– Так он говорит.

– И ваш дежурный администратор говорит то же самое, доктор Шрамм.

– Да? Ну что ж. Значит, в этом направлении искать нечего. В любом случае сама идея кажется неправдоподобной. Или должна казаться.

Мистер Фокс, используя технику, которую Аллейн имел обыкновение называть «акцией исчезновения», сделал так, чтобы его крупная фигура оказалась не видна. Он отошел от Аллейна как можно дальше, сел на стул, находившийся за креслом доктора Шрамма, прикрыл ладонью – а ладонь у него была широкой – блокнот и, продолжая писать на коленке коротким огрызком карандаша, устремил вежливый взгляд перед собой, не останавливая его ни на чем конкретно. Аллейн и Фокс взяли за правило не смотреть друг на друга, но связь между ними была такова, что Аллейн не сомневался: взгляд Фокса выражает спокойное одобрение, которое означало, что оба они думают одинаково.

– Когда вы говорите «должна казаться», вы имеете в виду мотив? – спросил Аллейн.

Шрамм издал ничего не выражающий смешок. Его неожиданная для врача манера поведения наводила на мысль, что ничто из обсуждаемого для него не важно. Интересно, подумал Аллейн, со своими пациентами он ведет себя так же?

– Я не хочу навязывать вам свои соображения, – сказал Шрамм, – но если быть совершенно-совершенно откровенным, это приходило мне в голову. Мотив.

– Я не восприимчив к навязываемым идеям, – ответил Аллейн. – Так что поделитесь.

– Может, я поднимаю бурю в стакане воды, но мне кажется, что наша помолвка не встретила бы бурной радости в определенных кругах. В ее семье, если говорить без обиняков.

– Вы имеете в виду пасынка миссис Фостер?

– Вы это сказали – не я.

– Какой же у него может быть мотив?

– Я знаю, что мотива как такового у него нет. Но он тянул из нее деньги и донимал ее, и у него весьма позорный послужной список. Ее очень расстроило его появление здесь, и я отдал распоряжение, чтобы его, если он появится, не допускали к ней. И не звали к телефону, если будет звонить. Просто сообщаю вам это, отнюдь не претендуя на то, что это сколько-нибудь важно.

– Но, я думаю, у вас на уме есть что-то еще, я прав?

– Если и есть, я бы не хотел, чтобы этому придавали слишком большое значение.

– Я не придам этому слишком большого значения, надеюсь.

Доктор Шрамм пригладил усы большим пальцем.

– Просто мне пришло в голову, что он мог питать надежду. Хотя ничего определенного на этот счет я не знаю.

– Известно ли вам, что в тот день Картер был на месте событий?

– Нет, неизвестно! – резко ответил он. – Откуда вы это узнали?

– От мисс Престон, – сказал Аллейн.

И снова – тень улыбки, не то чтобы ухмылка и не слишком самодовольная.

– Верити Престон? Неужели? Они с Сиб были старыми подругами.

– Он приехал на том же автобусе, что и Брюс Гарденер. Кажется, его не допустили к миссис Фостер.

– Очень, черт возьми, на это надеюсь, – сказал доктор Шрамм. – И кто же его остановил?

– Прунелла Фостер.

– Молодец.

– Скажите, с медицинской точки зрения и исключительно теоретически: если имела место грязная игра, то каким образом она могла быть осуществлена?

– Ну вот, вы снова за свое! Нет ничего, на это указывающего! Все свидетельствует о самоубийстве, в которое я не могу поверить. Всё. Если, – с горечью добавил Шрамм, – не найдено что-то еще.

– Насколько мне известно, нет.

– Ну, тогда… – Он сделал невыразительный жест, видимо означавший конец разговора.

– Доктор Шрамм, в ее смерти есть один аспект, о котором я хотел бы вас спросить. Зная теперь о ваших особых отношениях, я испытываю неловкость, задавая этот вопрос, понимаю, как неприятно вам возвращаться к этим обстоятельствам…

– Господи боже мой! – взорвался он. – Неужели вы думаете, что я с утра до вечера не «возвращаюсь к этим обстоятельствам»? Железный я, что ли? – Он вскинул вверх руки. – Простите! Вы делаете свою работу. Что вы хотели спросить?

– Насчет не до конца растворившихся таблеток, найденных в горле и на языке. Вы не видите здесь никакой несообразности? Насколько я знаю, таблетки эти легко растворяются в алкоголе. Предполагается, что причина, по которой она не проглотила их, состоит в том, что она потеряла сознание сразу после того, как положила их в рот. Но – простите, если скажу несуразность – разве те таблетки, которые она уже проглотила, успели бы вызвать потерю сознания? В любом случае она не могла быть без сознания, когда клала эти последние таблетки в рот. Я никак не могу этого понять.

Доктор Шрамм обхватил лоб ладонью, нахмурился и медленно покачал головой.

– Простите, – сказал он. – Небольшой приступ мигрени. Да. Таблетки. Вы знаете, что она запивала их виски, а, как вы сами заметили, в алкоголе таблетки растворяются легко и быстро.

– А вам не кажется, что в этом случае они должны были бы раствориться и у нее во рту?

– Я предполагаю, что эти таблетки она уже не запивала виски, иначе бы их проглотила.

– Вы считаете, что миссис Фостер была в достаточном сознании, чтобы положить эти четыре таблетки в рот, но в недостаточном, чтобы запить или проглотить их? Ага, понимаю.

– А что еще могло случиться? У вас есть другие предположения?

