Бонд знал, что губернатор пригласил его только по обязанности и, возможно, для того, чтобы развлечь его персоной чету Миллеров. Неделю Джеймс Бонд провел на Багамах и завтра улетал в Майами. Его задание не выходило за рамки обычного. Повстанцы Кастро получали оружие из всех соседних стран, но в основном оно шло через Майами и Мексиканский залив. Когда береговая охрана США перехватила два крупных транспорта с оружием, сторонники Кастро обратили взор на Ямайку и Багамские острова как возможные перевалочные базы, и Бонда послали из Лондона помешать этому. Приказ не вызывал у него восторга. Если уж на то пошло, его симпатии были на стороне повстанцев, однако они поставили под угрозу срыва планы британского правительства относительно импорта кубинского сахара. Обязательство Великобритании не поддерживать мятежников и не оказывать им помощи было вторым, гораздо менее важным обстоятельством.

Бонду удалось выяснить, что в порту готовятся к отплытию две большие крейсерские яхты, специально оборудованные для перевозки оружия. Арест судов вызвал бы нежелательную огласку, поэтому, выбрав ночь потемнее, Бонд подкрался к ним на полицейском катере с потушенными огнями. С его палубы он бросил по термитной бомбе в открытые иллюминаторы каждой из яхт и на большой скорости скрылся. С безопасного расстояния он полюбовался фейерверком. Страховым компаниям, увы, не повезло. Но все обошлось без жертв. Задание М Бонд выполнил в срок и не оставил следов.

До сих пор, насколько ему было известно, никто в колонии, кроме начальника полиции и двух его офицеров, не догадывался о виновнике ночного пожара. Впрочем, и для них Джеймс Бонд заблаговременно отправился на катере в длительный рейс. Всю правду знал только М в Лондоне. Бонд чувствовал угрызения совести, обманывая губернатора, как ему показалось, недалекого человека, но сознаться в тяжком уголовном преступлении, которое могло легко стать предметом разбирательства в Законодательном совете, было по меньшей мере глупо. Впрочем, губернатор не был простаком. Он сразу понял цель визита Бонда в колонию, и с момента, когда они обменялись рукопожатием, на протяжении всего вечера Бонд ощущал явную неприязнь хозяина по отношению к себе — тревогу мирного человека в присутствии насилия.

Губернатор хранил ледяное молчание за обедом, и лишь титанические усилия его адъютанта, без устали разглагольствовавшего за столом, сумели придать общей беседе оттенок оживления.

Сейчас было только половина десятого. Бонду и губернатору предстояло мужественно выдержать по меньшей мере час благовоспитанной беседы, прежде чем они с чувством глубокого облегчения могли разойтись спать, каждый искренне веря, что никогда больше не увидит другого. Бонд вовсе не был настроен против губернатора. Просто тот принадлежал к скучному типу людей, с которыми Джеймса Бонда сталкивала жизнь по всему свету: положительный, солидный, знающий, надежный, добросовестный, очень порядочный — словом, образец гражданского колониального чиновника. Должно быть, так же честно, со знанием дела и преданно работал он в течение тридцати лет, поднимаясь по лестнице служебной карьеры, в то время как вокруг трещала по швам и рушилась Британская империя. И сейчас, точно по расписанию, счастливо избежав явных и тайных неприятностей, он поднялся на верхнюю ступеньку. Через год-другой он получит Большой крест ордена Бани, и — скорее, скорее в отставку, домой — в Годалминг, или Челтем, или Танбридж-Уэллс — с пенсией и скромным багажом воспоминаний о таких дырах, как Договорный Оман, Подветренные острова, Британская Гвиана, о которых никто слыхом не слыхивал в местном гольф-клубе и которые там никого не интересуют. И тем не менее, Бонд отметил это про себя сегодня вечером, сколько мелких драм, подобных мятежу Кастро, прошло перед глазами губернатора, к скольким из них он был причастен! Как хорошо он должен знать шахматную доску малой политики, скандальную изнанку жизни небольших колоний за границей, секреты людей, лгавших правительству в своих донесениях изо всех уголков света.

Как разговорить этого сухого осторожного человека? Как он, Джеймс Бонд, которого губернатор, не стараясь даже скрывать, считает опасным типом, способным осложнить его карьеру, — как Джеймс Бонд сможет выжать из него хотя бы один интересный факт, хоть одно замечание, чтобы вечер не пропал окончательно?

Легкомысленная и неискренняя реплика Бонда о женитьбе на стюардессе подвела итог их отрывочной беседе о воздушных путешествиях, которая с угнетающей неминуемостью последовала за прощанием с Миллерами, спешившими на монреальский рейс. Сначала губернатор поведал, что БОАК[11] сильно потеснила американцев в Нассау, потому что ее самолеты хоть и летят до Айдлуайлда[12] на полчаса дольше, но сервис на них великолепен. В свою очередь Бонд, удивляясь про себя, какие пустяки он мелет, согласился с губернатором и тоже заметил, что лично он предпочитает летать медленнее, но комфортабельно, чем быстрее, но в плохих условиях. Как раз после этого он и произнес фразу о стюардессе…

— В самом деле? — с точно выверенной дозой удивления сказал губернатор таким деревянным голосом, что Бонд пришел в отчаяние. — Почему? — спросил губернатор.

