С этими необходимыми пояснениями далее я привожу рассказ авиатора в том виде, в котором он изложен в забрызганной кровью записной книжке, начиная с третьей страницы.

«… Но в Реймсе{559} во время ужина с Козелли и Гюставом Рэймондом я выяснил, что ни о какой опасности, скрывающейся в верхних слоях атмосферы, им неизвестно. Я не высказывался напрямую, но разговор вел так, что, если бы они что-то знали, они бы меня поняли и как-то проявили это. Впрочем, кто они такие? Два пустоголовых тщеславных болвана, которых интересует только то, чтобы их дурацкие имена почаще попадали в газеты. Что интересно, ни тот, ни другой не поднимался намного выше двадцати тысяч футов. Люди поднимались выше и на воздушных шарах, и в горах, но аэроплан входит в зону опасности на значительно большей высоте, разумеется, при условии, что дело обстоит именно так, как мне представляется.

Человечество научилось подниматься в воздух уже больше двадцати лет назад, и возникает законный вопрос: почему мы только сейчас сталкиваемся с этой опасностью? Ответ очевиден. Раньше, когда вполне хватало какого-нибудь слабомощного, в сто лошадиных сил, «Гнома» или «Грина»{560}, полетов было совсем немного. Теперь же, когда три сотни лошадок – скорее правило, чем исключение, полеты в верхние слои стали проще, и их стало больше. Кто-то из нас еще помнит, как во времена нашей юности на весь мир гремело имя Гарро{561}, который поднялся на девятнадцать тысяч футов. Перелет через Альпы считался большим достижением. Сейчас же мы живем по совсем другим меркам, люди стали подниматься в воздух в двадцать раз чаще. Да, многие полеты проходили успешно, подъемы на тридцать тысяч футов заканчивались лишь простудой и приступами астмы. Но что это доказывает? Какой-нибудь гость извне может тысячу раз спуститься на нашу планету и ни разу не увидеть тигра. Но тигры существуют, и, случись этому гостю спуститься в джунгли, он вполне сможет убедиться в этом, попав к нему в лапы. В верхних слоях есть свои джунгли, и их населяют существа куда более страшные, чем тигры. Надеюсь, когда-нибудь джунгли эти будут исследованы и нанесены на карты. Даже сейчас я знаю два таких места. Одно находится над территорией между По и Биаррицем во Франции, второе – прямо над моей головой, то есть над Уилтширом, где я сейчас пишу эти строки, сидя у себя дома. У меня есть сильное подозрение, что третий такой район находится между Гамбургом и Висбаденом.

Впервые я над этим задумался после сообщений об исчезновениях нескольких летчиков. Конечно, все говорили, что они упали в море, но меня такое объяснение совершенно не удовлетворило. Сначала Верье во Франции: его машина была обнаружена недалеко от Байонны, но тела его так и не нашли. Потом случай с Бакстером, который тоже исчез, хотя мотор его аэроплана и кое-какие железные обломки были найдены в Лестершире{562} посреди леса. Доктор Миддлтон из Эмсбери{563}, наблюдавший за его полетом в телескоп, утверждает, что перед тем, как облака закрыли вид, он видел, как машина Бакстера, находившаяся на огромной высоте, неожиданно как бы рывками стала подниматься вверх перпендикулярно земле, причем доктор уверяет, будто все это выглядело до того странно, что он просто не может себе представить, какая сила могла заставить аэроплан двигаться подобным образом. После этого Бакстера не видел никто. В газетах об этом много писали, но все без толку. Было и еще несколько аналогичных случаев, а потом погиб Хей Коннор. Сколько шума наделала эта загадочная смерть в воздухе! Газеты отводили этому происшествию целые страницы, но как мало было сделано для того, чтобы выяснить, что произошло на самом деле. Он под головокружительным углом спланировал на землю с неизвестной высоты, но из машины своей так и не вышел. Коннор умер в кресле пилота. Но отчего он умер? Врач дал заключение: порок сердца. Чушь! Сердце у Хей Коннора было такое же здоровое, как у меня. А что сказал Венабль? Венабль – единственный, кто застал его живым после приземления. Венабль говорит, что Коннор весь трясся и выглядел жутко испуганным. «Он умер от ужаса», – сказал Венабль, хотя что могло его так напугать, он не представляет. Летчик перед смертью произнес лишь одно слово, что-то похожее на «чудовищно». Во время расследования никто не смог дать этому никакого объяснения. А я могу. Чудовища! Вот каким было последнее слово несчастного Гарри Хей Коннора. И Венабль не ошибся – он действительно умер от ужаса.

