Агата Кристи - Щелкни пальцем только раз

– Но ведь вы о чем-то подумали... нет, скорее о ком-то?

– Да, вы правы. Я подумала о... о ком-то.

– Вы не могли бы мне рассказать об этом человеке? О котором подумали?

– Да тут нечего рассказывать. Просто иногда задаешь себе вопрос: где-то он может быть? Что с ним происходит, как он вообще поживает? Вдруг возникает чувство... – Она махнула рукой и вдруг неожиданно предложила: – Не хотите ли копченой рыбки?

– Рыбки? – изумленно переспросил Томми.

– Знаете, у меня тут есть парочка копченых селедок. Вот я и подумала, что вам следует подкрепиться, прежде чем вы поедете на вокзал. Вам нужно на вокзал Ватерлоо, – добавила она. – На Сэттон-Чанселор поезда идут оттуда. А пересаживаться нужно в Маркет-Бейзинге. Кажется, там ничего не изменилось.

Это было знаком того, что ему пора уходить. Он так и сделал.

Таппенс открыла глаза и зажмурилась. Перед глазами все плыло. Она попыталась приподняться, но тут же сморщилась от резкой боли и снова уронила голову на подушку. Закрыла глаза, но следом снова их открыла и поморгала.

Обстановка, которая ее окружала, показалась ей знакомой, и это ощущение принесло ей некоторое удовлетворение. «Я в больнице, лежу в палате», – подумала она. Довольная своими успехами, она не стала больше напрягать мозги и делать какие-либо выводы. Она в больнице, и у нее болит голова. Почему она в больнице и почему у нее болит голова – это ей было неясно. «Что-нибудь с машиной», – предположила она.

Возле ее кровати двигались сиделки и сестры. Это казалось вполне естественным. Таппенс снова закрыла глаза и сделала осторожную попытку сосредоточиться. На ее мысленном экране возникло смутное изображение пожилого человека в одежде священника. «Отец? Это отец?» – подумала Таппенс. Однако она не была уверена. Наверное, так оно и есть.

«Но что я тут делаю? Почему нахожусь в больнице? Если я работаю в больнице, то должна быть в форменном платье. В форме ДВО»[10].

Возле ее кровати материализовалась сиделка.

– Ну как, вам теперь получше, дорогуша? – спросила она с наигранной бодростью. – Вот и славненько.

Таппенс не была уверена в том, что все так уж славненько. Сиделка сказала что-то о чашечке чаю.

«Похоже на то, что я больна», – неодобрительно сказала себе Таппенс. Она лежала неподвижно, восстанавливая в памяти отрывочные слова и мысли.

«Солдаты, – сказала себе Таппенс. – ДВО. Да, конечно. Я служу в ДВО».

Сиделка принесла чай в чашке, похожей на поильник, и поддерживала ее голову, пока она пила. Голову снова пронзила острая боль.

– Я работаю в ДВО, – вслух сказала Таппенс.

Сиделка посмотрела на нее непонимающе.

– Голова болит, – сообщила Таппенс, констатируя этот факт.

– Скоро пройдет, – отозвалась сиделка.

Она приняла поильник и, проходя мимо сестры, доложила ей:

– Номер четырнадцатый проснулась. Правда, она еще плохо соображает.

– Она что-нибудь сказала?

– Сказала, что она ОВП[11], – сообщила сиделка.

Сестра хмыкнула, показывая тем самым, что она думает обо всяких ничего не значащих пациентах, которые утверждают, что они ОВП.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказала она. – Поторопитесь, нельзя же весь день возиться с поильником.

Таппенс лежала на подушках в полусонном состоянии. Она все еще не могла контролировать свои мысли, и они проносились в ее голове беспорядочной чередой.

Здесь должен быть кто-то, кого она хорошо знает. В этой больнице было что-то странное. Она такой больницы не помнила... Никогда в такой не работала. «Там были солдаты, – сказала она себе. – Это была хирургическая палата, на мне были ряды А и Б». Она открыла глаза, снова огляделась и решила, что этой больницы она никогда раньше не видела, что там нет ничего указывающего на хирургических больных, будь они военные или гражданские.

Интересно, где она находится? – спрашивала она себя. В каком городе? Она попыталась вспомнить какое-нибудь название. Но единственное, что приходило на ум, – Лондон или Саутгемптон.

Теперь около кровати появилась палатная сестра.

– Надеюсь, вам теперь лучше? – спросила она.

– Я чувствую себя хорошо, – ответила Таппенс. – Что со мной такое?

– У вас ушиб головы. Она у вас, должно быть, сильно болит, верно?

– Болит, – подтвердила Таппенс. – А где я нахожусь?

– В Королевской больнице в Маркет-Бейзинге.

Таппенс обдумывала эту информацию. Она ничего ей не говорила.

– Старик священник, – сказала она.

– Простите?..

– Да так, ничего.

– Мы пока не могли вас зарегистрировать, нам неизвестна ваша фамилия, – сказала сестра. Она приготовила ручку, устремив на Таппенс вопросительный взгляд.

– Моя фамилия?

– Да. Для истории болезни, – пояснила она.

Таппенс молчала, соображая, что все это означает. Ее фамилия. Как ее фамилия? «До чего глупо, – сказала она себе. – Я, кажется, ее забыла. Но все-таки должна ведь у меня быть фамилия». Вдруг она почувствовала облегчение. Перед ней мелькнуло лицо священника, и она решительно проговорила:

– Ну конечно, Пруденс.

