– Не говорите глупости. Какое все это имеет значение?

– Никакого. Теперь никакого. На самом деле в наши дни быть джентльменом – скорее недостаток. Все эти чопорные старые леди и джентльмены с гордой осанкой и богатыми родственными связями, но притом бедные как церковные мыши, вызывают только смех. Сегодня ценится только хорошее образование. Образование – вот чему сегодня все поклоняются. Но проблема в том, Норрис, что я не хотел быть «простым мальчиком». Придя домой, я заявил отцу: «Папа, когда я вырасту, я хочу стать лордом. Хочу быть лордом Джоном Габриэлем». – «Нет, – сказал отец, – лордом тебе не бывать. Лордом надо родиться. Если ты когда-нибудь разбогатеешь, тебя могут сделать пэром, но все равно это не то же самое». Да, кое-чего у меня никогда не будет… Я не имею в виду титул. Аристократы с рождения уверены в себе. Они уверены в своих словах и поступках. Они грубы только тогда, когда и намерены именно грубить, а не тогда, когда им, скажем, жарко, неудобно и хочется показать, что они ничем не хуже прочих. Их не заботит взмокший от пота воротничок; им наплевать на то, что думают о них другие. Для них главное – что они думают о других. Бедность, чудаковатость, причуды – ничто не имеет ни малейшего значения, поскольку они – аристократы…

– Например, леди Сент-Лу, – подсказал я.

– Проклятая старая карга!

Я улыбнулся.

– Знаете, вы и в самом деле очень интересная личность.

– Но ведь вы, кажется, в этом сомневаетесь? Вам меня не понять. Вам кажется, что вы понимаете, однако в действительности ничего подобного.

– Так и знал, – продолжал я, – что в прошлом вы пережили нечто подобное – какое-то сильное потрясение… В каком-то смысле вы так и не сумели пережить свою обиду…

– Оставьте свою психологию, – поморщился Габриэль. – Но теперь-то вам, надеюсь, понятно, почему я люблю общаться с девушками вроде Милли Берт? Именно на такой девушке я и хочу жениться. Разумеется, я женюсь не на бесприданнице, но деньги – вопрос второстепенный. Моя жена должна быть мне ровней. Представляете, какой будет ужас, если я возьму в жены этакую чопорную девицу с лошадиным лицом и всю жизнь буду из кожи вон лезть, чтобы быть достойным ее? – Помолчав, он вдруг спросил: – Вы ведь были в Италии. А в Пизе бывать вам случалось?

– Да, случалось – несколько лет назад.

– По-моему, в Пизе… Есть там одна фреска – рай, ад, чистилище, все как полагается. Ад там довольно веселое местечко; чертенята протыкают грешников вилами и все такое. Рай нарисован выше – под деревьями сидят праведники и праведницы с самодовольным выражением на лицах. Боже мой, какие там праведницы! Они понятия не имеют об аде, о грехе и грешниках – вообще ни о чем! Сидят в своем раю и самодовольно улыбаются! – Он продолжал, начиная горячиться: – Чопорные, надменные, самодовольные! Как мне хотелось вырвать их из блаженного рая и швырнуть прямо в адский пламень! Пусть корчатся там в муках! Мне хотелось заставить их чувствовать, заставить их страдать! Какое право они имеют не знать о том, что такое страдание? Сидят себе, улыбаются, и ничто их не трогает… Витают в облаках… Да, именно витают в облаках… – Он вскочил с места, возвысил голос; рассеянный взгляд его блуждал где-то вдали от меня. – Витают в облаках, – еще раз повторил он. – Вдруг он рассмеялся. – Извините, что вывалил вам все. Но кстати, почему бы и нет? На Харроу-роуд вас здорово помяло, однако кое на что вы еще годитесь! Вы можете слушать меня, когда мне придет охота поговорить… Вскоре вы обнаружите, что люди охотно говорят с вами.

– Я уже это обнаружил.

– А знаете почему? Вовсе не потому, что вы так замечательно умеете слушать или сопереживать. Чушь! Просто ни на что другое вы не годитесь.

Склонив голову набок, он злобно изучал меня. Наверное, ему хотелось, чтобы я рассердился. Но его слова на меня не действовали. Наоборот, я почувствовал сильное облегчение. Наконец-то кто-то вслух произнес те слова, которые я многократно проговаривал в мыслях…

– Не знаю, как вы терпите такое существование, – продолжал он. – Может, не знаете, как покончить со всем разом?

– Знаю, и средство подходящее у меня есть. – Я сжал в руке свой заветный флакончик.

– Понятно. Значит, вы лучше, чем я о вас думал…

Глава 11

На следующее утро ко мне заглянула миссис Карслейк. Эту женщину я не любил. Она была худощавой, смуглой, язвительной особой. Во время всего пребывания в «Полнорт-Хаус» я не слышал, чтобы хоть о ком-то она отозвалась хорошо. Иногда мне просто доставляло удовольствие в разговоре с ней упоминать общих знакомых и слушать, как после первых сладких слов она начинала злословить.

В тот день она выбрала своей мишенью Милли Берт.

– Славное создание, – начала она, – и так хочет помочь! Конечно, она просто дурочка и в политике ничего не смыслит. Обычно женщины ее социального слоя довольно аполитичны.

По-моему, Милли Берт принадлежала к тому же социальному слою, что и сама миссис Карслейк. Чтобы позлить ее, я сказал:

– На самом деле Тереза тоже довольно аполитична.

