– В каком смысле? – спросил я.

– Он не высчитывал выгоду. Взял и прыгнул в воду – а ведь сам не умеет плавать!

– Какой смысл был в его поступке? Я хочу сказать, без посторонней помощи он вряд ли сумел бы спасти ребенка.

– Да, но он не размышлял над этим. Я восхищаюсь его поступком! Он действовал, повинуясь смелому порыву. Никакого расчета!

Да уж, о расчетливости Габриэля я мог бы ей кое-что порассказать.

Зардевшись, словно девочка, она продолжала:

– Как меня восхищают истинные храбрецы…

«Еще одно очко в его пользу», – подумал я.

Миссис Карслейк, темпераментная дама, в которой было нечто кошачье, – она мне не нравилась, – ударилась в сентиментальность:

– Никогда не слыхала о более смелом поступке! Знаете, мне рассказывали, будто во время войны майор проявлял просто чудеса отваги. Он абсолютно бесстрашен – абсолютно! Все подчиненные просто боготворили его. Он больше чем герой! В четверг сюда приезжает его командующий. Я наберусь наглости и выспрошу его обо всем. Разумеется, майор Габриэль рассердится, если узнает о моих планах, – он ведь такой скромный!

– Конечно, ему удается произвести такое впечатление, – сказал я.

Двусмысленность моего замечания ускользнула от ее внимания.

– Я на самом деле считаю: нашим славным храбрецам не стоит зарывать свои таланты в землю. Об их подвигах должны услышать все-все! Мужчины так молчаливы. По-моему, долг женщин – рассказывать то, о чем они умалчивают. Знаете, теперешний наш член парламента, Уилбрэм, всю войну просидел в какой-то конторе.

Что ж, Джон Габриэль заметил бы, что миссис Карслейк мыслит в нужном направлении. Она все фонтанировала и фонтанировала, но при этом ее маленькие черные глазки хитро поблескивали.

– Какая жалость, – заявила она, – что мистер Норрис – коммунист!

– В каждой семье есть своя паршивая овца, – заметил я.

– У них такие жуткие идеи! Они ведь против собственности.

– Они выступают также против других вещей, – возразил я. – Во Франции движение Сопротивления – по большей части коммунистическое.

Перед такой трудной проблемой миссис Карслейк спасовала…

У миссис Бигэм Чартерис, которая зашла за какими-то циркулярами, было свое мнение относительно происшествия в порту.

– Должно быть, кто-то из его предков был благородного происхождения, – заявила она.

– Вы так думаете?

– Уверена.

– Его отец был водопроводчиком, – сказал я.

Миссис Бигэм Чартерис отнеслась к моим словам спокойно:

– Примерно так я и думала. Но кто-то из его предков был благородного происхождения. Хорошая кровь сказывается. Может, кто-то из очень дальних предков. Нам стоит почаще приглашать его к себе, в замок, – продолжала она. – Я поговорю с Аделаидой. Иногда она держится так, что люди чувствуют себя с ней не в своей тарелке. У нас он всегда тушуется. Лично у меня с ним прекрасные отношения.

– Кажется, в общем он пользуется у нас успехом.

– Да, он ведет себя достойно. Хороший выбор. Нашей партии нужна, ох как нужна свежая кровь! – Помолчав, она добавила: – Может, из него получится второй Дизраэли! [3]

– По-вашему, он далеко пойдет?

– По-моему, он может подняться на самую вершину власти. Энергии ему не занимать.

Мнение леди Сент-Лу по данному поводу было передано мне Терезой, которую приглашали в замок. Услышав о подвиге Габриэля, леди Сент-Лу хмыкнула:

– Разумеется, он работал на публику…

Мне стало понятно, почему Габриэль называет леди Сент-Лу не иначе как старой каргой.

Глава 8

Погода стояла прекрасная. Меня выкатывали на освещенную солнцем террасу, где я и проводил большую часть дня. Вокруг благоухали розы; неподалеку высился очень старый тис. С террасы открывался вид на море и на зубчатые стены замка Сент-Лу. Мне было хорошо видно и Изабеллу, когда она, направляясь в «Полнорт-Хаус», шла к нам от замка напрямик, через поля.

Постепенно она привыкла приходить к нам и навещала нас почти каждый день. Иногда она брала с собой собак, иногда проходила одна. Подходя, она с улыбкой здоровалась со мной и усаживалась на большую резную каменную скамью возле моей инвалидной коляски.

Странная у нас завязалась дружба, однако отношения между нами можно охарактеризовать именно этим словом. С ее стороны и речи не было о доброте, жалости или сочувствии к инвалиду. Ее влекло ко мне другое. С моей точки зрения, между нами наметилась симпатия. Изабелла приходила в сад и усаживалась рядом со мной именно потому, что я ей нравился. Ее поведение было таким же естественным и таким же преднамеренным, как поведение животного.

В разговорах мы по большей части обсуждали то, что видели: очертания проплывающих над нами облаков, маяк на море, поведение птиц…

Именно птица открыла для меня Изабеллу с другой стороны. Мертвая птичка… Она разбила голову об оконное стекло студии и валялась под окном, на террасе. Окоченевшие лапки задрались вверх, глазки были закрыты.

