После того как я сказал Терезе о том, что старые леди кажутся ненастоящими, я поймал себя на мысли: девушка тоже ненастоящая.

– Принцесса, которую держат взаперти в разрушенном замке? – предположила Тереза.

– Именно. Ей больше пристало ездить в карете, а не на древнем «Даймлере». Интересно, о чем она мечтает? – Неожиданно у меня разыгралось любопытство.

…Во время визита Изабелла говорила очень мало. Она сидела прямо, и на губах ее играла приятная, но несколько рассеянная улыбка. Она вежливо отвечала на все обращенные к ней реплики, однако ей не было особой нужды стремиться поддерживать разговор, которым всецело завладели ее престарелые родственницы. «Интересно, – думал я, – скучает она или ей, наоборот, интересно – как-никак, в жизни Сент-Лу происходит что-то новенькое? Тоскливая, должно быть, у нее жизнь!»

– Неужели ее во время войны ни разу не призывали на какие-либо общественные работы? – поинтересовался я. – Неужели она вот так и просидела здесь?

– Ей всего девятнадцать лет. После окончания школы она помогала в Красном Кресте возить раненых.

– Школы? – Я изумился. – Хочешь сказать, она училась в школе, в пансионе?

– Да. В Сент-Ниниане.

Я удивился еще больше. Сент-Ниниан – школа дорогая и современная. Разумеется, никакого совместного обучения и прочих причуд, однако это учебное заведение гордится тем, что придерживается современных взглядов. И в то же время Сент-Ниниан ни в коем случае не является эдаким модным учебным заведением для девиц.

– Ты удивлен? – спросила Тереза.

– Д-да… знаешь ли, я удивлен, – медленно проговорил я. – Глядя на такую девушку, можно представить, что она никогда в жизни не уезжала из дому, что ее воспитывали в средневековой обстановке, в месте, не имеющем ничего общего с двадцатым веком.

Тереза задумчиво кивнула.

– Да, – сказала она, – я понимаю, о чем ты.

Тут в разговор вмешался мой брат Роберт.

– Это доказывает, – заявил он, – как много значит домашнее окружение, а также наследственность.

Я не мог успокоиться:

– О чем все же она мечтает?..

– Может, она и не мечтает, – предположила Тереза.

Я рассмеялся, но про себя не переставал дивиться новой знакомой.

Именно в то время я страдал от почти патологической застенчивости, связанной с моим состоянием. До аварии я всегда был здоров и находился в отличной физической форме. Болезни, уродства в любом виде вызывали у меня неприязнь, даже если кто-то просто обращал мое внимание на подобные вещи. Да, на жалость я был способен, но к жалости всегда примешивалось отвращение.

И вот теперь я сам оказался объектом жалости и отвращения! Инвалид, калека, лежащий пластом на кушетке, с переломанными конечностями, поверх которых наброшен плед!

Болезненно сжимаясь, я наблюдал за реакцией людей на мое состояние. И, какова бы ни была их реакция, она неизменно повергала меня в дрожь. Добрый, сочувствующий взгляд вселял в меня ужас. Не менее жуткой была и очевидная тактичность, когда посетителям удавалось делать вид, будто мое состояние совершенно естественно и они не видят в нем ничего необычного. Если бы не железная воля Терезы, я бы заперся в четырех стенах и вообще ни с кем не виделся. Однако Терезе, если она что-то задумала, не так-то легко противостоять. Она решила, что отшельником я не стану. Ей удалось доказать мне, причем не прибегая к помощи слов, что запереться от всех и играть роль таинственного субъекта – не самый лучший выход. Я знал, что она делает, понимал причину ее действий и в конце концов согласился с ней. Я мрачно демонстрировал своей невестке, что смогу вынести все – неважно что! И я выносил! Терпел и сочувствие, и тактичность, и повышенную теплоту по отношению к себе, и разговоры, в которых сознательно избегали любых упоминаний о несчастных случаях, авариях, болезнях, и притворство, будто я ничем не отличаюсь от других…

Должен отметить: старых леди не привело в замешательство мое состояние. Леди Сент-Лу придерживалась тактичной линии поведения, делая вид, будто все в порядке. Леди Трессильян, казалось, всеми своими порами источала материнское сочувствие. Как и следовало ожидать, она сосредоточила мое внимание на новинках литературы, а также полюбопытствовала, не пробовал ли я писать критические обзоры. Миссис Бигэм Чартерис, грубоватая, на мой взгляд, дама, выказывала свою осведомленность лишь тем, что старалась сдерживаться, рассказывая о наиболее активных видах спорта (мне было жаль бедняжку: как для нее, должно быть, тяжело не упоминать охоту или гончих).

Удивляла меня лишь Изабелла. Она разглядывала меня так, словно запечатлевала в уме наряду с прочими обитателями комнаты и предметами мебели. «Мужчина, возраст – за тридцать, калека…» Всего лишь один из экспонатов странной выставки, не имеющей к ней никакого отношения.

Покончив со мной, она перевела взгляд на рояль, с него – на терракотовую статуэтку лошади, стоящую на столике. Казалось, лошадь слегка заинтересовала ее. Она спросила меня, что это такое. Я объяснил.

– Вам нравится? – спросил я ее.

Прежде чем ответить, она подумала. Потом сказала:

– Да.

Односложный ее ответ прозвучал весомо, словно это было важно.

«Уж не идиотка ли она?» – подумал я и спросил, любит ли она лошадей.

Она ответила, что это первая лошадь, которую она видит.

– Да нет, я имею в виду настоящих, живых лошадей.

– А, понятно. Да, люблю. Только вот охота мне не по карману.

– А вам бы хотелось поохотиться?

– Не особенно. Здесь, в округе, не слишком много места.

Я спросил, занимается ли она парусным спортом. Да, занимается. Тут леди Трессильян затеяла со мной разговор о книгах, и Изабелла снова замолчала. У нее, как я тогда подметил, было в высшей степени развито одно качество: она умела отдыхать, то есть находиться в состоянии покоя. Она не курила, не скрещивала ноги, не качала ногой, не разглядывала руки, не приглаживала волосы. Она просто сидела в «вольтеровском» кресле с высокой спинкой тихо и почти неподвижно, с очень прямой спиной. Кисти рук с длинными, тонкими пальцами лежали на коленях. Она была так же неподвижна в своем кресле, как и статуэтка лошади на столе. Я подумал, что у девушки и статуэтки есть нечто общее: они в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давно прошедшей эпохе…

Когда Тереза высказала предположение, будто Изабелла ни о чем не думает, я рассмеялся, однако позже мне пришло в голову, что, возможно, моя невестка права. Ведь, например, животные не думают – их ум отдыхает до тех пор, пока не возникает критическое положение, когда требуется активизировать все силы. Рассуждая теоретически, мышление – не что иное, как некий искусственный процесс, который нам удалось усвоить без труда. Мы переживаем за последствия того, что сделали вчера, обдумываем планы на сегодня и завтра. Но вчера, сегодня и завтра существуют независимо от наших размышлений. Они были, есть и будут – и неважно, что мы при этом делаем и думаем.

Предсказания Терезы относительно нашей жизни в Сент-Лу оказались необычайно точны. Почти сразу по приезде мы, что называется, «по горло» окунулись в политику.

«Полнорт-Хаус» был огромным, беспорядочно выстроенным домом, и мисс Эми Треджеллис, чей доход из-за налогов оказался сильно урезанным, в свое время изолировала одно крыло дома, соорудив там отдельную кухню. Первоначально крыло предназначалось для эвакуированных из районов, которые сильно бомбили. Однако вскоре выяснилось, что эвакуированные, прибывшие из Лондона в середине зимы, не в состоянии были переварить все ужасы «Полнорт-Хаус». Еще в самом Сент-Лу, где были магазины и бунгало, они были как-то способны существовать, но здесь, в полутора километрах от города, – «…и все по непролазной дороге – слякоть страшная, а фонаря ни одного, и бог знает кто в любую секунду может наброситься на тебя из темноты. А овощи с грядки? Мелочь – только земля хрустит на зубах… А парное молоко прямо из-под коровы? Иногда почти горячее, но на вкус – просто ужас, а концентрированного молока днем с огнем не сыщешь!». Всего этого с избытком хватило миссис Прайс и миссис Харди с их отпрысками. Они бежали тайно, на рассвете, сочтя, что опасности, поджидающие их в Лондоне, все же не так страшны, как жизнь в «Полнорт-Хаус». Женщины они были порядочные – перед отъездом прибрались, все после себя вымыли и оставили на столе записку:

«Спасибо, что были так добры к нам. Мы понимаем, что вы сделали все, что в ваших силах, но, право же, в деревне жизнь просто невыносима. Дети больше не могут шлепать в школу по грязи.

И все равно – спасибо вам большое. Надеемся, мы оставили жилье в порядке».

Больше квартирмейстер к ней никого не посылал – на это у него хватило здравого смысла. Позднее мисс Треджеллис сдала изолированное крыло чете Карслейк. Капитан Карслейк являлся доверенным лицом кандидата от Консервативной партии. Свой пост, без сомнения требующий много сил и времени, он совмещал с должностью в местном отделении противовоздушной обороны, а также был командиром ополчения.

Роберт и Тереза ничего не имели против того, чтобы Карслейки и дальше оставались их арендаторами. Правда, сомневаюсь, чтобы им удалось выставить эту чету, даже если бы они очень захотели. Вот так и получилось, что «Полнорт-Хаус» стал наряду со штаб-квартирой консерваторов на Хай-стрит в Сент-Лу центром предвыборной деятельности.

Тереза, как она и предвидела, закружилась в водовороте дел. Она развозила кандидатов на машине, распространяла листовки и даже осуществляла предварительную вербовку сторонников.

Современное политическое положение Сент-Лу было неопределенным. Поскольку здесь был модный морской курорт, расположенный рядом с рыболовецким портом, да еще окруженный сельскохозяйственными районами, из этого уже как бы следовало, что округ должен голосовать за консерваторов. В примыкающих к Сент-Лу сельских районах все население поголовно было сторонниками Консервативной партии. Но за последние пятнадцать лет характер Сент-Лу изменился. В летние месяцы он превращался в место паломничества туристов, которые жили в маленьких пансионах. Кроме того, Сент-Лу облюбовала большая колония художников. Они жили в бунгало, которые, словно горошины, рассыпались вдоль прибрежных скал. Люди, составляющие современное население городка, были образованными, серьезными, художественными натурами, а по политическим убеждениям – если и не красными, то, по крайней мере, розовыми.