А случилось вот что: как известно, лишь очень благочестивые люди ходят в церковь еще и по вечерам. Однажды в тепло-голубых сумерках домой возвращались только Мадлен, четыре старушки, один рыбак и неутомимый Камилл. Когда старушки и рыбак растворились в сине-зеленом смешении воздуха и листвы, Мадлен вошла одна в темную рощу. Она не боялась одиночества, ибо не боялась бесов. Скорее, они ее боялись.

Но в роще, на поляне, едва освещенной последним лучом, перед ней появился человек, смахивающий на беса.

Желтоволосый аристократ протягивал к ней длинные руки, странно растопырив пальцы.

– Мы одни! – вскричал он.– Вы были бы в моей власти, не будь я в вашей!

Потом он опустил руки и довольно долго молчал. Мадлен же простодушно сказала:

– Кажется, мсье, я вас где-то видела.

– Я увидел вас,– снова оживился граф,– и жизнь моя изменилась. Знайте, я не ведаю жалости. Я – последний из подлецов. Земли мои простираются от масличных рощ Италии до датских сосновых лесов, и нет в них уголка, который я не осквернил бы. Я великий грешник, но до сих пор я не совершал святотатства и не испытывал благоговения. А теперь…

Он неловко схватил ее за руку; она не закричала, только вырвалась, но кто-то услышал и это, ибо из-за деревьев, словно пушечное ядро, вылетел коренастый человек и ударил графа по щеке. Немного оправившись, Мадлен узнала в нем своего немолодого поклонника с молодыми глазами.

До того, как мсье Берт дал пощечину, Мадлен не сомневалась, что желтоволосый граф просто сошел с ума. Теперь же он удивил ее здравомыслием, ибо сперва ударил Берта, словно выполняя долг, потом отступил на шаг и поклонился.

– Не здесь, мсье,– сказал он.– Выбирайте место сами.

– Я рад, что вы меня поняли,– отвечал Камилл Берт.– И еще я рад, что вы не только подлец, но и джентльмен.

– Мы задерживаем даму,– сказал учтивый граф и поднес руку к голове, словно хотел приподнять несуществующую шляпу. Затем он исчез – точнее, спина его еще была видна какое-то время, и выглядела очень достойно, такой он был аристократ.

– Разрешите проводить вас, мадемуазель,– сказал Берт.– Если не ошибаюсь, вам недалеко.

– Да, недалеко,– ответила Мадлен и улыбнулась ему в третий раз, несмотря на усталость, и страх, и плоть, и мир сей, и дьявола. Синее сияние сумерек сменилось непроницаемой синевой ночи, когда Камилл привел свою даму в освещенный и теплый дом, а сам вернулся во тьму.

Французы и полуфранцузы, населяющие местечко, сочли этот случай достойным поводом для дуэли, и противники легко нашли себе секундантов. Те, кто победней и понабожней, стояли за благочестивого Берта, порочный же и родовитый Грегори обрел соратников в лице местного врача, всегда готового поддержать истинно современных людей, и какого-то туриста из Америки, готового на все, что угодно. Назначили дуэль на послезавтра, и все в селении успокоились, кроме одного человека, обычно – самого спокойного. Следующим вечером Мадлен Дюран опять пошла в церковь, и Камилл, как всегда, следовал за ней. Но на сей раз по дороге она обратилась к нему.

– Простите,– сказала она,– я должна с вами поговорить.

И он ощутил дыхание правды, ибо во всех книгах девушка сказала бы: «Я не должна с вами говорить».

– Да, я должна,– продолжала Мадлен, глядя на него большими и серьезными, как у животных, глазами.– Ведь ваша душа, и всякая душа, настолько важнее пересудов! Так вот, я с вами поговорю о том, что вы хотите сделать.

– Я послушался бы вас во всем,– отвечал Берт,– но этого не просите. Даже ради вас я не стану трусом и подлецом.

Она удивленно приоткрыла рот, потом поняла и странно улыбнулась уголками губ.

– Я не про это,– сказала она.– Зачем мне говорить о том, чего я не понимаю? Меня никто не бил, а если бы и били, для женщины это не то, что для мужчины. Конечно, сражаться дурно. Лучше простить – если можешь простить по-настоящему. Но когда у нас за обедом кто-нибудь говорит, что дуэль – то же убийство, мне кажется, что это не так. Тут все иначе… и повод есть… и противник знает наперед… и он тоже может убить вас. Я совсем не умна, но я уверена, что такие люди, как вы, не бывают убийцами. Нет, я хотела поговорить о другом.

– Тогда о чем же? – спросил ее собеседник, глядя в землю.

– Завтра месса очень рано,– сказала она.– Так что вы исповедуйтесь и причаститесь с самого утра, не опоздайте.

Берт отступил шага на два, и она не узнала его движений, словно он весь переменился.

– Быть может,– продолжала она,– вы и правы, рискуя жизнью. Женщины в нашем селении рискуют ею много раз, рожая детей. Мужчины – другая половина мира, и я не знаю, как им положено умирать. Но душой рисковать нельзя.

И при всей своей кротости она взмахнула рукой с той трогательной решительностью, которая может разорвать сердце.

Мсье Берт не был кротким. Но беспомощный жест и молящий взор повлияли на него так, словно, он увидел дракона. Он страшно побледнел (отчего его черные волосы стали особенно неестественными), когда же он обрел дар речи, сказал: «О, Господи!», причем не по-французски и даже, говоря строго, не по-английски. Придерживаясь истины, я должен сообщить, что он сказал это по-шотландски.

