Поэтому у нас будет другой архитектор. Кроме того, будет еще один сотрудник – Полковник. Макс надеется совместить некоторый объем работ на телле Браке с раскопками на Чагаре, и Полковник может возглавить работы на одном раскопе, пока Макс на другом.

Макс, Полковник и наш новый архитектор едут вместе, я поеду вслед за ними недели две спустя.

Недели за две до их отъезда звонит наш архитектор и спрашивает Макса, которого нет дома. Голос у него встревоженный. Я спрашиваю, не могу ли я помочь.

Он говорит: «Ну, это просто о путешествии. Я сейчас у Кука, пытаюсь заказать место в спальном вагоне до того города, про который говорил Макс, а у Кука говорят, что такой станции нет».

Я успокаиваю его:

«Они это часто говорят. Никто никогда не ездит в такие места, как мы ездим, и естественно, они о них и не слышали».

«Кажется, они думают, что на самом деле мне нужен Мосул».

«Нет, – уверяю я его, – он не нужен».

Внезапно на меня снисходит просветление.

«Вы спрашивали Камышлы или Нисайбин?»

«Камышлы! Разве это место называется не так?»

«Это название места, а станция Нисайбин – она на турецкой стороне границы. Камышлы – это сирийский город».

«Тогда все понятно. Макс ничего больше не говорил, что мне еще следует взять?»

«Пожалуй, нет. Карандашей у вас много, да?»

«Карандашей? – в его голосе звучит удивление. – Конечно».

«Вам потребуется множество карандашей», – говорю я.

Не до конца поняв зловещий смысл этих слов, он вешает трубку.

* * *

Мое путешествие до Стамбула проходит спокойно, и я благополучно провожу все свои туфли через турецкую таможню.

В Хайдарпаша я обнаруживаю, что в купе вместе со мной едет турецкая дама крупных размеров. У нее уже шесть чемоданов, две странной формы корзины, несколько полосатых мешков и различные пакеты с провизией. Когда я добавляю свои два чемодана и шляпную картонку, места, чтобы вытянуть ноги, уже не остается!

Крупную даму провожает другая, более стройная и более жизнерадостная дама. Она обращается ко мне по-французски, и мы приветливо беседуем. Я еду в Алеппо? Ах, ее кузина не так далеко! Говорю ли я по-немецки? Ее кузина немножко говорит по-немецки.

Увы, нет, я не говорю по-немецки! И по-турецки тоже? И по-турецки тоже не говорю.

Как неудачно! Ее кузина не говорит по-французски! Как же нам тогда быть? Как же мы сможем беседовать?

Мне кажется, говорю я, беседовать мы не сможем.

«Ужасная жалость, – говорит жизнерадостная кузина. – Вам обеим было бы интересно. Но пока поезд не тронулся, давайте расскажем все, что можем. Вы замужем, да?» Я признаю, что я замужем. «А дети? У вас, конечно, много детей? У моей кузины только четверо, но, – прибавляет она гордо, – трое из них мальчики!» Я чувствую, что для престижа Англии нельзя признаться, что я вполне удовлетворена одной дочерью. С бесстыдной лживостью я добавляю парочку сыновей.

«Прекрасно! – говорит, сияя, кузина. – Ну а теперь о выкидышах. Сколько у вас было выкидышей? У моей кузины было пять – два на трех месяцах, два на пяти и один преждевременно родившийся мертвый ребенок на семи месяцах». Я как раз медлю, обдумывая, не приврать ли выкидыш для усиления дружественных чувств, когда, к счастью, звучит свисток и жизнерадостная кузина выскакивает из купе и бежит по коридору. «Вам придется рассказать друг другу все подробности с помощью знаков!» – кричит она.

Перспектива пугающая, но мы вполне обходимся кивками, пригласительными жестами и улыбками. Моя спутница предлагает мне щедрую долю от своих огромных запасов очень острой еды, я приношу ей яблоко из вагона-ресторана в качестве вежливого отказа.

После того как корзины с едой распакованы, места для ног остается еще меньше, а запах еды и мускуса почти невыносим!

Когда наступает ночь, моя спутница проверяет, плотно ли закрыто окно. Я забираюсь на верхнюю полку и жду, пока негромкое и ритмичное посапывание не начинает раздаваться с нижней полки.

Очень осторожно я соскальзываю вниз и незаметно чуть-чуть приоткрываю окно. И возвращаюсь к себе наверх непойманная.

Утром, когда обнаруживается, что окно открыто, мы исполняем целую пантомиму, изображая изумление. С помощью множества жестов турецкая дама старается убедить меня, что это не ее вина. Она думала, что закрыла окно. Я жестами убеждаю ее, что нисколько не виню ее. Это, подразумеваю я, просто одна из тех вещей, которые случаются сами по себе.

Мы доезжаем до станции турецкой дамы, и она прощается со мной с величайшей вежливостью. Мы улыбаемся, киваем, кланяемся и выражаем сожаление, что языковой барьер не позволил нам хорошенько обсудить важнейшие факты наших жизней.

Во время ленча я сижу напротив милой пожилой американской дамы. Она размышляет, глядя в окно на женщин, работающих на полях.

«Бедняжки, – вздыхает она. – Не знаю, понимают ли они, что они свободны!»

«Свободны?» – я несколько растеряна.

«Ну конечно же, они больше не носят покрывало. Мустафа Кемаль со всем этим покончил. Они теперь свободны».

