Жорж Сименон - Рука

— Завтра вы свободны?

— Постойте… Какой завтра день?

— Среда.

— В одиннадцать часов.

— Я буду у вас в одиннадцать…

Это был наш час, час туалета, самый мой любимый, я смаковал его с чувством полного обладания, законченной интимности.

Небо назавтра было ясное, цвета лаванды, и лишь над горами стояли золотистые облачка, которые словно застыли над ними навечно, как на картине. Только к вечеру эти облачка исчезают или вытягиваются в длинную, почти красную полосу.

Я весело вел машину.

— Вернешься вечером?

— Возможно…

Интересует ли Изабель, почему я все реже остаюсь в Нью-Йорке на ночь?

Вообразила ли она, что между мной и Моной близится разрыв? Или же думает, что я одумался и не хочу окончательно скомпрометировать себя?

Я ненавижу Изабель.

Долго я не мог найти, куда поставить машину. Вот наконец я и в доме на 56-й улице. Бросился к лифту. Позвонил. Дверь тотчас же открылась, и я увидел перед собой Мону в легком костюме изумрудно-зеленого цвета и в маленькой белой шляпке, одетой набок.

Я остолбенел. Она так удивилась, как если бы не ждала, что это может произвести на меня подобное впечатление.

— Бедный мой Доналд.

Я не хочу быть бедным Доналдом. Даже и для нее. Я не мог прижать ее к себе так, как делал это, когда она встречала меня в пеньюаре.

— Огорчены?

Мы все же расцеловались. Она и вправду сильно загорела, и поэтому лицо ее показалось мне изменившимся.

— Мне захотелось сегодня утром прогуляться с тобой в Центральном парке. Ты против?..

Лицо у меня прояснилось. Предложение было милым.

Погода к тому располагала. Мы еще не отпраздновали вместе наступление весны.

— Хотите выпить чего-нибудь перед уходом?

— Нет.

Она повернулась в сторону кухни.

— Я не вернусь к завтраку, Жанет…

— Хорошо, мадам.

— Если мне позвонят, скажите, что я вернусь к двум или трем часам…

Не впервые было нам прогуливаться вместе, но весенний воздух легче зимнего, свет солнца веселил глаза, а небо, просвечивавшее между небоскребами, поражало ослепительной чистотой.

Перед отелем «Плацца» стояло несколько извозчиков, поджидавших туристов или влюбленных. У меня мелькнула мысль нанять одного из них. Но Мона ни на что не обращала внимания. Она шла со мной об руку, слегка опираясь на меня.

— Как поживают Милдред и Цецилия?

— Очень хорошо. Они провели каникулы с нами.

Мы совершили несколько экскурсий и даже ездили на Кэйп Код.

Мы медленно приближались к бассейну, где зимой бывает каток и где мы с Рэем, будучи студентами, катались иногда на коньках, когда задерживались в Нью-Йорке.

Я почувствовал на своей руке более сильный нажим руки, затянутой в белую перчатку.

— Мне надо поговорить с вами, Доналд…

Странно! Я ощутил мурашки не на спине, а в голове и спросил совершенно изменившимся голосом:

— Да?

— Мы старые приятели, не так ли?.. Вы — лучший из всех приятелей, которые когда-либо были у меня…

Матери наблюдали за ковыляющими младенцами. Оборванец, которому не на что уж было надеяться, спал на скамейке, и у него был такой несчастный вид, что невольно хотелось отвернуться.

Мы медленно продвигались. Нагнув голову, я уставился на гравий у себя под ногами.

— Вы знакомы с Джоном Фальком?

Я где-то читал о нем. Имя было мне знакомо, но я не мог вспомнить, кто это такой. Да я особенно и не старался. Я ждал приговора. Все это неизбежно и фатально должно было кончиться приговором.

— Он — продюсер двух лучших программ телевидения…

Мне нечего было сказать. Я прислушивался к шумам парка: птичьим и детским голосам, машинам, проезжавшим по 5-й авеню. Я видел уток, одни из которых приглаживали свои перышки, стоя на лужайке, а другие плавали, оставляя за собой на воде треугольный след.

— Мы знакомы друг с другом очень давно. Ему сорок лет. Три года назад он развелся, и у него маленькая дочь…

Очень быстро, как бы желая поскорее разделаться, она прибавила:

— Мы решили пожениться, Доналд…

Я ничего не сказал. Ничего не смог сказать.

— Вы опечалены?

Я чуть не расхохотался над выбранным ею словом. Опечален? Я был оглушен. Я был… Это — необъяснимо. У меня ничего больше не оставалось, да — ничего…

До сих пор оставалось хоть нечто, хоть нечто оставалось. Оставалась Мона, пусть наша связь и была иллюзорной, пусть даже и вопроса не было о любви между нами.

Перед моими глазами встал будуар, движение губ Моны навстречу тюбику губной помады, пеньюар, который с нее соскальзывает…

— Простите меня…

— В чем?

— Я причиняю вам боль… Я ведь чувствую, что причиняю боль…

— Немного, — выдавил я наконец из себя, тоже употребляя до смешного невыразительное слово.

— Надо было давно поговорить с вами об этом. Уже целый месяц я собираюсь. Никак не могла решиться. Мне даже приходило в голову — не познакомить ли вас с Джоном и не спросить ли совета.