– Месса будет очень скоро, через восемь часов,– говорила тем временем Мадлен,– вы успеете. Простите меня, но я очень боялась, как бы вы не опоздали.

– А почему вы думаете,– едва выговорил мсье Берт,– что я вообще хочу пойти к мессе?

– Вы всегда ходите,– отвечала она, и ее голубые глаза широко раскрылись.– Мессу трудно выдержать, если не любишь Бога.

Именно тогда степенный Берт повел себя, как его необузданный соперник. Глаза его загорелись, он шагнул к своей собеседнице и чуть не схватил ее за плечи.

– Да не люблю я вашего Бога! – закричал он.– На что Он мне сдался? Ну вас всех, надоело! Простите… вы самый честный и чистый человек на свете… а я вот – самый подлый.

Мадлен с сомнением посмотрела на него.

– Если вы сами так думаете,– сказала она,– значит, все в порядке. Если вы каетесь, еще лучше. Вы пойдите, скажите священнику, а Бог…

– Плевал я на ваших священников! – не унимался Берт.– А Бог – это просто выдумка, миф, вранье. Правда, не мне судить Его за это…

– Что вы такое говорите? – искренне удивилась Мадлен.

– Я и сам – просто миф,– отвечал Берт, срывая парик и бороду. После этого страшного действия Мадлен увидела гораздо более молодое лицо и рыжие волосы.

– Ну вот,– с облегчением сказал бывший Берт,– я мерзавец, и я хотел сыграть подлую шутку в вашем тихом селении. С любой другой женщиной я бы ее и сыграл, но мне, как на беду, попалась единственная, с которой играть нельзя. Да, угораздило меня, однако… А правда в том,– и он смутился, как смутился Эван, когда решил поведать правду загадочной даме,– правда в том, что я – Тернбулл, атеист, за которым гонится полиция. То есть, не потому, что я атеист, а потому, что я хочу за атеизм сразиться.

– Да, я что-то про вас читала,– сказала Мадлен Дюран с простотой, которую не может поколебать даже такая странная весть.

– Я не верю в Бога,– продолжал Тернбулл.– Его нет. И ваше причастие – не Бог. Это просто кусок хлеба.

– Вы думаете, это кусок хлеба? – переспросила Мадлен.

– Я это знаю! – яростно ответил Тернбулл.

Она откинула голову и широко улыбнулась.

– Тогда почему вы боитесь его съесть? – спросила она.

Джеймс Тернбулл впервые в жизни воспринял чужую мысль, и это так поразило его, что он отступил назад.

–Какие глупые! – смеялась Мадлен весело, как школьница.– Это вы – атеист! Это вы-то богохульник! Господи, да вы себе все испортили, только бы не совершить кощунства!

Рыжая голова Тернбулла очень смешно торчала из чинных и буржуазных одежд Камилла Берта, но его лицо было искажено такой болью, что никто бы не засмеялся.

– Вы приезжаете к нам,– говорила Мадлен с той женской живостью, которая так хороша дома и так неприятна на митингах,– вы с вашим Макиэном едете к нам на остров и надеваете парики, и все идет гладко, а потом вы швыряете парик и бросаете все дело, потому что я попросила вас съесть кусок хлеба! И вы еще говорите, что никто нас не видит! И вы еще говорите, что в алтаре ничего нет. От чего же вы бежите, от Кого? Нет, знаете…

– Я знаю одно,– сказал Тернбулл,– мне надо бежать от вас.

И быстро пошел прочь, оставив на дороге и бороду, и парик.

На рыночной площади он увидел графа Грегори и кинулся к нему. Но он не прошел и полпути, когда открылось окно, и из него высунулась голова в ночном колпаке. Несмотря на этот убор, Тернбулл сразу узнал багровую физиономию сержанта. Сержант в ярости выкрикнул его имя, из-под арки выскочил полицейский и помчался к преступнику. Два торговца овощами, оставив свои корзины, побежали на помощь закону. Тернбулл толкнул полисмена, посадил одного из торговцев в его же корзину и крикнул высокородному противнику: «Бежим, Макиэн!» Граф Грегори сорвал усы и парик и не без облегчения отшвырнул их. Потом он понесся вслед за Тернбуллом, на ходу вынимая из трости спрятанную там шпагу.

Бежать до пристани было довольно долго, но английская полиция неповоротлива, французские селяне равнодушны. Во всяком случае, дорога оказалась пустой, только на пол-пути Макиэн врезался в какого-то джентльмена. Как он узнал, что это именно джентльмен, сказать нелегко. Сам он был очень бедным и очень трезвым джентльменом из Шотландии; этот был богатым и пьяным джентльменом из Англии. Но по взаимным извинениям они поняли друг друга быстро, как двое людей, говорящих в Китае по-французски. Джентльмена проще всего описать так: он или оскорбляет, или просит прощения. В данном случае никто никого не оскорбил.

– Спешите, а? – спросил незнакомец и чему-то сердечно рассмеялся.– А я вот Уилкинсон. Да, внук того Уилкинсона, который пиво! Сам пиво не пью. Печень.– И он покачал головою с неподходящей к случаю хитростью.

– Да, спешим,– отвечал Макиэн, улыбаясь по-возможности учтиво,– так что простите…