И потом голова Миртла! Неужели в самом деле кто-то поверит, что при падении голова человека может полностью уйти в тело? Нет, в принципе это возможно, но только я не думаю, что в случае с Миртлом произошло именно это. А жирные пятна на его одежде? «С него прямо текло», – сказал кто-то из проводивших осмотр. Странно, что никого это не натолкнуло ни на какие мысли. Кроме меня… Но я-то об этом думал еще задолго до этого происшествия. Я трижды поднимался в воздух (как Денджерфилд смеялся надо мной из-за того, что я беру с собой дробовик!), но не смог достичь нужной высоты. Теперь же, когда у меня появился легкий «Поль Веронер» с его стосемидесятипятисильным «Робуром», завтра я легко доберусь до тридцати тысяч. Может, мне повезет установить новый рекорд. Может, повезет еще кое в чем. Конечно, это опасно. Но тому, кто боится опасности, нужно сидеть дома в тапочках и халате и ни о каких полетах даже не думать. Завтра я увижу воздушные джунгли… И если там что-то есть, я это обязательно найду. Если вернусь, может быть, стану знаменитым. Если не вернусь, эта записная книжка объяснит, какие я перед собой ставил цели и как я потерял жизнь, пытаясь их достичь. Только очень прошу, не надо всякой болтовни насчет несчастных случаев и необъяснимых загадок.

Я специально выбрал «Поль Веронер». Для серьезной работы нет ничего лучше моноплана{564}, и Бомонт понял это еще в самом начале. Что немаловажно, он не боится влаги, а, судя по погоде, нам предстоит все время находиться в облаках. Эта маленькая симпатичная машинка слушается моей руки, как вышколенная лошадь. Двигатель – десятицилиндровый роторный{565} «Робур» мощностью сто семьдесят пять лошадиных сил. Аэроплан оснащен по последнему слову: закрытый фюзеляж, круто выгнутое лыжное шасси, тормоза, жироскопический стабилизатор и три скорости, обеспечивающиеся изменением угла подъема плоскости крыльев по принципу «подъемных жалюзи». С собой я взял дробовик и дюжину зарядов с крупной дробью. Нужно было видеть лицо Перкинса, моего старого механика, когда я попросил его положить их в кабину. Одет я был, как полярный исследователь: две вязаных кофты под курткой, теплые носки, ботинки на меху, шапка-ушанка и защитные очки. Рядом с ангарами было ужасно душно, но я ведь собирался подняться на высоту Гималаев, поэтому и одеться должен был соответствующим образом. Перкинс знал, что это будет не обычный полет, и стал упрашивать меня взять его с собой. Если бы я летел на биплане{566}, может, я бы пошел на это, но моноплан – машина для сольного выступления… Если, конечно, хочешь выжать из нее все возможное. Разумеется, я захватил кислородный баллон. Если собираешься установить рекорд подъема на высоту, без него ты либо замерзнешь насмерть, либо задохнешься… Либо и то, и другое.