Казалось, миссис Карслейк была потрясена до глубины души.

– Ну что вы! Миссис Норрис – такая умница… – Она не смогла удержаться от обычной порции яда: – По мне, она слишком уж умная. Иногда у меня складывается впечатление, будто она всех нас презирает. Вам не кажется, что интеллектуалки всегда слишком заняты собой? Разумеется, в полном смысле слова эгоисткой миссис Норрис не назовешь, но… – Она снова вспомнила о Милли Берт. – Я рада, что у нее появилось хоть какое-то занятие. Видите ли, боюсь, ее семейная жизнь не слишком удалась.

– Прискорбно слышать.

– Ее муж постепенно опускается. До закрытия торчит в «Гербе» и выползает оттуда чуть ли не на четвереньках. Удивляюсь, как его еще обслуживают. Подозреваю, что он плохо обращается с бедняжкой, – соседи поговаривают, он ее бьет… Милли боится его до смерти.

Кончик носа у нее задрожал, как у лисицы в предвкушении лакомого кусочка.

– Почему она не уйдет от него? – спросил я.

– Ну что вы такое говорите, капитан Норрис! – изумленно воскликнула моя собеседница. – Куда ей идти? Родни у нее нет. Иногда я думала: хоть бы ей повстречался какой-нибудь сочувствующий ей молодой человек… видите ли, не думаю, что она – женщина с твердыми принципами. И она довольно привлекательна.

– Вам она, наверное, не слишком нравится?

– Да нет, почему… Просто я ее почти не знаю. Ветеринар – он ведь, знаете, не совсем то же, что врач.

Очертив таким образом четкие социальные границы, она заботливо поинтересовалась, не может ли она чем-нибудь мне помочь.

– Спасибо большое. Мне вроде бы ничего не нужно.

Я выглянул в окно. Она проследила за моим взглядом.

– О! – воскликнула она. – Изабелла Чартерис!

Мы вместе наблюдали, как Изабелла подходит к дому, входит в калитку, поднимается по ступеням.

– Славная девочка, – заметила миссис Карслейк. – Хотя больно уж тихая. В тихом омуте, знаете ли… Такие тихони часто на поверку оказываются двуличными, хитрыми и коварными.

То, что она назвала Изабеллу хитрой, двуличной и коварной, так меня возмутило, что до самого ухода миссис Карслейк я не раскрыл рта. Хитрая – какое ужасное слово! Особенно применительно к Изабелле. Наиболее очевидным, ярким ее качеством была честность – бесстрашная и почти трудоемкая честность… Но постойте-ка… Вдруг я вспомнил, как спокойно, без спешки и суеты, она набросила шарф на мои таблетки. Как ловко притворилась, что мы разговариваем. И все так просто, естественно, словно она проделывала такие трюки всю жизнь! Может, это и есть то, что миссис Карслейк называет хитростью?

Я решил позже спросить Терезу, что она думает об этом. Тереза была не из тех, кто охотно делится своими взглядами и мыслями, – разве что попросить ее специально.

По виду Изабеллы, когда она вошла, я понял, что она чем-то взволнована. Не знаю, заметил бы ее волнение кто-нибудь еще, но я понял сразу. Я научился видеть и понимать ее душевное состояние.

Она приступила к делу сразу, не тратя времени на приветствия.

– Знаете, – выпалила она, – Руперт приезжает! Может быть здесь с минуты на минуту. Он, конечно, летит домой…

Она села и улыбнулась, сложив руки на коленях. Позади нее на фоне неба высился тис. Она сидела с каким-то блаженно-спокойным выражением на лице. Внезапно я почувствовал, что ее вид что-то мне напоминает… Что-то виденное или слышанное совсем недавно…

– Вы очень ждете его приезда? – спросил я.

– Да, очень… Знаете, – добавила она, – я так долго его жду!

Она немного напоминает… кого? Может быть, одну из героинь Теннисона?

– Вы соскучились по Руперту?

– Да.

– Вы… так его любите?

– Думаю, я люблю его больше, чем кого-либо другого… – Помолчав, она повторила с совершенно иной интонацией: – Да… люблю.

– Вы не очень уверены?

Внезапно она смерила меня страдальческим взглядом:

– Разве можно быть в чем-то до конца уверенной?

Она не говорила о своих чувствах. Она просто задавала вопрос. Она спрашивала меня потому, что я, возможно, знал ответ на ее вопрос. Ей было невдомек, как ранят меня ее слова.

– Да, – с горечью подтвердил я, – до конца ни в чем уверенным быть нельзя.

Она приняла мой ответ и, опустив глаза, посмотрела на свои руки, спокойно лежащие на коленях.

– Понятно, – сказала она. – Понятно…

– Сколько лет вы его не видели?

– Восемь.

– Вы, Изабелла, романтическое создание!

Она не поняла:

– Почему? Потому, что я верю в то, что Руперт вернется и мы поженимся? Какая же здесь романтика? Нам так предначертано судьбой – мне и ему… – Ее тонкие пальцы водили по узору на платье. – Нам суждено соединиться. Наверное, я никогда не покину Сент-Лу. Здесь я родилась и прожила всю жизнь. Я хочу и дальше жить здесь. Наверное… здесь я и умру. – Произнеся последние слова, она слегка вздрогнула, и в тот же момент на солнце набежало облако.