Дафна дю Морье - Ребекка

Ну, конечно, опять эти черные точки перед глазами; они плясали, вспыхивали и гасли, пронизывали подернутый дымкой воздух; было невыносимо жарко от всех этих людей, всех этих лиц, и ни одного открытого окна; дверь, оказывается, вовсе не была рядом, она была куда дальше, чем я предполагала, а пол все поднимался и поднимался мне навстречу…

И тут из странного тумана, окружавшего меня, раздался голос Максима, громкий и ясный:

— Выведите кто-нибудь мою жену из зала! Она сейчас потеряет сознание.

Я снова сидела в маленькой комнате. Той, что была похожа на небольшой зал ожидания на вокзале. Полисмен тоже был там; наклонившись надо мной, он протягивал мне стакан с водой, а на плече у меня была чья-то рука, рука Фрэнка. Я сидела совсем неподвижно, и постепенно пол, стены, фигуры Фрэнка и полисмена приняли четкие очертания.

— Мне ужасно неловко, — сказала я, — что может быть глупей, чем упасть в обморок. Там было так жарко, в той комнате, так жарко.

— Там всегда делается душно, — сказал полисмен, — на это уже не раз жаловались, но все бесполезно. И прежде бывало, что дамы теряли там сознание.

— Вам не лучше, миссис де Уинтер? — сказал Фрэнк.

— Да-да, гораздо лучше. Еще немного, и я буду в полном порядке. Не ждите меня.

— Я отвезу вас в Мэндерли.

— Не надо.

— Меня попросил Максим.

— Нет, вам следует остаться с ним.

— Максим велел мне отвезти вас обратно в Мэндерли.

Он взял меня под руку и помог подняться.

— Можете вы дойти до машины или пригнать ее сюда?

— Я дойду сама. Но я бы предпочла остаться. Я хочу подождать Максима.

— Максим может пробыть здесь долго.

Почему Фрэнк это сказал? Что он имел в виду? Почему он не смотрит на меня? Он снова взял меня под руку, и мы пошли по коридору к дверям, спустились по ступеням на улицу. Максим может пробыть здесь долго…

Мы молчали. Подошли к «Моррису» — маленькой машине Фрэнка. Он открыл дверцу, помог забраться внутрь. Затем сел и завел мотор. Мы покатили по мощенной булыжником рыночной площади, пересекли пустой город и выехали на дорогу к Керриту.

— Почему они могут пробыть там еще долго? Что они будут делать?

— Возможно, придется снова давать показания. — Фрэнк глядел прямо вперед на каменистую белую дорогу.

— Но показания уже даны, — сказала я, — что еще можно добавить?

— Откуда нам знать? — сказал Фрэнк. — Коронер может по-иному сформулировать вопрос. Тэбб все перевернул. Коронеру надо теперь рассматривать то же самое под другим углом.

— Каким углом? Я вас не понимаю.

— Вы слышали показания Тэбба? Слышали, что он сказал относительно яхты? Суд больше не поверит в несчастный случай.

— Но это же нелепо, Фрэнк, это просто смешно. Зачем они слушают этого Тэбба? Как он может сказать, когда прошел чуть не год, откуда в яхте эти дыры? Что они хотят доказать?

— Я не знаю.

— Этот коронер будет теперь без конца спрашивать Максима одно и то же, пока Максим не потеряет терпение и не наговорит того, чего и не думает. Он будет задавать вопрос за вопросом, Фрэнк, и Максим не выдержит этого, я знаю, что не выдержит.

Фрэнк не ответил. Он гнал машину вперед. Впервые за все время нашего знакомства он не мог найти подходящей к случаю фразы. Это значило, что он встревожен, крайне встревожен. И обычно он так медленно и осторожно вел машину, тормозил на каждом перекрестке, смотрел направо и налево, нажимал на гудок у поворотов.

— Этот человек тоже был там, — сказала я. — Тот, что приезжал однажды в Мэндерли к миссис Дэнверс.

— Фейвел? — сказал Фрэнк. — Да, я его видел.

— Он сидел рядом с миссис Дэнверс.

— Да, я знаю.

— Почему он пришел? Какое право он имеет присутствовать на дознании?

— Он был ее двоюродный брат.

— Мне не нравится, что он и миссис Дэнверс сидят там и слушают показания. Я не доверяю им, Фрэнк.

— Я тоже.

— Они могут сделать что-нибудь, они могут причинить нам вред.

И опять Фрэнк не ответил. И я поняла, что его преданность Максиму не позволяет ему обсуждать все это даже со мной. Он не знал, насколько я в курсе дела. Да и я не могла с уверенностью сказать, насколько в курсе дела он. Мы были союзниками, мы сидели бок о бок, и мы не могли взглянуть друг другу в лицо. Ни один из нас не осмеливался пойти на риск и открыться другому. Вот мы уже миновали ворота у сторожки и покатили по длинной извилистой узкой подъездной аллее к дому. Я впервые заметила, что начали расцветать гортензии, их голубые головки высовывались из зеленой листвы. При всей их красоте в них было что-то мрачное, траурное, они были похожи на венки, жесткие искусственные венки под стеклянными колпаками, которые встречаешь на кладбищах во Франции. Они стояли по обе стороны аллеи от ее начала и до конца, голубые, одинаковые, как зеваки, выстроившиеся с двух сторон улицы, чтобы поглазеть на нас.

Наконец впереди показался дом, аллея описала широкую дугу, и мы подкатили к дверям.

