На этом хватит о верхней полке, тем более что я посвятил ей уже шесть разделов. Но мы не закончим на этом, поскольку, как видите, вторая полка тоже занята книгами, так же как и третья, и все они одинаково дороги моему сердцу и одинаково громко взывают к моей памяти и чувствам. Наберитесь терпения и приготовьтесь выслушать мой рассказ о старых друзьях, о том, почему я их люблю и что они для меня значат. Возьмите любую книгу из этого ряда, и вместе с ней вы возьмете частичку моего разума, очень маленькую, конечно, но важную и неотъемлемую часть того, чем я являюсь. Наследственные импульсы, личный опыт и книги – вот те три силы, которые формируют человека. Мы говорим о книгах.

На второй полке собраны, как видите, романисты восемнадцатого века, точнее те из них, кого я считаю важнейшими. В конце концов, если не принимать во внимание несколько отдельных книг («Тристрам Шенди» Стерна, «Векфильдский священник» Голдсмита и «Эвелина» мисс Берни), остаются всего три автора, достойных обсуждения, и все они в свою очередь написали всего по три книги. Но это замечательные произведения. Таким образом, тот, кто прочитает всего девять томов, может считать, что достаточно полно представляет себе эту важнейшую и во многом определяющую область английской литературы. Три автора – это, разумеется, Генри Филдинг, Сэмюэл Ричардсон{243} и Тобайас Джордж Смоллетт{244}. Их книги: «Кларисса Харлоу», «Памела» и «Чарльз Грандисон» Ричардсона; «Том Джонс», «Джозеф Эндрюс» и «Амелия» Филдинга и «Перегрин Пикль», «Гемфри Клинкер», «Родерик Рэндом» Смоллетта. Перед нами все лучшее, что было создано этими титанами, которые озарили середину восемнадцатого века… Книг всего девять, поэтому давайте обсудим их все по порядку и проверим, сможем ли мы сейчас, через полтораста лет, пролить свет на то, какие цели ставили перед собой их авторы, а также понять, помогли ли им в этом их творения своей непреходящей ценностью. Маленький толстяк-книгопечатник из Сити{245}, беспутная душа благородных кровей и грубоватый шотландский корабельный хирург – вот та необычная троица, которую мы будем сравнивать, те люди, которые господствуют в художественной литературе своего века и благодаря которым жизнь и типы того времени знакомы нам, пятому поколению живущих после них.

Это не та тема, в которой должно проявлять догматизм, поскольку я понимаю, что каждый из этих писателей разными людьми воспринимается по-разному. Кого бы из этих троих читатель ни назвал своим любимым писателем, он всегда отыщет аргументы, чтобы обосновать свой выбор. Нет, я не думаю, что найдется много таких, кто посчитает Смоллетта писателем того же уровня, что остальные двое. С точки зрения этики он грубоват, но грубость его сопровождается удивительно сочным юмором, который веселит больше, чем отточенное остроумие его соперников. Помню, как в детстве я, еще неоперившийся птенец – puris omnia pura[13], – читал «Перегрина Пикля» и хохотал до слез над главой «Доктор устраивает пир по образцу древних, которому сопутствуют различные забавные происшествия». Повзрослев, я перечитал ее, и она оказала на меня точно такое же воздействие, хотя скрытая в ней грубость на этот раз была мне более понятной. Юмор этот, грубый примитивный юмор, был сильным местом Смоллетта как писателя, но во всем остальном он не выдерживает сравнения ни с Филдингом, ни с Ричардсоном. Его видение жизни намного ýже, персонажи не столь разнообразны, сюжет не так проработан, а мысли менее глубоки. Я совершенно уверен, что он заслуживает третье место.

А как быть с Ричардсоном и Филдингом? Вот уж действительно поединок гигантов. Давайте по очереди рассмотрим характерные особенности каждого из них, а потом сравним друг с другом.

Им обоим присуща одна особенность, редкий и тонкий дар, который в каждом был развит в высшей степени. Оба они могли создавать прекрасные женские портреты, их женские персонажи – лучшие в истории нашей литературы. В восемнадцатом веке женщины такими и были, но мужчины того времени получали больше, чем заслуживали. Женщины были наделены таким очаровательным и скромным чувством собственного достоинства, были столь человечны и пленительны, что даже сейчас они считаются идеалом женственности. Узнав их, нельзя не почувствовать восхищение и уважение к ним и одновременно презрение и отвращение к тому стаду грубых свиней, которое их окружало. Памела, Хэрриет Байрон, Кларисса, Амелия и Софья Вестерн – все они в равной степени прекрасны, и это не привлекательность невинной и бесцветной девушки, простоватой куклы девятнадцатого века, а внутренняя красота характера, который складывается из живого ума, ясных и строгих принципов, истинно женских чувств и обаяния. В этом отношении обоим писателям можно присудить одинаковое количество очков, поскольку я не могу отдать предпочтение ни одной из этих прекрасных созданий. Невысокого роста толстый типограф и потертый прожигатель жизни представляли себе прекрасную женщину одинаково.

