— Ты считаешь, она фаталистка?

— Нет. Но для нее не существует альтернативы. Ей не дано увидеть двух возможных вариантов действия — только один. И она никогда не пойдет вспять, всегда будет двигаться вперед. Для Изабеллы нет обратного пути…

— Интересно, есть ли обратный путь для любого из нас? — с горечью спросил я.

— Вероятно, нет, — спокойно сказала Тереза. — Но, полагаю, обычно существует какая-то лазейка.

— Что именно ты имеешь в виду, Тереза?

— Я думаю, у каждого есть шанс избежать ошибочного движения вперед, в неверном направлении. Правда, мы понимаем это лишь потом… когда оглядываемся назад… Но этот шанс есть.

Я молчал, курил и думал…

После слов Терезы мне почему-то ярко вспомнилось… Я тогда только пришел на коктейль к Каро Стренджуэй и остановился в дверях, задержавшись на мгновение, пока мои глаза привыкли к тусклому свету ламп и табачному дыму. И тогда в дальнем углу комнаты я увидел Дженнифер. Она меня не видела и, как обычно, оживленно с кем-то разговаривала.

У меня было два резко противоположных ощущения. Вначале — чувство торжества. Я был уверен, что мы с Дженнифер встретимся — и мое предчувствие оправдалось! Встреча в поезде не была случайным эпизодом. Я твердо знал это — и не обманулся. И все-таки — несмотря на всю мою радость и торжество — у меня возникло неожиданное желание повернуться и уйти… Мне захотелось, чтобы встреча с Дженнифер в поезде осталась эпизодом… случаем, который я никогда не забуду. Как будто кто-то шепнул мне: «Это лучшее, что вы могли дать друг другу, — короткое прекрасное мгновение. Оставь все как есть».

Если Тереза права, это и был мой шанс…

Ну что же, я им не воспользовался. Я пошел дальше. И Дженнифер тоже. И все остальное произошло соответственно, одно за другим: наша вера во взаимную любовь… грузовик на Хэрроу-роуд, инвалидная койка и Полнорт-хаус…

Эта мысль вернула меня назад, к тому, с чего я начал, снова к Изабелле, и я высказал свой последний протест:

— Тереза, но уж конечно Изабелла не хитрая… Какое отвратительное слово!

— Не уверена, — сказала Тереза.

— Хитрая? Изабелла?!

— Разве хитрость — не самый первый и самый легкий способ самообороны? Разве она не присуща самым примитивным созданиям — заяц зарывается в снег, куропатка перепархивает через вереск, чтобы отвлечь вас от своего гнезда? Конечно, Хью, хитрость — основное… единственное оружие, к которому мы прибегаем, когда совершенно беззащитны и приперты к стене.

Она встала и направилась к двери. Роберт давно ускользнул из комнаты и отправился спать. Уже взявшись за дверную ручку, Тереза вдруг опять повернулась ко мне:

— По-моему, ты теперь можешь выбросить таблетки. Тебе они больше не нужны, — сказала она.

— Тереза! — закричал я. — Ты знала?

— Конечно.

— Но тогда… — Я запнулся. — Почему ты сказала, что они мне больше не нужны?

— Гм, а как ты считаешь? Нужны?

— Нет, ты права, — медленно ответил я. — Не нужны. Завтра же я их выброшу.

— Я очень рада, Хью! Я часто боялась…

— Почему же ты не попыталась их отобрать? — спросил я, глядя на нее с нескрываемым любопытством.

Тереза ответила не сразу:

— Тебе с ними было спокойнее, не правда ли? Ты чувствовал себя увереннее, зная, что у тебя всегда есть выход.

— Да. Для меня это имело очень большое значение.

— В таком случае почему ты спрашиваешь? Ты же не настолько глуп, чтобы задавать подобный вопрос.

Я засмеялся.

— Ты права, Тереза! Завтра они будут в канализационной трубе. Обещаю!

— Значит, ты наконец возвращаешься к жизни… Ты снова хочешь жить.

— Да. Пожалуй, так! — сказал я, сам удивляясь своим словам. — Не могу понять почему, но это так. — Мне в самом деле захотелось проснуться завтра утром.

— У тебя появился интерес. Любопытно, в чем причина этого интереса? Жизнь в Сент-Лу? Изабелла Чартерис? Или Джон Гэбриэл?

— Уж конечно не Джон Гэбриэл! — воскликнул я.

— Я в этом не уверена. Что-то есть в этом человеке.

— Похоже, изрядная доля сексапильности! Мне не нравятся люди такого типа. И я не переношу откровенных приспособленцев. Да он и бабушку родную продаст, если ему будет выгодно!

— Меня бы это не удивило.

— Ему нельзя верить ни на йоту!

— Да, уж он не из тех, кто вызывает доверие.

— Гэбриэл — хвастун! — продолжал я. — Он открыто занимается саморекламой и использует для этого других. Неужели ты серьезно думаешь, что этот человек способен хоть на один бескорыстный поступок?!

— Такое может случиться, — задумчиво произнесла Тереза, — но подобный поступок его и погубит.

Через несколько дней мне вспомнилось это замечание Терезы.

Глава 13

Следующим волнующим событием местного масштаба было праздничное мероприятие, организованное «Женским институтом».

