезавтра.

— Давай повеселимся в Калифорнии.

— А то как же!

— Почему ты с утра такой серьезный?

— И вовсе нет, ма.

Она выдернула тонкий волос, который свешивался ему на лоб, и проследовала в ванную.

Бруно выпрыгнул из кресла и заорал, стараясь перекрыть шум душа:

— Ма, деньги заплатить здесь по счету у меня есть!

— Что такое, мой ангел?

Он подошел к двери ванной, повторил и вернулся в кресло, вконец разбитый этими уловками. Ему не хотелось, чтобы мама узнала о междугородных звонках в Меткаф. Не узнает, значит, все складывается прекрасно. Мама не очень возражала против того, что он остается, честно говоря, возражала совсем недостаточно. Что у нее, свидание в поезде с этим козлом Фредом или еще чего? Бруно заставил себя подняться, чувствуя, как в нем нарастает чувство враждебности к Фреду Уайли. Его подмывало заявить маме, что он остается в Санта-Фе ради самого захватывающего события всей его жизни. Да знай она хотя бы малую долю того, о чем идет речь, небось не стала бы лить там, за дверью, воду, не обращая на него никакого внимания. Ему хотелось сказать: «Ма, скоро мы с тобой заживем много лучше, потому что это — первый шаг к устранению Начальника». Внесет ли там Гай свою лепту, очко в свою пользу. Идеальное убийство. Когда-нибудь ему подвернется кто-нибудь другой, кого он пока не знает, и они смогут вступить в определенное соглашение. Бруно уткнулся в грудь подбородком: ему вдруг стало до слез обидно. Ну, как он расскажет маме? Убийство и мама не сочетаются. «Как отвратительно!» — заметит она. Он посмотрел на дверь ванной уязвленным холодным взглядом. До него дошло, что он вообще не сможет никому и никогда об этом рассказать, если не считать Гая. Он снова уселся.

— Соня!

Она хлопнула в ладоши, он вздрогнул, но потом улыбнулся. Тупо, с тоскливым пониманием того, что многое произойдет, прежде чем он снова увидит мамины ноги, он глядел, как мама натягивает чулки. Стройная линия ее ног неизменно приводила его в хорошее настроение, заставляла гордиться. Ни у кого в целом свете, даже у самых молоденьких, не видел он таких красивых ног, как у мамы. Но она вышла замуж за человека, принадлежащего той жизни, от которой она хотела сбежать. Он собирался скоро вернуть ей свободу, но она об этом и не подозревала.

— И не забудь отправить вот это, — произнесла мама.

Бруно вздрогнул: под нос ему сунули две змеиных головки. Эту вешалку для галстука они купили в подарок Начальнику. Она была сделана из сцепленных коровьих рогов, а венчали ее два чучела детенышей гремучей змеи, показывающих друг другу раздвоенные языки поверх зеркала Начальник терпеть не мог вешалок для галстуков, терпеть не мог змей, собак, кошек, птиц. А что он вообще мог терпеть? И эту уродливую вешалку он тоже возненавидит, потому-то Бруно и уговорил маму ее купить. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Уговорить маму было нетрудно.

11

Он споткнулся о чертов булыжник, гордо выпрямился и попытался заправить хвост рубашки в брюки. Повезло еще, что вырубился в аллее, а не на улице, а то бы подобрала полиция — и прощай поезд. Он остановился и принялся искать бумажник, искать куда лихорадочней, чем в первый раз, когда боялся, что потерял его. Руки у него так тряслись, что он с трудом разобрал на билете время отправления: 10.20. Часы на улице показывали десять минут девятого. Если сегодня воскресенье. Конечно, воскресенье, раз все индейцы разгуливают в чистых рубашках. Он поглядел, не идет ли навстречу Уилсон, хотя Уилсона он не видел всю субботу и тот вряд ли мог сейчас оказаться на улице. Ему не хотелось, чтобы Уилсон знал о его отъезде из Санта-Фе.

Внезапно перед ним открылась Главная площадь с ее курами, детишками и стариками, по обыкновению жующими pinones[9] на завтрак. Он остановился и пересчитал колонны губернаторского дворца — получится ли досчитать до семнадцати? Получилось. Но все шло к тому, что колонны перестанут быть надежным критерием. В придачу к тяжелому похмелью болело все тело — из-за сна на проклятых булыжниках. Ну зачем он так насосался? — спросил он себя и едва не заплакал. Пил он один, а в одиночестве всегда набирался сильней. Но так ли это? Кому какое дело в конце-то концов? Он вспомнил ослепительную и глубокую мысль, которая посетила его вчера, когда он смотрел по телевизору игру в шафлборд:[10] смотреть на мир надлежит в подпитии. Все на свете и создано для того, чтобы смотреть в подпитии. И уж, безусловно, смотреть не так, как сейчас смотрит он, когда от любого движения глазного яблока раскалывается голова. Накануне вечером он хотел отпраздновать свой последний вечер в Санта-Фе. Сегодня он побывает в Меткафе, так что следует быть в форме. Но есть ли такое похмелье, которое нельзя вылечить парой стаканчиков? Похмелье, решил он, может даже пойти на пользу делу: с похмелья он привык действовать не спеша и осмотрительно. Однако у него до сих пор нет плана действий. Ничего, в поезде будет время подумать.