Агата Кристи - Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

Внезапно ее охватил смех — короткая вспышка очаровательного веселья.

— Его шляпа.

— Шляпа?

— Да. В медовый месяц. Ее унесло ветром, и он купил местную — смешную соломенную шляпу, а я сказала, что она больше подходит мне. Ну я ее надела, а он надел мою — знаете, какую ерунду мы, женщины, носим на голове, и мы смотрели друг на друга и смеялись. Он сказал, что туристы всегда обмениваются шляпами, а потом сказал: «О Господи, как же я тебя люблю». — Ее голос прервался. — Никогда не забуду.

— Вот видите? — сказал Ллевеллин. — Волшебный момент единения, нескончаемой нежности, но не секс. Однако если с сексом нелады, брак разрушится. В некотором роде так же важна еда — без нее нельзя жить, но, пока вы нормально питаетесь, еда почти не занимает ваши мысли. Так и счастье — оно способствует росту, оно великий учитель, но оно не является целью жизни и само по себе не удовлетворяет человека.

Он мягко спросил:

— Так вы хотите счастья?

— Не знаю. Я и так должна быть счастливой, у меня для этого есть все.

— Но вы хотите большего?

— Меньшего, — быстро отозвалась она. — Я хочу от жизни меньшего. Всего слишком много. Слишком много. — И неожиданно добавила: — Это такое бремя.

Некоторое время они сидели молча. Наконец она сказала:

— Если хотя бы знать, чего я хочу. Знать, а не быть вечно недовольной дурой.

— Но вы же знаете: вы хотите сбежать. Почему же вы этого не делаете?

— Сбежать?

— Да. Что вас останавливает? Деньги?

— Нет, не деньги. Деньги у меня есть — не так много, но достаточно.

— Тогда что же?

— Много чего. Вам не понять. — Губы скривились в жалобной усмешке. — Как у Чехова — три сестры вечно стонут: в Москву! Но они никуда не едут, хотя в любой день могут пойти на станцию и купить билет до Москвы! Как и я могу купить билет на корабль, который уплывает сегодня вечером.

— И что же вас удерживает? — он ждал.

— По-моему, вы знаете ответ, — сказала она.

Он покачал головой.

— Нет, я не знаю ответа. Я стараюсь вам помочь его найти.

— Возможно, я похожа на чеховских трех сестер. Возможно, я на самом деле — не хочу.

— Возможно.

— Возможно, сбежать — просто та мысль, которой я тешусь.

— Вероятно. У всех у нас есть фантазии, помогающие сносить ту жизнь, которой мы живем.

— Побег — моя фантазия?

— Я не знаю. Это вы знаете.

— Ничего я не знаю, вообще ничего. У меня были все возможности, а я поступила неправильно. Но раз уж человек поступил неправильно, ему приходится идти этим путем и дальше, так ведь?

— Я не знаю.

— Вы не могли бы перестать это повторять?

— Прошу прощения, но это правда. Вы просите меня сделать заключение по поводу чего-то такого, о чем я ничего не знаю.

— Но это же основной принцип.

— Нет такого в природе — основной принцип.

Она широко раскрыла глаза.

— Вы хотите сказать, что не существует абсолютно правильного либо абсолютно неправильного?

— Нет, я не это имел в виду. Конечно, абсолютная истина есть, но она лежит так далеко за пределами нашего понимания, что мы имеем о ней лишь самое смутное представление.

— Но человек все-таки знает, что верно, а что — нет?

— Он просто следует общепринятым правилам повседневной жизни. Или, если пойдем дальше — своему инстинктивному ощущению. Но это нас может завести слишком далеко. Людей сжигали на кострах не садисты, а честные люди возвышенного склада ума, они верили, что это правильно. Почитайте законы Древней Греции: если человек отказывался отдать своего раба на пытку, считалось, что он противится правосудию. В Штатах какой-то честный богобоязненный священник забил до смерти своего любимого трехлетнего сына, потому что тот отказался повторять молитву.

— Какой ужас!

— Да, потому что время изменило наши представления.

— Как же тогда быть?

Ее прелестное лицо склонилось к нему, на нем было написано замешательство.

— Следовать своему пути, с кротостью и надеждой.

— Следовать своему пути… да, но мой путь, с ним что-то не то. Знаете, как если бы вязали свитер по выкройке и упустили петлю где-то в самом начале — и вот весь узор исказился.

— Этого не знаю, никогда не вязал.

— Почему вы не выскажете прямо свое мнение?