— О, как вам сказать? Наверное, прекрасно иметь супругой хорошенькую девушку, которая сдувает с вас пылинки, подносит выпивку с горячей закуской, все время беспокоится, не нужно ли вам чего еще. Всегда весела, всегда заботлива. Если я не найду подходящую стюардессу, не останется ничего иного, как жениться на японке. Кажется, они тоже правильно воспитаны. — Джеймс Бонд вообще не собирался ни на ком жениться, а если бы и надумал, то, конечно, не на безответной рабыне. Он лишь пытался озадачить либо разозлить губернатора, чтобы вовлечь его в разговор на какую-нибудь общежитейскую тему.

— О японках судить не могу, но что касается стюардесс, то, надеюсь, и вам это приходило в голову, их специально обучают угождать. Они могут быть совершенно иными в жизни, точнее сказать, в нерабочее время. — Голос губернатора оставался спокойным и рассудительным.

— У меня не было случая убедиться в этом, поскольку на самом деле я не очень стремлюсь жениться, — ответил Бонд.

Наступило молчание. Сигара губернатора погасла, и прошло несколько секунд, пока он ее раскуривал. Бонду показалось, что его голос все же начал терять безразличие.

Губернатор сказал:

— Я знал одного человека, который рассуждал, как вы. Он влюбился в стюардессу и женился на ней. Между прочим, довольно любопытная история, на мой взгляд. — Он покосился на Бонда и смущенно усмехнулся. — Вы достаточно много сталкивались с оборотной стороной жизни, и, вероятно, мой рассказ покажется вам скучным. Но, может, вы хотите послушать его?

— С превеликим удовольствием.

Бонд постарался вложить энтузиазм в свои слова. Он сомневался, что его понятие о скуке совпадает с губернаторским, но, на худой конец, это спасало его от необходимости участвовать в любой другой идиотской беседе. Теперь надо было вырваться из цепких объятий дивана.

Бонд пробормотал:

— Пожалуй, я выпью еще бренди.

Встав, он плеснул бренди на дно своего стакана и, вместо того чтобы вернуться на место, подвинул стул и сел напротив собеседника с другой стороны столика.

Губернатор внимательно исследовал кончик сигары, сделал короткую затяжку и поднял ее вертикально, чтобы столбик пепла не рассыпался. На протяжении всего рассказа он с опаской посматривал на кончик сигары и говорил так, будто обращался к тонкой голубой струйке дыма, быстро таявшей в жарком влажном воздухе.

Медленно подбирая слова, он начал:

— С этим человеком — я назову его Мастерсом, Филипом Мастерсом — мы начали службу в колониях почти одновременно. Я пришел на год раньше его. Он окончил «Феттес»[13] и получил стипендию в Оксфорде, в каком именно колледже он учился — не важно, а по окончании поступил на работу в Министерство колоний. Он не отличался талантом, но был очень работоспособным и целеустремленным, знаете, из породы тех, кто производит благоприятное впечатление на министерские комиссии. Они и зачислили его на службу. Первое назначение Мастерс получил в Нигерию. Он прекрасно зарекомендовал себя здесь. Симпатизируя местному населению, он хорошо ладил с ним. Мастерс был чело-током либеральных идей, и, хотя он не братался с неграми, что могло бы, — губернатор кисло улыбнулся, — плохо кончиться при тогдашнем его начальстве, обращался он с нигерийцами мягко и гуманно, что, впрочем, повергало их в совершенное изумление.

Губернатор замолчал и затянулся сигарой. Пепел на ней едва держался. Осторожно наклонившись к столику, он стряхнул его в свою чашку из-под кофе. Пепел зашипел. Откинувшись в кресле, губернатор впервые за вечер посмотрел Бонду в глаза.

— Осмелюсь предположить, что привязанность этого молодого человека к туземцам заменила ему чувства мужчины его возраста к противоположному полу. К несчастью, Филип Мастерс был стеснительным и довольно неотесанным юношей, который не имел ни малейшего успеха у женщин. Раньше, когда он не зубрил, готовясь к экзаменам, то играл в хоккей[14] или греб в университетской восьмерке. Каникулы он проводил у тетки в Уэльсе, где лазал по горам с местным горным клубом. Его родители, к слову сказать, разошлись, когда он еще учился в школе, и, хотя Филип Мастерс был единственным ребенком, не заботились о нем, считая, что он вполне обеспечен в Оксфорде стипендией и тем небольшим содержанием, которое было единственным знаком их внимания к сыну. Итак, с одной стороны, у него было мало времени на девушек, с другой — слишком мало того, что говорило бы в его пользу тем немногим из них, которые ему иногда встречались. Его внутренняя жизнь развивалась по ложным и порочным канонам, унаследованным от наших викторианских дедов. Зная Мастерса, я полагаю, что его сердечное отношение к цветным в Нигерии было лишь выражением души доброй и полнокровной, истосковавшейся по настоящей любви и нашедшей утешение в их простых и бесхитростных натурах.