Я задумчиво смотрю на работающих женщин. Мне не кажется, что для них этот вопрос имеет хоть какое-то значение. Их день это нескончаемая цепь работ, и я очень сомневаюсь, приходилось ли им когда-нибудь наслаждаться такой роскошью, как покрывало, скрывающее лицо. Никого из жен наших местных рабочих я не видела под покрывалом.

Американская дама подзывает служителя и просит подать стакан горячей воды. «Je vais prendre, – говорит она, – des remedes»[57].

Человек смотрит не понимая. Может быть, она хочет кофе, говорит он, или чая? С большим трудом заставляем его понять, что требуется именно просто горячая вода.

«Вы примете со мной за компанию соли?» – говорит моя новая знакомая по-дружески, как человек, предлагающий вместе выпить коктейль. Я благодарю, но отвечаю, что не люблю соли. «Но они вам полезны», – настаивает она. Мне стоит большого труда отказаться от того, чтобы мой организм хорошенько прочистили.

Я возвращаюсь в свое купе, вспоминая Абд эс Саляма и думая, как там у него в этом году дела с запором.

* * *

Я делаю остановку в Алеппо, так как Макс хотел, чтобы я там кое-что взяла. Поскольку у меня есть целый день до следующего поезда в Нисайбин, я соглашаюсь присоединиться к компании, которая собирается ехать на машине в Калат Семан.

Оказывается, что компания состоит из горного инженера и очень старого и почти совсем глухого священника. Священник по какой-то причине забил себе в голову, что горный инженер, которого я в жизни своей раньше никогда не видела, мой муж.

«Ваш муж очень хорошо говорит по-арабски, дорогая», – замечает он, благодушно похлопывая меня по руке, когда мы возвращаемся из нашей экспедиции.

Я кричу несколько невразумительно:

«Да, но он не… »

«Нет, конечно же, – не соглашается священник, – он очень хорошо изучил арабский».

«Он не мой муж», – воплю я.

«Ваша жена, как я понял, совсем не говорит по-арабски», – говорит священник, обращаясь к инженеру, который становится кирпично-красным.

«Она не…» – начинает он громко.

«Да, – говорит священник, – я понял, что в арабском она слаба». Он улыбается: «Вам надо научить ее». Мы кричим в унисон: «Мы не женаты!»

Выражение лица священника меняется. Он смотрит сурово и с осуждением.

«Но почему нет?» – требует он.

Горный инженер беспомощно говорит мне: «Я сдаюсь».

Мы оба смеемся, и лицо священника смягчается.

«Понимаю, – говорит он, – вы просто со мной пошутили».

Машина останавливается у отеля, он осторожно выбирается наружу, разматывая длинный шарф со своих белых усов. Он поворачивается к нам и благожелательно улыбается.

«Благослови вас обоих Бог, – говорит он, – надеюсь, вы будете долго и счастливо жить вместе!»

* * *

Триумфальный въезд в Нисайбин! Как всегда, поезд останавливается так, что надо прыгать с высоты пяти футов со ступеньки на землю, усыпанную острыми, перекатывающимися камнями. Любезный товарищ по путешествию соскакивает и убирает камни, что позволяет мне спрыгнуть, не подвернув щиколотку. Вдали я вижу приближающихся Макса и Михеля, нашего шофера. Я помню три заклинания Михеля: Forca – применение грубой силы, обычно с плачевными результатами; sawi proba и economia, общий принцип экономии, который уже приводил к тому, что мы застревали в пустыне без бензина.

Прежде чем мы успеваем встретиться, турок в форме сурово говорит мне «Паспорт», хватает его и вскакивает обратно в поезд.

Мы здороваемся. Я пожимаю жесткую руку Михеля, который говорит «Bon jour[58]. Как поживаете?» и добавляет по-арабски: «Хвала Богу» за мой благополучный приезд. Разные подручные хватают чемоданы, которые проводник Wagon Lit выкидывает из окон. Я упоминаю о паспорте. Он и турок в форме бесследно исчезли.

Мрачная Мэри – наш грузовик, верно ждет. Михель открывает заднюю дверцу, и моему взору предстает привычное зрелище. Несколько куриц, неудобно связанных вместе, жестянки с бензином и кучи мешковины, которые при рассмотрении оказываются человеческими существами. Мой багаж помещается поверх куриц, а человеческие существа и Михель отправляются на поиски моего паспорта. Беспокоясь, что Михель может применить Forca и создать международные осложнения, Макс идет за ним. Минут через двадцать они с триумфом возвращаются.

Мы трогаемся в путь – скрип, толчок, громыхание – из выбоины в выбоину. Мы выезжаем из Турции в Сирию. Через пять минут мы уже в этом растущем городке Камышлы.

Тут нас ждет множество дел, прежде чем мы сможем отправиться домой. Сперва мы идем в «Хэродс», а именно в заведение месье Йаннакоса. Тут меня приветствуют, предлагают кресло за кассой и для меня варят кофе. Михель завершает покупку лошади, которую будут запрягать в телегу, чтобы возить воду от реки Джаг-джаг на наши раскопки на телле Браке.

Михель, по его словам, нашел замечательную лошадь – не лошадь, а верх экономии. «Насколько эта лошадь – экономия? – спрашивает Макс с подозрением. – Это хорошая лошадь? Большая лошадь? Выносливая лошадь?» «Лучше, – говорит он, – хорошая лошадь, которая стоит немного дороже, чем плохая лошадь по дешевой цене».