— Потому что тогда оно перестанет быть только моим мнением.

— Как это?

— Оно может повлиять на вас. Вы легко внушаемы.

Ее лицо опять нахмурилось.

— Да. Наверное, в этом вся беда.

Он подождал минутку, потом спросил как бы невзначай:

— Какая беда?

— Никакая. — Она смотрела на него с отчаянием. — Никакой беды. У меня есть все, чего может пожелать любая женщина.

— Опять вы обобщаете. Вы не любая женщина. Вы — это вы. У вас есть все, чего вы хотите?

— Да, да, да! Любовь, доброе отношение, деньги, роскошь, красивое окружение, общество — все. Все, что я сама бы выбрала для себя. Нет, дело во мне самой. Со мной что-то не в порядке.

Она с вызовом посмотрела на него. Как ни странно, ее утешило, когда он спокойно и твердо сказал:

— О да. С вами что-то не в порядке. Это очевидно.

Она отодвинула бокал с бренди и сказала:

— Можно я расскажу о себе?

— Если хотите.

— Может, тогда я сумею понять, когда же все пошло не так.

— Да, это помогает.

— В моей жизни все было очень мило и очень обыкновенно. Счастливое детство, милый дом. Я ходила в школу, делала все, что полагается, со мной никто никогда не обращался скверно; может, для меня было бы лучше обратное. Возможно, я была избалованным ребенком, хотя я так не считаю. После школы я шла домой, играла в теннис, танцевала, встречалась с молодыми людьми и гадала, какой работой заняться, — все очень обыкновенно.

— Выглядит как вполне прямой путь.

— А потом я влюбилась и вышла замуж. — Ее голос слегка изменился.

— И жили счастливо…

— Нет. Я любила его, но часто бывала несчастна. Вот почему я вас спрашивала, насколько это важно — быть счастливым.

Помолчав, она продолжала:

— Трудно объяснить. Я была не слишком счастлива, но все равно все было прекрасно: я этого хотела, сама это выбрала. Я вступила в эту жизнь не с закрытыми глазами. Конечно, я его идеализировала — как же иначе? Помню, однажды я проснулась очень рано, было часов пять. Это холодное, трезвое время, правда? И я поняла, я увидела, каким будет мое будущее, увидела, каков он — эгоистичный, безжалостный, но в то же время — очаровательный, веселый и легкомысленный — и что я люблю его, как никто, и скорее согласна быть несчастной замужем за ним, чем жить в покое и довольстве без него. И я подумала, что, если мне повезет и я буду не слишком глупа, я смогу справиться. Я признала тот факт, что люблю его больше, чем он когда-либо сможет полюбить меня, и что не надо требовать от него больше того, что он может дать.

Она остановилась, потом продолжала:

— Конечно, тогда я сказала это себе не так внятно, как теперь, но это чувство у меня было. Потом я опять восхищалась им, приписывала ему благородные качества, которых у него не было. Но был момент — такой момент, когда видишь далеко вперед, и от тебя зависит, идти дальше или повернуть обратно. В то холодное раннее утро я увидела, как мне будет трудно, как страшно, я подумала, не вернуться ли — но пошла дальше.

Он мягко спросил:

— И вы жалеете?..

— Нет, нет! — неистово выкрикнула она. — Я никогда не жалела! Прекрасна была каждая минута! Об одном только я жалею — что он умер.

В глазах ее была жизнь — больше не казалось, что она витает где-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живая женщина.

— Он умер слишком рано, — сказала она. — Как там Макбет сказал: «Она должна бы умереть попозже…»[206] У меня было такое чувство — он мог бы умереть попозже.

Он покачал головой.

— Так всегда кажется, когда люди умирают.

— Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всю жизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизнь и срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни на что, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. У него был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, одной четверти! О! — Она страстно вскинула руки. — Я ненавижу Бога за то, что он его умертвил! — Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. — Нельзя было говорить: я ненавижу Бога?

Он спокойно ответил:

— Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей. Богу мы не причиняем боли.

— Нет. Но Он может причинить ее нам.

— Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу — и себе.

— А Бога делаем козлом отпущения?

— Он всегда им был. Он несет наше бремя — бремя наших мятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.

Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Он выходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позади город и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был час сиесты[207], и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах и улицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов да мальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле в какие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались с Ллевеллином, не удивляясь, — они привыкли к иностранцам с их энергичной походкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали, что иностранцы — это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, они были им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта, ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.