Я ничего не ответил.

– Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? – выкрикнул он. – Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна!

Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.

– Они всегда надо мной смеялись. – Голос его задрожал. – У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться – все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.

– А что вы скажете о миссис Леонидис?

Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь.

– Миссис Леонидис ангел, – пробормотал он. – Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только дуб-инспектор.

– У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами.

– Невыносимый болван! – сказал сердито Лоуренс Браун.

Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах.

Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась с неожиданностью черта в старинной пантомиме. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина.

– Где ты была, Жозефина?

– На чердаке.

Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды.

– Что ты там делала?

– Занималась расследованием, – отрезала она сухо.

– Что можно расследовать в чулане, где одни баки?

Она, однако, уклонилась от ответа на мой вопрос и только сказала:

– Пойду умоюсь.

– И как можно скорее, – посоветовал я.

Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова.

– По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? – заявила она.

– Что ты болтаешь? Какое второе убийство?

– Но ведь в книгах всегда за первым следует второе убийство, сейчас как раз пора. Если в доме кто-нибудь о чем-то подозревает, его убирают прежде, чем он успевает рассказать о том, что именно он знает.

– Ты начиталась детективов. В жизни бывает все совсем не так. И если в этом доме кто-нибудь что-то и знает, он уж во всяком случае не собирается об этом рассказывать.

– Иногда оно и есть то, о чем они не знают, что в действительности знают.

Донесшийся из ванной ответ Жозефины прозвучал маловразумительно, тем более что он был заглушен шумом льющейся воды.

Я зажмурился от напряжения, пытаясь понять смысл того, что она сказала. Затем, оставив Жозефину, я спустился этажом ниже.

Когда я шел от входной двери к лестнице, я услыхал легкий шорох, и из гостиной вышла Бренда Леонидис.

Она направилась прямо ко мне и, не отрывая взгляда от моего лица, схватила меня за руку.

– Ну что? – спросила она.

В ее вопросе я почувствовал то же нетерпеливое желание получить хоть какие-то сведения, что и у Лоуренса Брауна, но только сформулирован вопрос был куда короче и звучал гораздо выразительнее.

– Ничего, – сказал я, покачав головой.

Она глубоко вздохнула:

– Мне очень страшно, Чарльз. Так страшно…

Страх ее был каким-то щемяще неподдельным. И в этом тесном пространстве он передался мне. У меня возникло желание успокоить ее, помочь… И снова охватила меня острая жалость к ней, такой одинокой среди враждебно настроенного окружения.

У нее, наверное, мог бы вырваться крик: «А на моей стороне кто?»

И каков был бы ответ? Лоуренс Браун? Что он вообще такое, Лоуренс Браун? В трудную минуту на него вряд ли можно положиться. Слабое создание. Перед глазами у меня встала картина: эти двое накануне вечером, выскользнувшие из темного сада.

Мне хотелось ей помочь. Очень хотелось. Но что я мог сделать для нее? Что сказать? В глубине души меня жгло чувство вины, будто за мной следят презирающие глаза Софии. Я вспомнил, как она сказала: «Поймался на удочку».

София не входила, не желала входить в положение Бренды, такой сейчас одинокой, подозреваемой в убийстве. И без единой близкой души вокруг.

Бренда сказала:

– Завтра дознание. А потом… потом что будет?

Я обрадовался, что могу хоть чем-то ее утешить.

– Ничего страшного, – успокоил я ее. – Не стоит так волноваться. Дознание отложат, чтобы дать возможность полиции провести необходимые опросы. Правда, отсрочка развяжет руки прессе. До сих пор ведь в газетах не было сообщений о том, что смерть эта не была естественной. Леонидисы люди с положением. Но как только объявят отсрочку, тут-то и начнется цирк. – Какие иногда приходят на ум несуразные слова. Цирк. Почему из всех слов я выбрал именно это?

– А репортеры – это очень страшно?

– На вашем месте я не давал бы интервью. Мне кажется, Бренда, вам нужен адвокат.

Испуганно вскрикнув, она слегка отпрянула от меня.

