При этих словах Редлоу поднял глаза и, припомнив, где он, и кто его окружает, и какое проклятье он несет с собой, - удивленный неожиданной встречей, он совсем было забыл об этом, - поспешно отступил на шаг, сам не зная, бежать ли сейчас же из этого дома, или остаться.

Уступая какому-то мрачному упрямству, с которым ему теперь постоянно приходилось бороться, он решил, что останется.

"Ведь только вчера я заметил, что память этого старика хранит одно лишь горе и страдания, ужели сегодня я не решусь помрачить ее? - сказал он себе. - Ужели те воспоминания, которые я могу изгнать, так дороги этому умирающему, что я должен бояться за него? Нет, я отсюда не уйду".

И он остался, но трепетал от страха, наперекор всем этим рассуждениям; он стоял поодаль, завернувшись в свой черный плащ и не глядя в сторону постели, только прислушивался к каждому слову, и казался сам себе злым духом, принесшим в этот дом несчастье.

- Отец! - прошептал больной, выходя из оцепенения.

- Джордж, сынок! Мальчик мой! - отозвался старик Филипп.

- Ты сейчас говорил, что когда-то давно я был любимцем матери. Как страшно думать теперь о тех далеких днях!

- Нет, нет, - возразил старик. - Думай об этом. Не говори, что это страшно. Для меня это не страшно, сынок.

- От этого у тебя сердце разрывается, - сказал больной, чувствуя, что на лицо ему падают отцовские слезы.

- Да, да, - сказал Филипп, - сердце мое разрывается, но это хорошо. Горько и грустно мне вспоминать о тех временах, но это хорошо, Джордж. Думай и ты о том времени, думай о нем - и сердце твое смягчится! Где сын мой Уильям? Уильям, сынок, ваша матушка нежно любила Джорджа до последнего вздоха, и ее последние слова были: "Скажи ему, что я простила его, благословляла его и молилась за него". Так она мне сказала, и я не забыл ее слов, а ведь мне уже восемьдесят семь!

- Отец! - сказал больной. - Я умираю, я знаю это. Мне уже немного осталось, мне трудно говорить даже о том, что для меня всего важнее. Скажи, есть для меня после смерти хоть какая-то надежда?

- Есть надежда для всех, кто смягчился и покаялся, - ответил старик. Для них есть надежда. О господи! - воскликнул он, с мольбою складывая руки, и поднял глаза к небу. - Только вчера я благодарил тебя за то, что помню моего злосчастного сына еще невинным ребенком. Но какое утешение для меня в этот час, что и ты не забыл его!

Редлоу закрыл лицо руками и отшатнулся, точно убийца.

- О, потом я все загубил, - слабо простонал больной. - Загубил я свою жизнь!

- Но когда-то он был ребенком, - продолжал старик. - Он играл с другими детьми. Вечером, прежде чем лечь в постель и уснуть безгрешным детским сном, он становился на колени рядом со своей бедной матерью и читал молитву. Много раз я видел это; и я видел, как она прижимала его голову к груди и целовала его. Горько нам с нею было вспоминать об этом, когда он стал на путь зла и все наши надежды, все мечты о его будущем рассыпались в прах, и все же это воспоминание, как ничто другое, привязывало нас к нему. Отец небесный, ты, кто добрее всех земных отцов! Ты, что так скорбишь о заблуждениях твоих детей! Прими снова в лоно твое этого заблудшего! Внемли ему - не такому, каков он стал, но каким был. Он взывает к тебе, как - столько раз нам это чудилось - взывал он к нам.

Старик воздел трясущиеся руки, а сын, за которого он молился, бессильно припал головою к его груди, словно и в самом деле снова стал ребенком и искал у отца помощи и утешенья.

Случалось ли когда-либо человеку трепетать, как затрепетал Редлоу среди наступившей затем тишины! Он знал, что должно случиться, и знал, что это наступит быстро и неотвратимо.

- Минуты мои сочтены, мне трудно дышать, - сказал больной, приподнимаясь на локте и другой рукой хватая воздух. - А я припоминаю, я должен был что-то еще сказать... тут был сейчас один человек... Отец, Уильям... постойте! Что это, мерещится мне или там стоит что-то черное?

- Нет, это не мерещится, - ответил старик.

- Это человек?

- Вот и я говорю, Джордж, - вмешался Уильям, ласково наклоняясь к брату. - Это мистер Редлоу.

- Я думал, он мне почудился. Попросите его подойти ближе.

Редлоу, который был еще бледнее умирающего, подошел к нему и, повинуясь движению его руки, присел на край постели.

- Здесь такая боль, сэр, - сразал Джордж, приложив руку к сердцу, и во взгляде его была немая мольба, и тоска, и предсмертная мука, - когда я смотрю на моего бедного отца и думаю, скольким несчастьям я был виною, сколько принес обид и горя, и потому...

Что заставило его запнуться? Была ли то близость конца, или начало иной, внутренней перемены?

- ...потому я постараюсь сделать, что могу, хорошего, вот только мысли путаются, все бегут, бегут. Тут был еще один человек. Видели вы его?

Редлоу не мог выговорить ни слова; ибо, когда он увидел уже хорошо знакомый роковой признак - руку, растерянно коснувшуюся лба, - голос изменил ему. Вместо ответа он лишь наклонил голову.

- У него нет ни гроша, он голодный и нищий. Он сломлен, разбит, и ему не на что надеяться. Позаботьтесь о нем! Не теряйте ни минуты! Я знаю, он хотел покончить с собой.