Оно должно было проводиться, как и все подобные мероприятия, в Длинном Амбаре Полнорт-хауса. Как я понял, Длинный Амбар был достопримечательностью Сент-Лу. Энтузиасты и любители старины буквально пожирали его глазами; его измеряли, фотографировали; о нем писали. В Сент-Лу Длинный Амбар считался почти общественным достоянием, и обитатели графства чрезвычайно им гордились.

За два дня до мероприятия наблюдалась усиленная активность; организаторы празднества то и дело сновали взад-вперед.

Я, к счастью, был изолирован от основного дамского потока, но Тереза, желая меня развлечь, время от времени рекомендовала моему вниманию особо интересные экземпляры. Так как она знала, что я симпатизирую Милли Барт, то Милли стала частой посетительницей моей гостиной, и мы вместе выполняли разнообразные задания, надписывали пригласительные билеты и склеивали украшения для зала.

Как раз в то время, когда мы были заняты подобной работой, я и услышал историю жизни Милли Барт. Ведь по откровенно грубому определению Джона Гэбриэла, мое существование оправдано лишь в качестве некоего приемного устройства, постоянно готового выслушать всех желающих. Не способный ни на что другое, на это я все еще годился.

Милли Барт говорила со мной без тени смущения — так журчит про себя лесной ручеек, — причем большей частью о майоре Гэбриэле, ничуть не скрывая собственного преклонения перед героем.

— Что мне кажется в нем особенно замечательным, капитан Норрис, так это его доброта. Я хочу сказать… он так занят, ему приходится выполнять столько важных дел, и все-таки он находит время с каждым поговорить. И у него такая славная манера подшучивать. Я никогда не встречала никого, похожего на майора Гэбриэла.

— В этом вы, пожалуй, правы, — заметил я.

— При таких выдающихся военных заслугах он ничуть не зазнался и так же мил со мной, как и с кем-нибудь значительным. Он со всеми мил — ни о ком не забудет: помнит, чьи сыновья были убиты или служат теперь где-то в Бирме или еще в каком-нибудь ужасном месте И он всегда найдет что сказать и умеет подбодрить и рассмешить людей. Не знаю, как ему это удается.

— Наверное, он читал стихотворение «Если…» Киплинга[65],— сухо заметил я.

— Да! И, знаете, я уверена, что у майора Гэбриэла, как ни у кого другого, «каждая неумолимая минута равна шестидесяти секундам нужных дел»[66].

— Пожалуй, у него она скорее равна ста двадцати секундам, — сказал я. — Шестидесяти секунд Гэбриэлу явно не хватает.

— Мне хотелось бы лучше разбираться в политике… — задумчиво произнесла Милли. — Я прочитала все брошюры, но все равно не могу убеждать и уговаривать людей голосовать. Понимаете, я не могу ответить на вопросы, которые они задают.

— О! Все это дело привычки, — успокоил я ее. — К тому же выпрашивать голоса перед выборами, по-моему, неэтично.

Она смотрела на меня не понимая.

— Нельзя пытаться заставить людей голосовать против их убеждений, — объяснил я.

— О!.. Да, я, кажется, поняла, что вы имеете в виду. Но мы ведь в самом деле считаем, что консерваторы — единственные, кто может покончить с войной и установить справедливый мир. Разве не так?

— Миссис Барт! Вы просто великолепный маленький тори! Вы так и говорите, когда беседуете с избирателями?

Она покраснела.

— Нет. Я слишком мало знаю, чтобы вести разговор о политике. Но я могу сказать, какой замечательный человек майор Гэбриэл… какой искренний… и что именно такие, как он, важны для будущего страны.

«Ну что же, — подумал я, — как раз то, что нужно Гэбриэлу». Я посмотрел на вспыхнувшее серьезное лицо Милли с сияющими карими глазами и невольно подумал, не было ли тут чего-то большего, чем преклонение перед героем.

Словно отвечая на мою невысказанную мысль, Милли нахмурилась.

— Джим считает меня ужасной дурой, — сказала она.

— В самом деле? Почему?

— Он считает, будто я такая глупая, что ничего не смогу понять в политике… что все это вообще чепуха. И еще он говорит, что я совсем не могу быть полезной и если буду беседовать о людьми, то все, с кем я поговорю, скорее всего проголосуют за кандидата от противоположной партии. Как вы думаете, капитан Норрис, это правда?

— Нет, — решительно ответил я.

Милли немного повеселела.

— Я знаю, что иногда я бываю глупа. Но это только, когда я перепугаюсь. Джим всегда может держать меня в страхе. Ему нравится, когда я расстраиваюсь. Ему нравятся… — Она замолчала. Губы у нее дрожали.

Неловким движением она рассыпала нарезанные листочки бумаги и заплакала. Заплакала горько, безутешно.

— Дорогая миссис Барт!.. — беспомощно начал я. Что, черт побери, может сделать человек, прикованный к инвалидной койке?! Я не мог даже успокоить ее, дружески похлопав по плечу. Она сидела недостаточно близко. Я не мог сунуть ей в руку носовой платок. Не мог, пробормотав извинения, удалиться из комнаты. Не мог даже сказать: «Я принесу вам чашку крепкого чая».