«А чего, собственно, я жду? — спросила она себя. — У меня было все, о чем я мечтала. Любовь и счастье с Патриком. Ребенок. Жизнь исполнила все мои пожелания. Вот все и кончилось. Теперь настал черед Сэры. Она выйдет замуж, родит детей. Я стану бабушкой».

И она улыбнулась. Как приятно быть бабушкой! Она представила себе детей Сэры, бойких и красивых. Шаловливых мальчуганов с непослушными темными, как у Сэры, волосиками, пухлых маленьких девочек. Читать им книжки, рассказывать сказки…

Она продолжала улыбаться, представив себе эту перспективу, но холод не покидал ее. Если бы только Патрик был жив. В ее душе снова заговорил смолкнувший было голос отчаяния. Все это произошло давно — Сэре тогда едва минуло три года — так давно, что боль утраты давно утихла, горе забылось. Она могла уже спокойно, без мук вспоминать о Патрике, своем молодом пылком муже, которого она так горячо любила. Все это осталось в далеком-далеком прошлом.

Но сегодня старая рана словно открылась заново. Будь Патрик жив, Сэра могла бы уехать куда угодно — хоть ненадолго в Швейцарию кататься на лыжах, хоть навсегда, к мужу и детям. А они с Патриком жили бы вместе, вместе старели, вместе принимали удары и подарки судьбы. Она не была бы одна…

Энн Прентис вышла на привокзальную площадь и смешалась с толпой прохожих. «Какой зловещий вид у этих красных автобусов, — подумала она. — Выстроились в ряд, словно чудовища у кормушки». На миг ей померещилось, будто это — фантастические существа, ведущие самостоятельную жизнь и, быть может, ненавидящие собственного создателя — Человека.

Какая суетливая, шумливая толпа, все куда-то уходят, приходят, спешат, бегут, смеются, жалуются, встречаются и расстаются.

И ледяная боль одиночества снова сжала ей сердце.

«Сэра вовремя уехала, — подумала она. — А то я уже начинаю чересчур от нее зависеть! Из-за этого, по-моему, и она волей-неволей попадает в зависимость от меня. Жаль. Не нужно цепляться за молодых и мешать им жить по-своему. Это безнравственно, да, да, именно безнравственно».

Надо стушеваться, отступить в тень — пусть у Сэры будут собственные планы и собственные друзья.

Тут Энн не могла не улыбнуться — на самом деле у Сэры и так хватает и друзей и планов. Уверенная в себе, веселая, девочка живет в свое удовольствие. Мать она обожает, но относится к ней с ласковой снисходительностью, как к человеку, который просто в силу своего возраста не способен понимать ее жизнь, а тем более принимать в ней участие.

Возраст матери — сорок один год — представлялся Сэре весьма преклонным, тогда как сама Энн не без усилия могла думать о себе как о женщине средних лет. Не то чтобы она молодилась, отнюдь: макияжем она почти не пользовалась, а в ее стиле одеваться до сих пор ощущалось нечто от провинциальной домохозяйки: аккуратные жакеты с юбкой и непременной ниткой натурального жемчуга на шее.

«И что это мне в голову лезут всякие глупости», — вздохнула Энн. И уже вслух добавила, обращаясь к самой себе: «Наверное, потому, что я только что проводила Сэру».

Как говорят французы? Partir, c'est mourrir un peu[105].

Это правда… Сэра, унесенная вдаль важно пыхтящим поездом, на какое-то время перестала существовать для матери. «А я умерла для нее, — подумала Энн. — Странная вещь — расстояние. Разделенность пространством…»

У Сэры будет одна жизнь, а у нее, Энн, — другая. Своя жизнь.

Внутренний холод, который Энн ощущала последние несколько минут, отступил перед довольно приятной мыслью. Теперь можно будет утром вставать когда заблагорассудится, делать что захочется, по-своему строить день. Можно, например, улечься в постель пораньше, поставив на тумбочку поднос с едой, можно отправиться в театр или в кино. А то сесть в поезд, уехать за город и бродить, бродить по прозрачным уже лесам, любуясь синевой неба, сквозь затейливые переплетения голых ветвей.

Все это, разумеется, можно делать и в другое время. Но когда двое близких людей живут вместе, один поневоле подстраивается под другого. А кроме того, Энн радовалась каждому шумному приходу и уходу Сэры.

Разумеется, быть матерью — чудо. Как бы снова проживаешь свою молодость, только без свойственных этой поре страданий, что личное в жизни на самом деле пустяки, можно позволить себе снисходительную улыбку по поводу очередных терзаний.

«Нет, мама, — горячилась Сэра. — Это страшно серьезно. Не смейся, пожалуйста. У Нади все будущее поставлено на карту!»

Но за сорок один год Энн неоднократно имела случай убедиться в том, что «все будущее» очень редко бывает поставленным на карту. Жизнь намного устойчивее и прочнее, чем принято считать.