– П..., эр, у, де, е, эн, эс?

– Совершенно верно.

– Но это только имя. А как фамилия?

– Каули. Ка, а, у, эль, и.

– Рада, что вы вспомнили, – сказала сестра и отошла с таким видом, словно все остальное ее не интересовало.

Таппенс была довольна собой. Пруденс Каули из ДВО, отец ее священник... у него приход... идет война... «Странно, – подумала она, – похоже, я ошибаюсь. Все это было давным-давно». Она пробормотала про себя: «Это не ваш ребеночек?» Ничего невозможно понять. Она ли это сейчас сказала или это ей сказал кто-то другой?

Сестра снова стояла у ее кровати.

– Ваш адрес, – сказала она. – Мисс Каули или миссис Каули? Вы спрашивали о ребенке?

– «Это не ваш ребеночек?» Кто это спрашивал или это я сама говорила?

– Я бы на вашем месте постаралась уснуть, – посоветовала сестра.

Она вышла, чтобы сообщить полученную информацию по назначению.

– Кажется, она приходит в себя, доктор, – доложила сестра. – Назвала себя Пруденс Каули. Однако адреса не помнит. Говорит что-то о ребенке.

– Ладно, – сказал доктор в своей обычной небрежной манере. – Дадим ей еще сутки. Она справляется с сотрясением вполне удовлетворительно.

Томми пытался вставить ключ в замок. Прежде чем ему это удалось, дверь отворилась – на пороге стоял Альберт.

– Ну и как, – спросил Томми, – она вернулась?

Альберт покачал головой.

– И никаких известий – ни звонка, ни письма, ни телеграммы?

– Ничего, сэр. Решительно ничего. И от других тоже ничего. Они затаились. Но она находится у них. Они ее держат, сэр. Я в этом уверен. Они ее держат.

– Что, черт возьми, вы хотите сказать этим своим «они ее держат»? Начитались всякого. Кто ее держит?

– Вы знаете, о чем я. Гангстеры.

– Какие еще гангстеры?

– Те, которые чуть что – выхватывают ножи. Или же международные.

– Перестаньте молоть чепуху, – сказал Томми. – Вы знаете, что я думаю?

Альберт вопросительно посмотрел на него.

– Я полагаю, с ее стороны очень дурно, что она не дает о себе знать. Она совершенно с нами не считается.

– Ну что же, я понимаю, что вы хотите сказать. Отчего же, можно считать и так, если вам от этого легче. Я вижу, вы принесли картину назад, – добавил он, принимая из рук Томми громоздкую поклажу.

– Да, принес эту проклятую картину назад, – сказал Томми. – Ни черта толку от нее не было.

– Вы ничего о ней не узнали?

– Ну, не совсем так. О ней-то я кое-что узнал, да только неизвестно, насколько нам поможет то, что я выяснил. Доктор Меррей, конечно, не звонил и мисс Паккард из «Солнечных гор» тоже? С этой стороны ничего не было?

– Никто не звонил, кроме зеленщика. Он сообщил, что получены отличные баклажаны. Ему известно, что хозяйка обожает баклажаны, и он всегда сообщает об их получении, – сказал Альберт и добавил: – Вам на обед я приготовил курицу.

– Просто удивительно! Ничего, кроме курицы, вы не в состоянии придумать, – сказал Томми капризным тоном.

– Это не то что обыкновенная курица. Такую называют poussin[12], – сказал Альберт. – Она совсем нежирная, – добавил он.

– Ладно, сойдет.

Зазвонил телефон. Томми сорвался с места и схватил трубку.

– Алло... алло?

В трубке раздался далекий, еле слышный голос:

– Мистер Томас Бересфорд? Ответьте Инвергэшли. Вас вызывает частное лицо.

– Слушаю.

– Не вешайте трубку.

Томми ждал. Он немного успокоился. Ему пришлось немного подождать. Затем раздался хорошо знакомый голос, ясный и четкий. Голос его дочери.

– Алло, это ты, папа?

– Дебора!

– Да. Почему ты как будто бы запыхался? Ты бежал к телефону?

«Ох уж эти дочери, – подумал Томми. – Вечно критикуют».

– Я же старенький, вот и задыхаюсь, – сказал он. – Как поживаешь, Дебора?

– Я-то ничего. Послушай, пап, я тут прочитала в газете. Может быть, ты тоже видел? Меня это насторожило. О женщине, которая попала в аварию, и о том, что она в больнице.

– Правда? Мне ничего такого не попадалось. Во всяком случае, я не обратил внимания. А что?

– Понимаешь, ничего особенного. Женщина, немолодая, она попала в аварию, и ее поместили в больницу. Назвалась она Пруденс Каули, а адреса своего не помнит.

– Пруденс Каули? Ты хочешь сказать...

– Ну конечно. Просто... просто я удивилась. Ведь это же мамины имя и фамилия, правда? То есть это раньше ее так звали.

– Ну конечно.

– Я всегда забываю про Пруденс. Мы ведь никогда ее так не называли – ни ты, ни я, ни Дерек.

– Верно, это имя никак не ассоциируется с твоей матерью.

– Знаю, знаю. Я просто подумала... странно как-то. Ты не считаешь, что это как-то связано с ней?