Прежде чем сесть в кабину, я хорошенько осмотрел крылья, руль направления и рычаг подъема. Все было в порядке, никаких неполадок я не заметил. Потом я завел мотор и убедился, что работает он идеально. Как только меня отпустили, я взлетел почти сразу, на минимальной скорости. Сделав пару кругов над взлетным полем, чтобы разогреть мотор, я на прощанье качнул Перкинсу и остальным ребятам крыльями, выровнял плоскость и стал набирать скорость. Машина гладко, как ласточка, скользила по ветру миль восемь-десять, пока я чуть-чуть не задрал нос и она не стала набирать высоту по большой спирали к скоплению облаков наверху. Чтобы не пострадать от увеличивающегося давления, очень важно подниматься медленно.

Для английского сентября был необычно душный и жаркий день, в воздухе стояла тишина и чувствовалась тяжелая влага, как перед сильным дождем. То и дело налетали порывы ветра с юго-западной стороны. Один был такой резкий и неожиданный, что я не успел к нему подготовиться и меня на какую-то секунду развернуло на пол-оборота и чуть не закружило. Помню времена, когда порывы ветра, вихри и воздушные карманы считались главной опасностью для летчиков, но это было давно, еще до того, как мы научились делать мощные моторы. Так вот, как только я достиг облаков (альтиметр{567} показывал три тысячи), пошел дождь. Правильнее было бы сказать, безумный ливень! Он барабанил по крыльям и хлестал мне в лицо, очки тут же запотели, и я почти ничего не видел. Пробиваться через него было сложно и, честно говоря, очень неприятно, поэтому я сбавил скорость. Когда я поднялся выше, дождь превратился в град, пришлось разворачиваться. Один из цилиндров заглох (думаю, грязная заглушка), но сил было еще предостаточно, поэтому я продолжал спокойно подниматься. Через какое-то время он снова заработал, и я услышал ровное, мощное урчание, все десять цилиндров запели как один. И это то, за что мы должны благодарить наши современные глушители, потому что наконец-то можем следить за работой двигателей на слух. Как они скрипят и визжат, когда что-то не в порядке! В старые времена эти мольбы о помощи не были слышны, потому что все звуки перекрывал оглушительный грохот мотора. Если бы пионеры авиации могли вернуться в наш мир и увидеть всю красоту и совершенство, которые пробрели летающие машины ценой их жизни!

Примерно в девять тридцать я приблизился к облакам. Подо мной почти неразличимая от дождя простиралась равнина Солсбери. Полдюжины аэропланов кружили над ней на высоте где-то в тысячу футов и были похожи на маленьких черных ласточек на зеленом фоне. Вот, наверное, они удивлялись, зачем это мне понадобилось подниматься в облака! Потом в один миг над всем, что было внизу, как будто задернули серую штору, теперь вокруг себя я видел лишь насыщенные влагой туманные вихри. Я ощутил отвратительный, влажный, липкий холод, но поднялся над градом, а это уже было хорошо. Облако было темным и густым, как лондонский туман. Мне так захотелось из него побыстрее вылететь, что я стал еще выше задирать нос машины, пока не звякнул автоматический сигнальный звонок и я не почувствовал, что соскальзываю с кресла. Промокшие насквозь крылья сделали меня тяжелее, чем я думал, но постепенно мгла начала рассеиваться, и вскоре я оказался выше первого уровня облаков. Высоко надо мной навис второй, кудрявый опалового цвета. Теперь над головой у меня был светлый, без единого просвета потолок, а подо мной – темный, такой же беспросветный пол. Мой моноплан по широкой спирали медленно поднимался между этими двумя безбрежными океанами. В небе чувствуешь себя ужасно одиноко. Один раз мимо меня пронеслась большая стая каких-то маленьких водных птиц, они очень быстро летели на запад. Мне было приятно услышать хлопанье их крыльев и мелодичные крики. Я почему-то подумал, что это чирки, но из меня плохой зоолог, так что я мог и ошибиться. Теперь, когда мы, люди, сами стали птицами, нам надо бы научиться узнавать своих собратьев.