— И все-таки я ее спасла, — сказала Лаура. — Она ни чуточки не пострадала. — Наклонившись к ребенку, она со страстью сказала: — Я никогда не позволю, чтобы с ней что-нибудь случилось, никогда. Я буду заботиться о ней всю жизнь.

Болдок поднял брови.

— Значит, это любовь. Ты любишь ее, так ведь?

— О да! — с тем же пылом ответила она. — Я люблю ее больше всего на свете!

Болдок был поражен. Он подумал — как будто лопнул кокон. Лицо девочки словно светилось. Это чувство делало его прекрасным, вопреки отсутствию бровей и ресниц.

— Понятно, — сказал Болдок. — Понятно… Что же мы теперь будем делать, интересно?

Лаура посмотрела на него озадаченно, даже с некоторым опасением.

— Разве это неправильно? Чтобы я ее любила?

Болдок смотрел на нее, и лицо его было задумчиво.

— Для тебя — да, юная Лаура. Для тебя правильно…

Он потер подбородок и впал в прострацию[175].

Будучи историком, он в основном занимался прошлым, но бывали моменты, когда его безумно раздражало то, что он не может предвидеть будущее. Сейчас был как раз такой момент.

Он смотрел на Лауру и воркующую Ширли и сердито хмурился. «Где они будут, — думал он, — через десять лет, двадцать, двадцать пять? И где буду я?»

На последний вопрос ответ нашелся сразу: «В земле. Под дерном».

Он знал это, но верил лишь отчасти, как и все энергичные, полные радости жизни люди.

Будущее темно и загадочно! Что будет через двадцать с лишним лет? Может быть, еще одна война? (Скорее всего!) Новые болезни? Может, люди нацепят на себя металлические крылья и будут летать по улицам, как ангелы, — этакое кощунство! Полетят на Марс? Питаться будут не бифштексами с сочным зеленым горошком, а таблетками из пузырьков?

— О чем вы думаете? — спросила Лаура.

— О будущем.

— Что будет завтра?

— Гораздо дальше. Полагаю, ты умеешь читать, Л а-ура?

— Конечно, — оскорбилась Лаура. — Я прочла почти всего Доктора Дулитла[176], и книжки про Винни-Пуха[177], и…

— Объясни мне одну отвратительную деталь. Как ты читаешь книгу? Начинаешь с начала и потом подряд до конца?

— Да. А вы разве не так?

— Нет, — сказал Болдок. — Я просматриваю начало, чтобы понять, про что речь, потом смотрю в конец, чтобы узнать, к чему этот тип приходит и что пытается доказать. А потом, только потом возвращаюсь к началу и смотрю, как же он туда попадет и что его заставит на этом остановиться. Так гораздо интереснее.

Лаура заинтересовалась, но не одобрила.

— Не думаю, что автор хотел бы, чтобы его книги читали таким образом.

— Конечно нет.

— Я думаю, надо читать так, как хотел бы автор.

— А, но ты не учитываешь интересы другой стороны, как сказали бы адвокаты. Существует также читатель, и у читателя есть свои права. Автор пишет книгу так, как пожелает. Распоряжается полностью. Расставляет запятые, издевается над здравым смыслом — все, что хочет. Но читатель читает книгу так, как хочет сам, и автор ничего не может с ним поделать.

— У вас это выглядит как сражение, — сказала Лаура.

— Я люблю сражения, — сказал Болдок. — Правда состоит в том, что всех нас обуял рабский страх перед Временем. Хронологическая последовательность не имеет значения! Если у тебя есть Вечность, ты можешь перескакивать во Времени как угодно. Но никто не считается с Вечностью.

Лаура отвлеклась. Она не считалась с Вечностью. Она считалась с Ширли.

И, наблюдая за ее преданным, любящим взглядом, Болдок снова ощутил в себе неясное тревожное предчувствие.

Часть вторая

Ширли — 1946

Глава 1

1

Ширли быстрым шагом шла по дорожке, держа под мышкой ракетку и туфли. Она слегка запыхалась, но губы ее чему-то улыбались.

Надо спешить, она опаздывает к ужину. Вообще-то последний сет можно было и не играть. Все равно ничего хорошего не вышло. Пэм такой чайник. Пэм и Гордон совсем не могли соперничать с Ширли и — как его?.. — Генри. Генри — а дальше как?..

Размышляя о Генри, Ширли замедлила шаги.

В ее жизни Генри был чем-то новеньким. Совсем не похож на местных молодых людей. Она мысленно их перебрала. Робин, сын викария. Милый, очень преданный, как-то старомодно, по-рыцарски. Собирается учиться дальше в Институте востоковедения[178] и вообще несколько высоколобый. Затем Питер — ужас какой молодой и неоперившийся. Ну и Эдвард Вестбери — заметно старше других, работает в банке и чересчур увлечен политикой. Все трое здешние, из Белбери. А Генри прибыл издалека, представился как чей-то племянник, и с ним пришло чувство свободы и раскованности.