— Вы теперь управитесь одна? — спросил Фрэнк. — Вам бы сейчас лечь, а?

— Да, — сказала я. — Лягу, пожалуй.

— Я вернусь в Лэньон, я могу понадобиться Максиму.

Больше он ничего не сказал. Быстро сел в машину и уехал. Он может понадобиться Максиму. Почему он сказал, что может понадобиться Максиму? Вероятно, коронер захочет его тоже о чем-нибудь спросить. Или нет? О том вечере больше года назад, когда Максим обедал у Фрэнка. Спросит, видел ли кто-нибудь, как Максим от него ушел. Захочет узнать, видел ли кто-нибудь Максима, когда он вернулся домой. Знали ли слуги о том, что он дома? Может ли кто-нибудь подтвердить, что Максим сразу разделся и лег спать? Вероятно, вызовут миссис Дэнверс. Предложат ей дать показания. Максиму будет все трудней держать себя в руках, он будет становиться все бледнее…

Я вошла в холл. Поднялась к себе в спальню и легла на кровать, как посоветовал Фрэнк. Прижала ладони к глазам. Передо мной стояла та комната, те лица. Морщинистое, сосредоточенное, несимпатичное лицо коронера в пенсне в золотой оправе.

«Я веду это дознание не для своего развлечения». Медлительный, дотошный, обидчивый. О чем там сейчас говорят? Что там сейчас происходит? Что, если какое-то время спустя Фрэнк вернется один?

Я не знала, что бывает в таких случаях. Не знала, что надо делать. Я вспомнила снимки в газетах, люди выходили из подобных мест, и их забирали. Что, если Максима заберут? Меня к нему не пустят. Не разрешат его повидать. Я должна буду сидеть здесь, в Мэндерли, день за днем, ночь за ночью и ждать. Так, как сейчас. Знакомые, вроде полковника Джулиана, будут меня жалеть. Будут говорить: «Ну зачем вам сидеть одной? Обязательно приезжайте к нам». Телефонные звонки. Газеты. Снова телефон. «Нет, миссис де Уинтер никого не принимает. Миссис де Уинтер нечего сообщить „Каунти Кроникл“». Еще один день. И еще один. И еще. Недели, слившиеся в одну, стершиеся из памяти, несуществующие. Наконец Фрэнк везет меня к Максиму. Худой, не похожий на себя Максим — такими люди становятся в больнице…

Другие женщины уже прошли через это. Женщины, о которых я читала в газетах. Они посылали письма министру внутренних дел, и от этого не было никакого толку. Министр внутренних дел всегда отвечал, что правосудие должно свершиться. Друзья направляли министру петиции со множеством подписей, но министр никогда ничего не делал. А обыкновенные люди, те, кто узнает обо всем из газет, говорили: с какой стати миловать этого типа, он ведь убил свою жену, не так ли? Все эти слюнявые разговоры об отмене смертной казни только увеличивают преступность. Надо было раньше думать, до того, как он убил жену. Теперь слишком поздно. Болтаться ему за это в петле, как любому другому убийце. И поделом. Послужит предостережением для всех прочих.

Помню, я видела однажды в газете снимок: небольшая толпа у тюремных ворот и полисмен, прикрепляющий к воротам объявление. В объявлении говорилось о том, что приговор был приведен в исполнение. Кажется, так: «Сегодня в девять часов утра смертный приговор был приведен в исполнение. При сем присутствовали начальник тюрьмы, тюремный врач и шериф штата». Повесить человека недолго. Когда вешают, человеку не больно. Ломается шея, и все. Да, но не всегда. Кто-то однажды говорил, что не всегда все проходит гладко. Какой-то знакомый начальника тюрьмы. Вам на голову накидывают мешок, вы становитесь на небольшой помост, а затем его вышибают у вас из-под ног. От выхода из камеры, до того, как вы повиснете в петле, проходит не больше трех минут. Пятьдесят секунд, говорил кто-то. Пятьдесят секунд? Нет, этого быть не может. Это просто нелепо. Вниз в яму ведет несколько ступенек — для врача; он спускается и смотрит. Когда вешают, человек умирает мгновенно. Нет, вовсе нет. Тело еще дергается какое-то время, шея не всегда бывает сломана. Да, но все равно они ничего не чувствуют. Кто-то, у кого брат — тюремный врач, говорил, что широкой публике это неизвестно, иначе был бы большой скандал, но они не всегда умирают сразу. Они смотрят, у них еще долго открыты глаза.

О Боже, не давай мне думать об этом. Пусть я стану думать о чем-нибудь другом. О других вещах. О миссис Ван-Хоппер в Америке. Она, должно быть, гостит сейчас у дочери. Они летом всегда выезжают на Лонг-Айленд. У них там дом. Наверно, они играют в бридж. Ездят на скачки. Миссис Ван-Хоппер обожает скачки. Интересно, она носит еще ту желтую шляпку? Она ей была мала. Особенно при таком широком лице. Сидит сейчас в саду этого дома на Лонг-Айленде, обложившись книгами, журналами и газетами. Вот она подняла к глазам лорнет и зовет дочь: «Элен, посмотри-ка. Тут написано: Макс де Уинтер убил свою первую жену. Я всегда думала, что в нем есть что-то странное. Я предупреждала эту дурочку, что она совершает большую ошибку, но она и слышать ничего не хотела. Что же, самой себе вырыла яму. Верно, ей теперь предложат сниматься в кино».