– У меня? Я предположений не строю – нам это не позволено. Да, кстати, вы не знаете, составляла ли миссис Фостер завещание – я имею в виду, совсем недавно?

– Об этом, – ответил доктор Шрамм, – я понятия не имею. – И после короткой паузы добавил: – Что-нибудь еще?

– Не знаете, есть ли среди персонала некие Дж. Эм. Джонсон и Марлина Биггз?

– Не имею ни малейшего представления. У меня с руководством отеля нет никаких дел.

– Разумеется, нет. Глупо было спрашивать вас. Выясню у кого-нибудь другого. Если не возражаете, могли бы мы взглянуть на комнату?

– Я вас провожу. – Шрамм нажал кнопку вызова на своем столе.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. Просто назовите номер комнаты, мы сами найдем дорогу.

– Нет-нет. Даже не думайте.

Его возражения были прерваны появлением медсестры, которая остановилась в дверях. Это была миловидная, слегка напыщенная дама, чей впечатляющий бюст, обтянутый халатом с профессиональной эмблемой, выдавался далеко вперед.

– Сестра, – обратился к ней доктор Шрамм, – не окажете ли вы мне любезность немного постоять здесь на боевом посту? Я только провожу наших гостей наверх. Я жду звонка из Нью-Йорка.

– Конечно, – безо всякого выражения ответила она.

– Вы, должно быть, сестра Джексон? Очень рад с вами познакомиться. Не уделите ли вы нам минуту-другую? – вклинился Аллейн.

Она в упор посмотрела на доктора Шрамма, и тот нехотя представил:

– Старший суперинтендант Аллейн.

– И инспектор Фокс, – добавил Аллейн. – Может быть, оставим доктора Шрамма дожидаться своего международного звонка, а вы – если вас это не слишком затруднит – покажете нам дорогу в комнату миссис Фостер?

Медсестра продолжала смотреть на доктора Шрамма, и тот начал было: «Да нет, все в порядке, я…», но в этот момент зазвонил телефон. Сестра Джексон сделала движение к аппарату, но Шрамм сам снял трубку:

– Да. Да. Это я. Да, соедините.

– Пойдемте? – сказал, обращаясь к медсестре, Аллейн и открыл дверь.

Шрамм кивнул ей, и медсестра вышла в коридор, словно ее вели под узцы.

– Поедем на лифте? – спросил Аллейн. – Был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы вошли с нами в комнату. Есть один-два вопроса, касающихся места трагедии, которые не совсем прояснены в протоколах. Местные коллеги попросили нас осмотреть комнату. Это всего лишь формальность, но власти всегда весьма щепетильны в подобного рода делах.

– Вот как? – сказала сестра Джексон.

В лифте стало понятно, что она пользуется духами.

Несмотря на свою миловидность, она дама суровая, подумал Аллейн. Черные проницательные глаза, маленький упрямый рот с поджатыми уголками. Довольно скоро она превратится в эдакую бой-бабу.

Комната № 20 находилась на втором этаже в конце коридора и была угловой. Квинтернская полиция официально опечатала дверь, от которой Аллейну дали ключ. Они также приняли меры предосторожности, засунув незаметный кусочек шерсти между дверью и косяком. Сестра Джексон молча наблюдала, как инспектор Фокс, в перчатках, справлялся со всеми этими преградами.

В комнате было темно – в щель между задернутыми шторами проникала лишь узкая полоска дневного света – и стоял удушливый смешанный запах ткани, ковра, выдохшихся духов, пыли и чего-то не поддающегося определению, но крайне неприятного. Сестра Джексон с отвращением фыркнула. Фокс включил свет. Они с Аллейном прошли на середину комнаты, а сестра Джексон осталась у двери.

Вид комнаты напоминал остановленный кадр из мультфильма. Разобранная постель, как будто постоялица только что встала и отправилась в ванную. Одна из подушек и простыня испачканы, словно на них что-то пролили, а другая подушка валяется в изножье кровати. Бутылки из-под виски, стакана и таблеток не было, они, несомненно, находились в распоряжении местной полиции, но неразвернутый пакет, очевидно с книгой, косметичка и наполовину пустая коробка марципанового печенья лежали на столе рядом с лампой. Аллейн заглянул под розовый абажур и увидел стеклянную колбочку на своем месте – закрепленной над лампочкой. Он снял ее и осмотрел. В колбочке не осталось масла, но запах сладкого миндаля все еще ощущался. Он отложил ее в сторону.

На туалетном столике, помимо батареи флаконов и баночек, стояли три фотографии в рамках – все три он видел утром на письменном столе Сибил в Квинтерне: ее хорошенькая дочь, ее второй муж и групповая фотография с ее первым мужем-красавцем, выделявшимся среди своих сослуживцев. Этот снимок был менее выцветшим, и Аллейн внимательно рассмотрел его. Удивительно, что такой Адонис произвел на свет такого уродца, как Клод. Аллейн вгляделся в огромного капрала, стоявшего в заднем ряду, тот дружелюбно щурился ему в ответ. Аллейн сумел разглядеть эмблему у него на груди: оленьи рога в обрамлении… чего? Верескового венка? Кажется, было еще какое-то прозвище. «Молодые олени»? Да, точно. Герцогов Монтрозов так называли. Интересно, через сколько времени после того, как была сделана эта фотография погиб Морис Картер? Клоду должно было быть, наверное, года три или четыре, Аллейн вспомнил рассказ Верити Престон об утерянной марке «Черный Александр». Что за черт, думал он, продолжая разглядывать здоровяка-капрала; какая-то мысль неуловимо вертелась где-то на задворках его памяти, не давая покоя.