Мы не смотрели друг на друга. Она все рассчитала. Затем и привела меня в парк. Прогуливаясь среди публики, невольно станешь сдерживаться.

— Когда вы рассчитываете?..

— О! Не так скоро. Надо многое уладить. Найти новую квартиру — ведь Моника будет жить с нами.

Значит, девочку зовут Моникой.

— Отец добился в суде решения — воспитывать ребенка будет он. Он ее обожает.

Ну разумеется! Разумеется! А в ожидании событий этот Джон Фальк, так ведь он зовется, спал уже с ней на широкой постели в квартире на 56-й улице?

Весьма возможно. По-приятельски, как говорила Мона. Нет, тут уж не по-приятельски, раз они решили пожениться.

— Я в отчаянии, Доналд… Но мы останемся друзьями, не так ли?

А потом что?

— Я говорила о вас с Джоном…

— Вы ему сказали всю правду?

— Почему бы и нет! Он не принимает меня за девственницу…

Это слово в ее устах, произнесенное в солнечном парке, меня шокировало. Клянусь, что я не влюблен в Мону. Никто мне не поверит, но это так.

Она представляет собою для меня не только женщину, это…

Что это? Да ничего! Надо думать, что абсолютно ничего, раз она с такой легкостью оборвала нить.

Она вернется на телевидение. Я увижу ее на экране, сидя в библиотеке у себя в Брентвуде бок о бок с Изабель.

Я подумала, что мы могли бы где-нибудь пообедать, если вы не против…

— Это он должен позвонить вам между двумя и тремя часами?

Да…

— Он знает, что я здесь?

— Да…

— Знает, что вы увели меня в Центральный парк?

— Нет. Эта мысль пришла мне в голову, когда я одевалась.

Одевалась с присущим ей спокойным бесстыдством не передо мной, а в одиночестве или в обществе Жанет.

— Это будет трудно, Жанет…

— Он поймет, мадам…

— Конечно, поймет, но ему это как-никак будет тяжело…

— Если бы пришлось отказываться от всего, что заставляет страдать других…

Мона закурила, искоса поглядывая на меня, и я улыбнулся ей. Во всяком случае, сделал какую-то гримасу, выдавая ее за улыбку.

— Вы будете навещать меня?..

— Не знаю.

Конечно нет. Что общего может у меня быть с господином и госпожой Фальк? Или с девочкой по имени Моника?

У меня и у самого две девочки.

Мне показалось, что солнце начало припекать сильнее, чем в предыдущие дни. Мы вошли в бар отеля «Плацца».

— Два двойных мартини…

Я не спрашивал у нее, что она будет пить. Возможно, когда она с Фальком, то пьет что-нибудь другое. В последний раз я соблюдал нашу традицию.

— Ваше здоровье, Доналд.

— Ваше здоровье, Мона.

Это было всего труднее. Произнеся ее имя, я чуть было по-идиотски не разрыдался. Эти два слога…

К чему пытаться объяснять? Я видел свое лицо в зеркале среди бутылок.

— Где вы хотите, чтобы мы пообедали? — Она предоставляла мне право выбора. Это — мой день. Мой последний день. Надо, чтобы все сошло как можно лучше.

— Мы можем пойти в наш французский ресторанчик…

Я отрицательно покачал головой. Предпочитая толпу и место, лишенное воспоминаний.

Мы завтракали в «Плацце», где большой зал был переполнен. Я почти иронически предложил ей паштет из гусиной печенки, и она согласилась.

Потом омара. Словом, торжественный обед!

— Хотите блинов?

— Почему бы и нет?

Соглашаясь, она хотела доставить мне удовольствие. Я видел, как она поглядывает на часы.

Я не сердился на нее за это. Она дала мне все, что могла дать, очень мило, с горячей, животной нежностью, это я сам ничего ей не дал.

Взгляд мой упал на положенную на скатерть ее руку, точно так лежала она когда-то январской ночью на паркете, и мне захотелось приблизить к ней свою руку, чтобы сжать ее.

Смелее, Доналд!

Она догадалась.

— Если бы вы только знали, как мне это тяжело, — вздохнула она.

Потом мы пешком отправились к ней. Мне так хотелось прошептать:

— В последний раз, можно?

Мне казалось, что тогда наступит облегчение.

Я смотрел на окна четвертого этажа. Мы вошли в холл.

— Прощайте, Доналд…

— Прощайте, Мона…

Она бросилась в мои объятия и, не заботясь о своем гриме, поцеловала меня долгим, глубоким поцелуем…

— Никогда вас не забуду, — задыхаясь, пробормотала она.

Потом быстро, почти лихорадочно, открыла дверь лифта.

С тех пор прошел месяц, и моя ненависть к Изабель все увеличивается.

Как и следовало ожидать, она обо всем догадалась, как только я вернулся.

А я ведь даже и на напился. Не ощущал в этом потребности.

Ведя машину вдоль Таконик Паркуей, я мысленно рисовал себе ту жизнь, которая ожидала меня ежедневно, от пробуждения до отхода ко сну. Я отчетливо видел все: дома — хождение из комнаты в комнату, почта, контора, секретарша, которая скоро нас оставит, завтрак, опять контора, клиенты, корреспонденция, стаканчик виски перед обедом, трапеза наедине с женой, телевизор, книга или газета…