Но их мужские образы! Увы, мужчины у них настолько же отвратительны, насколько прекрасны женщины. Говорить, что все мы можем поступать так, как поступал Том Джонс (а я слышал такое мнение), – это крайняя форма извращенного лицемерия, которое делает нас хуже, чем мы есть на самом деле. Гнусная клевета на весь мужской род заявлять, что мужчина, который любит женщину, обычно неверен ей, и самая страшная клевета – утверждать, что неверность эта должна проявляться в той форме, которая вызывала такое негодование доброго Тома Ньюкома{246}. Том Джонс был не больше достоин касаться подола платья Софьи, чем капитан Бут – быть парой Амелии. Среди мужских образов Филдинга нет ни одного достойного, за исключением разве что сквайра Олверти. Этот шумный, добродушный здоровяк из плоти и крови – лучшее, что ему удалось создать. Есть ли в его мужчинах хоть какие-то высокие качества, одухотворенность, благородство? Тут, по-моему, плебей-типограф представлен в гораздо более выгодном свете, чем аристократ. Сэр Чарльз Грандисон – человек весьма благородный. Его, возможно, слегка портит слишком уж заботливое к нему отношение со стороны создателя, но все равно он настоящий джентльмен с возвышенной душой и высокими устремлениями. Если бы он женился на Софье или Амелии, я бы не стал возражать против этого брака. Даже неотступный мистер Б. и любвеобильный Ловелас, несмотря на определенные отклонения, были мужчинами благородного склада с зачатками совести и могли бы стать достойными людьми. Несомненно, Ричардсон изображал и мужчин более возвышенных. Мало кто может сравниться с его Грандисоном.

На мой взгляд, из всех троих Ричардсон был самым глубоким и тонким писателем. Он тщательно прорисовал характеры своих героев и проанализировал человеческое сердце, причем сделал это в таком легком стиле и на таком простом английском, что, читая его книги, можно этого даже не ощущать. Лишь хорошенько подумав, начинаешь понимать всю глубину и точность его анализа. Он не опускается до тех театральных сцен драк, пощечин и многозначительных взглядов, которые оживляют, но и опошляют многие страницы Филдинга. Филдинг, конечно же, более широко смотрел на жизнь. Он был лично знакóм и с высшим обществом, и с самыми низами, которых его спокойный и уравновешенный соперник не мог или не хотел знать. Его картины жизни лондонских бедняков, сцены в тюрьме в «Амелии», воровские притоны в «Джонатане Уайльде», дома предварительного заключения для должников и городские трущобы так же достоверны и реалистичны, как и у его друга Вильяма Хогарта{247} (самого британского из британских художников, так же как Филдинг – самый британский из британских писателей). Однако самые яркие и наиболее присущие человеку качества сильнее всего проявляются в самых тесных кругах. И автор трагедий, и комедиограф все, что ему нужно, найдет в отношениях двух мужчин и одной женщины. Итак, несмотря на определенную ограниченность кругозора, Ричардсон прекрасно знал и тонко чувствовал материал, необходимый ему для работы. Памела – идеальная женщина, добродетельная и скромная. Кларисса – истинная леди. Грандисон – образцовый джентльмен. Вот те три персонажа, которых Ричардсон щедро одарил своей любовью. И теперь, сто пятьдесят лет спустя, я не знаю, где искать более убедительные образы.

Нужно признать, что Ричардсон довольно многословен, романы его избыточно длинны. Но кто решится его сокращать? Он любил вести рассказ спокойно и размеренно. То, что романы его имеют форму писем, облегчило ему задачу. Сначала читатель видит перед собой «его» письмо другу, в котором «он» рассказывает о том, что происходит. В то же время «она» пишет своей подруге, и мы узнаем «ее» взгляд на те же события. Оба друга в свою очередь отвечают, и нам предоставляется возможность узнать их замечания и советы. Все становится понятно задолго до конца произведения. Поначалу подобная манера повествования может показаться достаточно утомительной, особенно если вы привыкли к более легкому стилю, с фонтаном остроумия в каждой главе. Но постепенно она воссоздает атмосферу, в которой обитают герои, вы начинаете понимать, что их волнует, узнаете их глубже, чем любых воображаемых персонажей художественной литературы. Книги его в три раза длиннее обычных, но не жалейте время. К чему спешка? Лучше прочитать один шедевр, чем три книги, которые не оставят в вас никакого следа.

В жизни этого последнего из спокойных веков не было места суете. Вы думаете, что читатель восемнадцатого столетия, живущий в загородной усадьбе, имея под рукой несколько писем и еще меньше газет, мог жаловаться на объем книги, или ему могла прискучить счастливая Памела или несчастная Кларисса? В наши дни только при очень благоприятных условиях можно обрести ту восприимчивость, которая была свойственна указанному времени. Маколей описывает один из таких примеров, когда в Индии, в каком-то горном лагере, где книги были редкостью, он предложил для чтения свою копию «Клариссы». Результат был вполне ожидаем. В подходящей обстановке Ричардсон вызвал в лагере настоящий ажиотаж. Люди не расставались с мыслями о его романе днем, обдумывали его по ночам. В конце концов этот эпизод превратился в факт литературной истории, который те, кто пережил его, не могли забыть до конца своих дней. Ричардсон доступен каждому. Его прекрасный стиль настолько выверен и в то же время настолько прост, что нет ни одной страницы, которая не была бы понятна простой служанке и не вызвала бы восторг ученого литературоведа.