– Нет, нет, это совсем не то, о чем вы думаете. Просто нужен кто-то, кто будет защищать ваши интересы, посоветует вам, как вести себя во время дознания, что говорить и делать или чего не говорить и не делать. Вся беда в том, что вы совсем одна.

Она сильнее сжала мне руку.

– Вы правы, – сказала она. – Вы все понимаете, Чарльз. Вы очень помогли мне… так помогли…

Я спускался по лестнице с теплым чувством удовлетворения. Внизу у входной двери я увидел Софию. Голос ее звучал холодно и даже сухо.

– Долго же ты отсутствовал, – сказала она. – Тебе звонили из Лондона. Тебя ждет твой отец.

– В Ярде?

– Да.

– Интересно, зачем я им понадобился. Что-нибудь просили передать?

София покачала головой. В глазах была тревога. Я привлек ее к себе:

– Не волнуйся, родная, я скоро вернусь.

17

Какое-то напряжение висело в воздухе, когда я вошел в кабинет отца. Старик сидел за письменным столом, а старший инспектор Тавернер подпирал оконную раму. В кресле для посетителей сидел мистер Гейтскил. Вид у него был сердитый.

– …поразительное отсутствие доверия, – говорил он ледяным тоном.

– Да, да, безусловно, – примирительно согласился отец. – Здравствуй, Чарльз. Быстро ты доехал. Тут у нас непредвиденный оборот событий.

– Беспрецедентный, – подтвердил Гейтскил.

Было видно, что он чем-то сильно расстроен. Из-за его спины мне улыбался старший инспектор Тавернер.

– Если вы не возражаете, я изложу суть дела, – сказал отец. – Мистер Гейтскил получил сегодня утром некое сообщение, которое его немало удивило. Оно поступило от мистера Агродопопулуса, хозяина ресторана «Дельфы». Это глубокий старик, грек по происхождению, которому в молодости помог Аристид Леонидис, а потом они подружились. Он всегда испытывал чувство глубокой благодарности к своему другу и благодетелю, и Аристид Леонидис, в свою очередь, очевидно, тоже относился к нему с большим доверием.

– Я никогда бы не подумал, что Леонидис может быть таким подозрительным и скрытным, – прервал отца мистер Гейтскил. – Он, конечно, был в очень преклонных годах – фактически это уже старческое слабоумие, можно так сказать.

– Тут, я думаю, заговорили национальные чувства, – начал мягко отец. – Видите ли, мистер Гейтскил, у очень старых людей память все чаще возвращается к молодым годам и друзьям юности.

– Но все дела Леонидисов в моем ведении вот уже сорок лет. Сорок три года и шесть месяцев, если быть точным.

Тавернер снова ухмыльнулся.

– И что же произошло? – спросил я.

Мистер Гейтскил открыл было рот, но отец опередил его:

– Мистер Агродопопулус сообщил, что он следует распоряжениям, полученным от его друга Аристида Леонидиса. Короче говоря, около года назад мистером Леонидисом ему был вручен запечатанный конверт, который сразу же после его смерти мистеру Агродопопулусу было велено переслать мистеру Гейтскилу. В случае же если мистер Агродопопулус умер бы раньше, поручение должен был выполнить его сын, крестник мистера Леонидиса. Мистер Агродопопулус просил простить его за задержку, объяснив ее тем, что у него была пневмония и он узнал о смерти старого друга только вечером.

– Все это сделано очень непрофессионально, – сказал мистер Гейтскил.

– Когда мистер Гейтскил вскрыл запечатанный конверт и ознакомился с его содержанием, он решил, что его долг…

– Учитывая обстоятельства, – вставил мистер Гейтскил.

– …ознакомить нас с вложенными в него документами. Это – завещание, подписанное и заверенное по всем правилам, и сопроводительное письмо.

– Наконец всплыло завещание? – сказал я.

Мистер Гейтскил побагровел.

– Это не то завещание! – возмущенно рявкнул он. – Не тот документ, который я составил по просьбе мистера Леонидиса. Этот им написан от руки, опаснейшая вещь для непрофессионала. Мне кажется, в намерение мистера Леонидиса входило выставить меня круглым идиотом.