Неотвратимое наступало. Это видно было по его лицу. Оно менялось на глазах, ожесточалось, все черты стали резче и суше, и ни тени скорби не осталось на нем.

- Разве вы не помните? Разве вы не знаете его? - продолжал больной.

Он на мгновенье закрыл глаза, опять провел рукой по лбу, потом вновь посмотрел на Редлоу, но теперь это был взгляд вызывающий, наглый и бездушный.

- Какого черта! - заговорил он, злобно озираясь. - Вы тут меня совсем заморочили! Я жил - не трусил и помру не трусом. И убирайтесь все к дьяволу!

Он откинулся на постель и заслонился обеими руками, чтобы с этой минуты ничего больше не видеть и не слышать и умереть ко всему равнодушным.

Если бы молния небесная поразила Редлоу, он и тогда не так отпрянул бы от этой постели. Но и старик Филипп, который отошел было на несколько шагов, пока сын разговаривал с Ученым, а теперь вновь приблизился, тоже вдруг отступил с видимым отвращением.

- Где сын мой Уильям? - поспешно спросил он. - Уйдем отсюда, Уильям. Идем скорее домой.

- Домой, батюшка? - изумился Уильям. - Разве вы хотите покинуть родного сына?

- Где тут мой сын? - спросил старик.

- Как это где? Вот же он!

- Он мне не сын! - возразил Филипп, весь дрожа от гнева. - Такому негодяю нечего ждать от меня. На моих детей приятно поглядеть, и они обо мне заботятся, и всегда меня накормят и напоят, и готовы услужить. Я имею на это право! Мне уже восемьдесят семь!

- Вот и хватит, пожили, слава богу, куда еще, - проворчал Уильям, засунув руки в карманы и исподлобья глядя на отца. - Право, не знаю, какой от вас толк. Без вас в нашей жизни было бы куда больше удовольствия.

- Мой сын, мистер Редлоу! - сказал старик. - Хорош сын! А этот малый еще толкует мне про моего сына! Да разве мне когда было от него хоть на грош удовольствия?

- Что-то и мне от вас тоже немного было удовольствия, - угрюмо отозвался Уильям.

- Дай-ка подумать, - сказал старик. - Сколько уже лет на рождество я сидел в своем теплом углу, и никогда меня не заставляли на ночь глядя выходить на улицу в такой холод. И я праздновал и веселился, и никто меня не беспокоил и не расстраивал, и не приходилось мне ничего такого видеть (он указал на умирающего). Сколько же это лет, Уильям? Двадцать?

- Пожалуй, что и все сорок, - проворчал Уильям. - Да, как погляжу я на своего батюшку, сэр, - продолжал он, обращаясь к Редлоу совершенно новым для него брюзгливым и недовольным тоном, - хоть убейте, не пойму, что в нем хорошего? Сколько лет прожил - и весь век только и знал, что есть, пить и жить в свое удовольствие.

- Мне... мне уже восемьдесят семь, - бессвязно, как малый ребенок, забормотал Филипп. - И не припомню, когда я чем-нибудь очень расстраивался. И не собираюсь расстраиваться теперь из-за этого малого. Уильям говорит, это мой сын. Какой он мне сын. А бывало, я весело проводил время, сколько раз и счету нет. Помню, однажды... нет, забыл... отшибло... Что-то такое я хотел рассказать, про крикет и про одного моего приятеля, да вот отшибло. Кто же это был такой... любил я его, что ли? И что-то с ним такое сталось... помер он, что ли? Нет, не помню. Да и какое мне дело? Мне и дела нет.

Он слабо захихикал, покачал головой и сунул руки в карманы жилета. В одном кармане он нащупал веточку остролиста, оставшуюся там, должно быть, со вчерашнего вечера, вытащил ее и стал разглядывать.

- Ишь ты, ягодки! - сказал он. - Жалко, что невкусные. Помнится, я был еще маленький, вон такой, и шел гулять... постойте-ка, с кем же это я гулял? Нет, не припомню... Не помню, с кем я там гулял и кого любил, и кто любил меня. Ишь ты, ягодки! Когда ягодки, всегда бывает весело. Что ж, и на мою долю причитается веселье, и за мною должны ухаживать, чтоб мне было тепло и уютно: ведь я бедный старик, мне уже восемьдесят семь. Мне восемь... десят... семь... Во...семь...десят... семь!

Жалкий, бессмысленный вид, с каким старик, повторяя эти слова, откусывал и выплевывал листочки остролиста; холодный, бесчувственный взгляд, которым смотрел на него в эти миауты его младший сын, так неузнаваемо переменившийся; непоколебимое равнодушие, с каким старший его сын перед смертью закостенел в грехе, - ничего этого Редлоу больше уже не видел; ибо он оторвался, наконец, от того места, к которому словно приросли его ноги, и выбежал из дома.

Его провожатый выполз из своего убежища и, когда он дошел до арок виадука, уже ждал его.

- Назад к той женщине? - спросил он.

- Да, - ответил Редлоу. - Прямой дорогой к ней, и поскорее.

Сначала мальчик шел впереди него; но этот обратный путь больше походил на бегство, и вскоре ему уже еле-еле удавалось, семеня маленькими босыми ногами, не отставать от широко шагавшего Редлоу. Шарахаясь от каждого встречного, плотно завернувшись в плащ и придерживая его так, как будто даже мимолетное прикосновение к его одежде грозило каждого отравить смертоносным ядом, Ученый шел все вперед и ни разу не замедлил шаг, пока они не оказались у той самой двери, откуда пустились в путь. Редлоу отпер ее своим ключом, вошел и в сопровождении мальчика поспешил по темным коридорам и переходам к себе.