Изабелла первая заметила трупик. Страх и ужас в ее голосе поразили меня.

– Смотрите, – прошептала она. – Птица… мертвая!

В голосе ее послышались панические нотки, и я испытующе посмотрел на нее. Она была похожа на испуганную лошадку: поджала губы и дрожала.

– Поднимите ее, – попросил я.

Она яростно затрясла головой:

– Я не могу к ней прикоснуться.

– Вы не любите прикасаться к птицам? – Знаю, некоторые не любят.

– Я не могу прикасаться к мертвым… Ни к чему мертвому.

Я молча смотрел на нее.

– Я боюсь смерти, – продолжала она. – Ужасно боюсь. Больше всего на свете. Не выношу ничего мертвого… Наверное, не выношу напоминаний о том, что и я… когда-нибудь умру.

– Мы все когда-нибудь умрем, – сказал я, думая о некоем предмете, лежащем у меня под рукой.

– И вы против этого не возражаете? Вам все равно? Только подумайте – вас ждет смерть. С каждым днем она ближе и ближе. И однажды… – Она прижала к груди длинные красивые руки в редком для нее драматическом порыве. – Смерть придет! Жизнь кончится!

– Вы странная девушка, Изабелла! Я не ожидал от вас таких чувств.

– Какое несчастье, – с горечью проговорила она, – что я родилась девочкой, а не мальчиком. Иначе мне пришлось бы пойти на войну, и я бы опозорила свой род. Сбежала с поля боя или сделала бы еще что-то постыдное. Да… – Постепенно она успокоилась и продолжала медленно, почти задумчиво: – Как ужасно быть трусихой…

Я не смог не улыбнуться на такие речи.

– Думаю, вы в соответствующей ситуации повели бы себя достойно. Большинство людей – трусы, но на самом деле все больше всего боятся собственного страха.

– А вы боялись?

– Господи, конечно!

– Но когда требовалось, вы вели себя… как надо?

Я припомнил один день на фронте. Напряжение от ожидания в темноте… Мы ждали приказа наступать… все внутри сжимается в комок…

Я не стал ее обманывать:

– Да нет, не могу похвастать, что вел себя «как надо». Но оказалось, что вынести страх мне вполне по силам. То есть я обнаружил, что справляюсь с собой и веду себя не хуже других. Понимаете, спустя какое-то время начинает казаться, что пули тебя не тронут… Может, заденет другого, но не тебя.

– Как по-вашему, майору Габриэлю тоже так казалось?

Я отдал ему дань уважения.

– По-моему, – сказал я, – Габриэль принадлежит к редкому числу счастливцев, не ведающих страха.

– Да, – кивнула она. – Мне тоже так показалось.

На лице ее появилось какое-то странное выражение.

Я спросил, всегда ли она боялась смерти. Может, она в прошлом пережила какое-то сильное потрясение, внушившее особый страх?

Она покачала головой:

– Да нет… Конечно, отца убили еще до моего рождения. Может, из-за этого… не знаю…

– Может быть, – согласился я. – Вполне возможно. По-моему, смерть вашего отца – достаточная причина.

Изабелла нахмурилась. Мысли ее блуждали в прошлом.

– Когда мне было около пяти лет, умерла моя канарейка. Еще накануне вечером она была веселая и здоровая, и вот утром я нашла ее на полу клетки… Она вытянула окоченевшие лапки – совсем как та сегодняшняя птичка. Я взяла ее в руки… – Она вздрогнула. – Птичка была холодная… – От воспоминаний о пережитом ужасе Изабелла с трудом подбирала слова. – Понимаете… ее… больше не было! Она стала… предметом… она не видела, не слышала, не чувствовала… моя птичка перестала жить… она словно исчезла! – Она обратилась ко мне и с внезапным жаром спросила: – А вы не считаете ужасным то, что придется умереть?

Не знаю, каких слов она от меня ждала. Но, вместо того чтобы дать обдуманный, взвешенный ответ, я выпалил ей правду – мою личную правду:

– Иногда, кроме смерти, больше и ждать нечего!

Она посмотрела на меня непонимающими глазами:

– Что вы имеете в виду?..

– Не знаете? – с горечью произнес я. – Раскройте глаза, Изабелла! Как вы думаете, что за жизнь я влачу? По утрам меня поднимают из постели, словно младенца, одевают, умывают, словно мешок с углем… Я бесполезный, никому не нужный обрубок! Валяюсь тут на солнце… Мне нечего делать, нечего ждать и не на что надеяться… Будь я сломанным стулом или столом, меня бы просто выкинули на помойку, но, поскольку я человек, меня одели, прикрыли пледом самые неприглядные части моего тела и выкатили сюда!

Она широко раскрыла глаза от изумления и любопытства. Мне показалось, что она впервые смотрит не сквозь меня, а на меня. Она сосредоточила на мне свое внимание. Но даже и теперь она ничего не видела и не понимала, кроме внешних, очевидных вещей.