Работая во время войны в полевом госпитале, Энн впервые осознала, какое огромное значение имеют для человека всевозможные жизненные мелочи. Мелкая зависть или ревность, пустяковые удовольствия, тесный воротник, натирающий шею, гвоздь в ботинке — все это представлялось тогда куда более важным, чем то, что тебя в любой момент могут убить. Казалось бы, мысль об этом должна своей значительностью вытеснить все остальное, но нет, к ней быстро привыкали, а вот какие-то вроде бы пустяки продолжали волновать, быть может, даже тем сильнее, что подсознательно все-таки понимаешь — жить тебе, возможно, осталось недолго. Там же, на войне, она начала осознавать, сколь противоречив по своей натуре человек и сколь ошибочно деление людей на «плохих» и «хороших», которым она прежде грешила в силу юного максимализма. Ей, например, довелось стать свидетельницей того, как один человек, рискуя жизнью, спас другого, а вскоре попался на мелкой краже у того же спасенного.

Человек вообще отнюдь не цельный монолит. Энн в нерешительности остановилась на кромке тротуара, но громкие гудки такси заставили ее вернуться от отвлеченных размышлений к более практическим. Что, спрашивается, делать сейчас, в данный конкретный момент?

С самого утра она не могла думать ни о чем другом, кроме как об отъезде Сэры в Швейцарию. А вечером предстоит обед с Джеймсом Грантом. Милый Джеймс, всегда такой добрый и внимательный, предложил: «Сэра уедет, и квартира сразу покажется тебе пустой. Давай вечером вместе пообедаем в городе». Как это мило с его стороны! Легко, конечно, Сэре подсмеиваться над Джеймсом, которого она в разговоре с матерью неизменно называет «твой преданный сахиб»[106]. А она, Энн, очень дорожит его дружбой. Иногда бывает и правда нелегко в который раз выслушивать его бесконечные рассказы, но он с таким воодушевлением излагает во всех подробностях очередную историю из своего запаса, что не выказать к ней интереса — просто грех, особенно если знаешь самого рассказчика уже четверть века.

Энн взглянула на часы. Можно, пожалуй, зайти в Офицерский универмаг[107]. Эдит давно просит обновить кое-что из кухонной утвари. И время пройдет незаметно. Но, рассматривая кастрюли и изучая их цены (подскочили фантастически!), Энн не переставала ощущать в глубине души все тот же непривычный холод — ужас перед одиночеством.

В конце концов, не выдержав, она бросилась к телефонной будке и набрала хорошо знакомый номер.

— Дейм[108] Лора Уитстейбл может подойти?

— Кто ее спрашивает?

— Миссис Прентис.

— Одну минуту, миссис Прентис.

После непродолжительной паузы звучный низкий голос произнес:

— Энн?

— О Лора, я понимаю, что звоню не в самое подходящее время, но я только что проводила Сэру и подумала, что если у тебя сегодня дел не по горло, то…

Голос решительно прервал ее на полуслове:

— Приходи ко мне на ленч. Ржаной хлеб с пахтой[109] тебя устроит?

— Меня устроит все что угодно. Ты сама доброта.

— Жду тебя. В четверть второго.

2

За минуту до назначенного времени Энн расплатилась на Харли-стрит[110] с таксистом и нажала кнопку звонка.

Вышколенный Харкнесс открыл дверь и, узнав ее, любезно улыбнулся:

— Не угодно ли вам сразу подняться наверх, миссис Прентис? Дейм Лора задерживается на несколько минут.

Энн легко взбежала по ступенькам лестницы. Бывшая столовая была превращена в приемную, а жилые помещения располагались на втором этаже высокого дома. В гостиной уже был накрыт столик для ленча. Огромные мягкие кресла, красивые шторы из дорогого бархата, а главное — изобилие книг, часть которых громоздилась стопками на стульях, придавали этой комнате атмосферу мужского жилища.

Ждать Энн пришлось недолго. Дейм Лора, предваряемая фанфарами собственного голоса, вступила в гостиную и нежно поцеловала подругу.

Дейм Лоре Уитстейбл было шестьдесят четыре. Ее окружала аура, присущая обычно членам королевского семейства или известным общественным деятелям. Все в ней было усилено и преувеличено — голос, мощный бюст, напоминающий каминную полку, копна седых волос цвета стали, орлиный нос.

— Рада видеть тебя, дорогая, — пробасила она. — Ты чудесно выглядишь, Энн. Ага, купила себе букетик фиалок. Очень правильно. На этот цветок ты походишь больше всего.

— На увядающую фиалку? Ты права, Лора.

— На прелесть осени, таящуюся в листьях.

— Вот уж не похоже на тебя, Лора. Обычно ты режешь правду в глаза!

— Чаще всего это себя оправдывает, хотя порою дается не легко. Давай сядем за стол немедленно. Бэссит, где Бэссит? А, вот вы где. Могу тебя обрадовать, Энн, — для тебя камбала и бокал рейнвейна[111].

— Зачем, Лора? Мне бы вполне хватило пахты с черным хлебом.

— Пахты всего одна порция — для меня. Садись, садись, дорогая. Итак, Сэра уехала в Швейцарию? Надолго?

— На три недели.

— Замечательно.

Угловатая Бэссит вышла наконец из комнаты. Дейм Лора, с демонстративным удовольствием потягивая свою пахту из стакана, лукаво глянула на собеседницу: