Было без минуты восемь, когда Бэрри в сопровождении Мэй и ребят появился в студии. В гримуборной никто не сказал ему ни слова, а у Мэй глаза все еще были красны от слез. Подошел режиссер. Он взглянул сначала на Элфа, потом на Кена, но оба они отвели глаза. Около съемочной площадки стоял директор картины. Он тоже не сказал ни слова. Только его рука в кармане поигрывала коробочкой с успокоительным.

– Все о’кей? – спросил режиссер.

– У меня – да, – ответил Бэрри. – Ребята немного устали. И у Мэй болит голова.

Он подошел прямо к инженеру и протянул ему руки.

– Прилаживай, – сказал он. – И так из-за этой вашей машины кучу времени потеряли.

Инженер выплюнул жвачку и закрепил провода на запястьях у Бэрри. Его помощник настроил «мяукалку». Затем инженер повернул выключатель и уставился на шкалу. Со своего стула за ними наблюдала Ванда Грей. Она, конечно, не верила, но кто-то из «Интернэшнл» позвонил ей и сказал, что накануне Бэрри видели на Пончо-Бич. Прежде она не слышала никаких сплетен о нем. Но выглядел он здорово. Может, и правда? Если так, то через три недели, когда они поедут на натуру в Аризону, глядишь, не скучно будет.

Инженер отключил прибор и что-то шепнул своему помощнику. Тот быстро записал несколько цифр в своем блокноте. Инженер взял блокнот и передал его режиссеру. Режиссер глянул и направился туда, где стоял директор, ребята и Мэй.

– Все в порядке, – сказал он.

Опасный Мужчина выдавал уровень «А».

Трофей

Перевод Н. Роговской

1

Окольными путями до нас дошел слух, что где-то на склонах Пинда видели серну. Знакомый Стивена, сотрудник Британской археологической школы в Афинах, в письме о предстоящих раскопках между прочим упомянул, что обедал с приятелем, Джоном Эвансом, который три дня провел в Метеорах[37], в одном из монастырей, и там случайно слышал, как некий человек из Каламбаки, доставлявший в монастырь припасы, рассказывал монаху-насельнику, что недавно водитель автобуса, возивший людей из Малакаси через перевал, остановился на перекур у придорожной лавки и услыхал от хозяина про лесорубов, которые якобы видели серну с козленком – на краю молодой буковой поросли, всего ярдах в пятистах, – правда, видели мельком, животные сразу же прыснули в лес. Вот и все, ничего более определенного. Однако Стивену этого было достаточно: он немедленно отменил наши австрийские планы и забронировал места на рейс в Афины на ближайшую неделю.

Если человек фанатик, этим все сказано, только хочу уточнить, что в данном случае речь идет о фанатизме особого свойства. Он почти ничего общего не имеет с одержимостью политика, например, или творца, которые в той или иной степени осознают, чтó ими движет. Но охотник-фанатик – совершенно иное дело. Мысленно он уже видит на стене новый трофей: ружейный выстрел прокатился эхом среди скал – и глаза, еще недавно живые, остекленели, трепетные ноздри замерли, чуткие уши больше никогда ничего не услышат… Такой охотник преследует добычу, повинуясь какому-то темному, ему самому неведомому инстинкту.

Стивен был из этой породы. Им двигало не стремление продемонстрировать свое охотничье мастерство, не упоительный азарт погони, а неодолимое желание – как я сама себе это объясняла – уничтожить что-то исключительно красивое и редкостное. Вот откуда его одержимость сернами.

Серны, как хорошо знает всякий охотник, в последнее время попадаются все реже. В Швейцарии и Австрии их почти не осталось. Причин много, и однажды Стивен попытался перечислить главные из них. Раздробление крупных частных владений, две мировые войны, бесконтрольный отстрел дичи местными крестьянами, что в прежние времена было бы запрещено законом, и, наконец, растущая популярность Альп, да и любого горного региона, у альпинистов и обычных туристов – все это привело к тому, что люди истоптали и испоганили некогда священную вотчину серн.

Серны – самые пугливые существа на свете. Они бегут от людей и сторонятся косуль и оленей. Они всегда начеку и, едва почуяв опасность, издают характерный протяжный свист и стремглав взлетают на самые высокие и недоступные кручи. Взрослые самцы бо́льшую часть года держатся особняком, и только поздней осенью, в короткий период гона, когда меняется химический состав крови, они ищут общества самок. Тогда, если верить Стивену, их и можно выследить, тогда они чаще всего становятся добычей охотника. Неусыпная бдительность, врожденное чувство опасности, то самое чувство, которое в обычных условиях надежно оберегает их, – все отступает перед инстинктом спаривания. Самец покидает скалистые уступы и крутые горные склоны и присоединяется к небольшому стаду самок с козлятами – осторожных, робких мамаш, которым еще недавно он был совершенно не нужен; но теперь они откликаются на зов крови, и начинается гон, бешеная скачка по горам и ущельям, и козлята-несмышленыши смотрят и не понимают, что вдруг нашло на их всегда тихих матерей, почему они срываются с места, чем напугал их черный чужак. Черный – потому что к зиме взрослый самец серны чернеет: ржаво-рыжая летняя шерсть сменяется густым зимним покровом, а на спине топорщится темный гребень.

Стоило Стивену заговорить про охоту на серн, как его лицо преображалось. Черты делались резче, орлиный нос еще острее, подбородок ýже, а в глазах – голубых со стальным отливом – проглядывал холодный блеск северного неба. Я говорю о муже с полной откровенностью. В такие минуты он меня привлекал и в то же время отталкивал. Этот человек, сказала я себе, когда мы с ним только познакомились, – перфекционист до мозга костей. И сострадания от него не жди.

Но какая женщина не испытает тайной радости оттого, что мужчина добивается ее расположения, что она желанна?.. С первой же встречи у нас обнаружилось нечто общее – любовь к музыке Сибелиуса, и всего через несколько недель знакомства я перестала выискивать у Стивена недостатки – мне просто нравилось быть с ним. Это льстило моему самолюбию: перфекционист, на которого засматривались женщины, остановил свой выбор на мне. Сам по себе брак – это уже очко в мою пользу. Далеко не сразу я поняла, как обманулась.

Бывают такие люди – взрослые от рождения, в них нет и никогда не было ничего детского, ни одной простительной милой слабости; Стивен был именно такой. Его воспитывали в большой строгости отец-шотландец и мать-итальянка – нет, отнюдь не обворожительная оперная дива, а всего-навсего дочь миланского промышленника. В пятнадцать лет он порвал все семейные связи и начал самостоятельно зарабатывать на жизнь, поступив на службу в небольшую транспортную контору в Глазго. О первых годах его карьеры стоило бы написать книгу, и вполне возможно, что когда-нибудь она будет написана, но не сейчас. Сейчас речь об охоте на серн.

За завтраком Стивен протянул мне письмо и коротко сказал:

– Я немедленно телеграфирую Бруно, что наши планы изменились.

Бруно был тот самый знакомый, который рьяно взялся помочь Стивену и убил массу времени и сил на то, чтобы организовать для него охоту в Австрийских Альпах. Охоту на серн, само собой разумеется. Водившиеся в изобилии олени Стивена бы не прельстили – его интересовали исключительно серны.

– Какая разница, – удивилась я, – в Австрии серны или в Северной Греции?

Меня охота не прельщала. Я ездила с мужем ради острых ощущений и горного воздуха. Пусть Стивен хоть целыми днями гоняется с ружьем за дичью – один или в компании таких же, как он. Мой отпуск удачно вписывался в его планы – и почему бы не дать себе передышку, не поразмыслить о жизни вдали от суеты? Бездетные женщины должны использовать свои привилегии!

– Разница есть, – сказал Стивен, и его голубые глаза сделались холоднее льда, – разница в уникальности добычи. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь подстрелил серну в горах Пинда – и вообще в Греции.

– Тогда, может быть, лесорубы ошиблись? – предположила я. – Вдруг они видели вовсе не серну, а обычного дикого козла?

– Вполне возможно, – ответил Стивен, вставая из-за стола, и через пару минут я услышала, как он диктует по телефону текст телеграммы своему приятелю в Австрии.

Я смотрела на его спину и мощные плечи: спортивная фигура добавляла ему росту – он казался выше своих шести футов и двух дюймов[38]. В его голосе сквозило неприкрытое раздражение: он стал диктовать австрийский адрес по буквам, так как с первого раза телефонистка не все разобрала. Он вообще раздраженно реагировал на тех, кто не обладал таким же складом ума, как у него, систематическим и острым. Я заподозрила это еще десять лет назад, когда мы только-только обручились. Он повез меня к себе – хотел показать свой аскетически обставленный дом рядом с Портленд-плейс (о таком младший клерк из транспортной конторы в Глазго не мог бы и мечтать, но к этому времени Стивен был уже главой лондонского офиса) и похвастать коллекцией охотничьих трофеев. Я сразу подумала: как он может вечерами сидеть в этой комнате один, под шеренгой рогатых голов, и выносить их застывший взгляд? Ни картин, ни цветов, ничего – одни головы на стене. Единственная уступка была сделана для музыки: радиола и набор пластинок с классическими записями.

– А почему только серны? – спросила я по наивности.

– Их труднее всего добыть, – не раздумывая ответил он.

За этим обменом репликами мог бы последовать разговор о животных вообще, домашних и диких, таких, которые умеют приспособиться к причудам и вывертам человечества. Но он внезапно сменил тему, поставил пластинку Сибелиуса и обнял меня; действовал он настойчиво, но бесстрастно. Я была приятно удивлена. Мне подумалось: «Мы подходим друг другу. Мы будем свободны от взаимных претензий. Каждый сам по себе, никаких обязательств».

Все так и вышло, но чего-то не хватало. В нашем браке наметился какой-то изъян. Дело не только в отсутствии детей – скорее в разобщенности духа. Союз плоти, соединивший нас, на поверку обернулся глубокой пропастью, а мост, который мы пытались через нее перекинуть, оказался довольно хлипким. Думаю, мы оба это ощущали. Все десять лет я пыталась соорудить для себя безопасную ступеньку над бездной.