Особенно нравилось Ширли последнее слово — оно означало качество, которое ее восхищало.

В Белбери раскованности нет, все тесно связаны между собой.

А еще в Белбери слишком много семейной солидарности. У всех в Белбери есть корни. Все здесь — чьи-нибудь.

Последние слова несколько смущали Ширли, но она подумала, что они хорошо выражают ее мысль.

А Генри определенно не принадлежит никому. Самое большее, чем он может быть, — это чьим-то племянником, да и то его тетка, может быть, не родная, а так, свойственница.

«Нелепо, конечно, — рассуждала Ширли. — Само собой, у Генри должны быть отец и мать, как у всех, и где-то у него есть дом». Но она решила, что родители его умерли молодыми в неизвестной части света. А может быть, его мать постоянно живет на Ривьере[179] и сменила множество мужей.

«Забавно, — опять сказала себе Ширли. — Про Генри не знаешь самого основного. Не знаешь даже его фамилии или хотя бы кто его сегодня привел».

Но она чувствовала, что это характерно для Генри: про него ей ничего не должно быть известно. Так он и должен был появиться — загадочный, непонятного происхождения, — а потом скрыться, и никто так никогда и не узнает, как же его фамилия или хотя бы чей он племянник. Просто красивый молодой человек с завлекательной улыбкой, который замечательно играет в теннис.

Ширли понравилась его бесцеремонность; когда Мери Крофтон задала вопрос: «Как же мы будем играть?» — Генри тут же ответил:

— Я буду играть с Ширли против вас.

Она была уверена, что Генри всегда поступает так, как хочет.

Она его спросила: «Вы к нам надолго?» — и он туманно ответил: «О, я пока не задумывался».

Он не предложил встретиться еще раз.

Ширли нахмурилась. Она бы хотела, чтобы предложил.

Она взглянула на часы и прибавила шагу. Она здорово опаздывает. Не то чтобы Лаура рассердится. Лаура никогда не сердится. Лаура — ангел…

Показался дом. Построенный в раннегеоргианском[180] стиле, он был красивым, но казался несколько кособоким — как она понимала, по той причине, что некогда пожар уничтожил одно крыло, и его так и не восстановили.

Невольно Ширли замедлила шаги. Почему-то сегодня ей не хотелось домой. Не захотелось снова оказаться в четырех приветливых стенах, где свет вечернего солнца падает на поблекшую ситцевую обивку. Там так тихо и мирно, там будет Лаура — с приветливым лицом, с внимательным, оберегающим взглядом, и Этель, громыхающая тарелками. Теплота, любовь, защита, дом… Это и есть самое ценное в жизни? И все это принадлежит ей, без всяких усилий или желания с ее стороны, и все это давит…

«Однако как странно я все это представила, — подумала Ширли. — Давит? — На меня? Что, Господи прости, я имела в виду?»

Но она так чувствовала. Давление — постоянное, неослабное давление. Как рюкзак, который она однажды тащила на пешей прогулке. Сначала его не замечаешь, но постепенно он дает о себе знать, прижимает, врезается в плечи, наваливается на тебя. Бремя…

— Ну о чем я только думаю! — воскликнула Ширли и побежала к раскрытым дверям дома.

В холле было полутемно. Со второго этажа Лаура крикнула в колодец лестничной клетки своим мягким глуховатым голосом:

— Это ты, Ширли?

— Да. Боюсь, я сильно опоздала, Лаура.

— Пустяки. На ужин всего лишь макароны в сухарях, Этель держит их в духовке.

Из-за поворота лестницы вышла Лаура — хрупкое, изящное создание с почти бесцветным лицом и темно-карими, как-то странно посаженными глазами, отчего их взгляд казался почему-то трагическим.

Она спустилась и с улыбкой посмотрела на Ширли.

— Повеселилась?

— Да.

— Хорошо играли?

— Неплохо.

— Кто-нибудь новенький на теннисе был? Или все из Белбери?

— В основном из Белбери.

Странно — когда тебя расспрашивают, то не хочется отвечать! Хотя вопросы вполне безобидные. Естественно, Лауре хочется знать, как она развлекалась.

Если люди тебя любят, им всегда хочется знать…

А Генри тоже расспрашивают? Она безуспешно пыталась представить себе Генри дома. Смешно, но она вообще не видит эту сцену: Генри — и вдруг дома! Хотя есть же у него где-то дом!

Смутная картина поплыла перед глазами. Генри заходит в комнату, а там его мать, платиновая блондинка, она только что вернулась с юга Франции и подкрашивает губы помадой немыслимого цвета. «Хэлло, мама, ты приехала?» — «Да. В теннис играл?» — «Да». Ни интереса, ни любопытства.

Лаура с любопытством спросила:

— Ты о чем-то говоришь сама с собой, Ширли? У тебя шевелятся губы и поднимаются брови.

Ширли засмеялась:

— О, воображаю один разговор.

Лаура вскинула тонкие брови.

— Похоже, приятный?

— О, очень забавный.

Верная Этель высунула голову из столовой: