Агата Кристи - Расскажи, как живешь

Выясняется, что нет.

В это время подъезжает машина лейтенанта, в ней шейх того племени, к которому принадлежали погибшие. Он вместе с лейтенантом продолжает дознание, после чего громовым голосом обращается к толпе. Он сразу снимает вину с экспедиции: эти люди подкапывали склон в нерабочее время, на свой страх и риск, более того, они хотели обокрасть своих же товарищей. Они получили по заслугам за свое неповиновение и жадность. А всем остальным следует сейчас же разойтись по домам.

Солнце к этому времени уже закатилось, наступила ночь.

Шейх, лейтенант, Макс и я едем домой. С огромным облегчением видим, как Димитрий преспокойно готовит обед, а Серкис встречает нас, широко ухмыляясь.

Целый час мы обсуждаем случившееся. Все это, конечно, очень прискорбно. Лейтенант замечает, что у погибших остались семьи, и, хотя формально мы им ничего не должны, материальная помощь не помешала бы. Шейх добавил, что щедрость — признак благородства, и это только поднимет нашу репутацию на невиданные высоты.

Макс заявляет, что хотел бы помочь семьям, но при условии, что те не воспримут его добровольную благотворительность как вынужденную компенсацию за смерть кормильца. Шейх бормочет, дескать, это правильное условие, и пусть французский офицер все запишет на бумаге Более того, он сам, лично, всем так и скажет. Обсудив с нами сумму нашей помощи и слегка подкрепившись, шейх и лейтенант уехали. Двое солдат остались на холме охранять место обвала.

— А главное, — говорит Макс, когда, совершенно вымотанные этим днем, мы отправились спать, — надо обязательно присматривать за этим местом завтра во время ленча, иначе все повторится.

Гилфорд не верит.

— Но они ведь увидели сегодня, как это опасно!

— Завтра сам убедишься, — мрачно предрекает Макс.

На следующий день сам он прячется за остатками древней кирпичной кладки и ждет. И вот во время ленча трое рабочих, ничтоже сумняшеся, потихоньку подбираются с другой стороны холма к злополучному квадрату и начинают как одержимые рыть землю буквально в двух футах от места, где только что погибли их товарищи. Смерть соплеменников ничему их не научила! Макс вылетает из укрытия и учиняет страшный скандал. Неужели эти олухи не понимают, что сами ищут себе смерти?! Один из них в ответ бормочет: «Ин шаллах!»

Все немедленно уволены — формально за попытку обмануть других рабочих. С этой минуты проклятое место охраняется и после фидоса — до тех пор пока были сняты все верхние слои грунта и опасность миновала. Гилфорд в ужасе:

— Похоже, эти парни вовсе не дорожат жизнью. Кроме того, они совершенно бесчувственны. Целый день сегодня шутили и хохотали над теми, кто вчера погиб!

Макс отвечает, что к смерти здесь относятся не слишком почтительно.

Бригадиры дали свисток, означающий фидос, и рабочие бросились врассыпную с холма, весело распевая:

— Юсуф Дауд был с нами вчера, а сегодня он мертвый!

Он не набьет больше свое брюхо едой, никогда, никогда!

Ха-ха!

Гилфорд в полнейшем шоке.

Переезжаем из Брака на реку Балих. В последний перед отъездом вечер спускаемся к берегу Джаг-Джага с чувством легкой грусти. Я успела полюбить этот поток грязно-коричневой воды. Но Брак все равно не так запал мне в душу, как Шагар! Деревня Брак, заброшенная и приходящая в упадок, несет на себе печать меланхолии, и армяне, живущие здесь, в своей убогой европейской одежде как-то не вписываются в окружающий ландшафт. Голоса их сварливы, в этих местах нет роскошного жизнелюбия курдов и арабов. Здесь мне не хватает курдских женщин, бродящих по лугам, — этих оживших цветов, с их белозубыми улыбками и смеющимися лицами, с их гордой красивой поступью.

Мы наняли еще один грузовик-развалюху, чтобы увезти на Балих кое-что из мебели. В таких грузовиках все надо привязывать, — а не то, пока доберемся до Рас-эль-Айна, половину растеряем по дороге. Скарб наконец погружен, и мы уезжаем: Макс, Гилфорд и я — в «Мэри», Мишель — в «Пуалю», вместе со слугами и Хийю.

На полпути до Рас-эль-Айна устроили пикник — как раз время ленча. Субри и Димитрий хохочут до слез.

— Хийю тошнило всю дорогу, — кричит Димитрий.

Субри поддерживал ей голову.

Внутри «Пуалю» — соответствующее подтверждение его слов. Какое счастье, что слуги воспринимают это просто как забавное происшествие.

Хийю впервые так оконфузилась, и вид у нее совершенно убитый.

«Я все повидала, — словно говорит ее взгляд, — враждебный собакам мир, злобу мусульман, меня топили, я чуть не умерла с голоду, я изведала побои, пинки и камни. Я не боюсь ничего. Я ко всем неплохо отношусь, хотя ни к кому не питаю любви. Но что это за новая напасть на мою голову, зачем меня так унизили?»

Ее янтарные глаза печально смотрят то на одного из нас, то на другого. Пожалуй, впервые ее уверенность в себе серьезно поколеблена. К счастью, уже через пять минут ей становится легче, и Хийю забывает обо всем. Она с жадностью пожирает остатки еды после Димитрия и Субри. Я не уверена, что это разумно — кормить ее сейчас. Ведь мы вскоре снова поедем.

— Ха-ха, — смеется Субри, — значит, Хийю будет тошнить еще сильнее!

Что ж, если им это смешно…

В полдень прибываем в наш дом. Он стоит на одной из главных улиц Телль-Абьяда. Это почти настоящее городское жилище — то, что управляющий банком называет «construction en pierre»[83]. Вдоль всей улицы растут деревья, их листья сейчас такие нарядные — ведь наступила осень. К сожалению, в доме сыро, так как расположен он ниже уровня улицы, а на улице везде арыки. К утру одеяло совершенно отсыревает, и все, к чему прикасается рука, кажется мокрым и липким. Меня так скрутило от сырости, что я едва ползаю.

Позади дома маленький прелестный садик, значительно более изысканный, чем те, что попадались нам раньше.

При разгрузке мы обнаружили, что из грузовика все же вывалились по дороге три стула, стол, а еще мое сиденье для туалета! Впрочем, потери меньше, чем можно было ожидать.

Телль-Джидль находится рядом с Голубым озерцом, образовано оно ручьем, впадающим в Балих. Вокруг озерца деревья, и этот патриархальный уголок напоминает место первого свидания Исаака и Ревекки[84]. Все это совсем не похоже на те места, где мы останавливались прежде. Здесь во всем чувствуется какая-то печальная прелесть, но нет первозданной дикости Шагара с его вздыбленными холмами окрестностями. Сам городок процветает, по улицам ходит много хорошо одетых богатых людей, главным образом армян. Есть красивые дома с садами.

После недельного пребывания здесь Хийю нас совершенно опозорила. Все псы Айн-эль-Аруса сбегаются ухаживать за ней, а поскольку ни одна из дверей толком не запирается, то ни закрыть нашу красотку в доме, ни закрыться от ее кавалеров невозможно! В доме вой, лай и потасовки, а Хийю, кроткая прелестница с янтарными глазами, просто наслаждается этим шабашем.

Как всякая нечисть в средневековой пантомиме, псы выскакивают из дверей и окон. Мы сидим за ужином, окно с треском распахивается, влетает огромная псина, за нею гонится вторая. Дверь спальни тоже распахивается, и вбегает третий пес. Все трое начинают бешено носиться вокруг стола, мчатся в комнату Гилфорда и исчезают, чтобы снова ворваться, теперь уже через кухню, и вдогонку им летит сковородка, запущенная Субри.

Гилфорд проводит бессонную ночь: псы то и дело вламываются к нему в дверь, проносятся по постели и выскакивают в окно, после чего приходится вставать и закрывать за ними окна и двери. Вой, лай — собачья оргия не прекращается до самого утра!

Сама Хийю, оказывается, не лишена снобизма. Из всех псов Айн-эль-Аруса она выбрала единственного, у которого есть ошейник! В ее взгляде явственно читается:

«Вот это, я понимаю, высший класс!»

Это огромный кобель с приплюснутым носом и длинным унылым хвостом, как у лошадей в похоронной процессии.

Субри, промучившись всю ночь зубной болью, просит отпустить его в Алеппо к дантисту. Он возвращается через два дня, весь сияя. И долго делится впечатлениями:

— Захожу к доктору, сажусь в кресло. Показываю ему на зуб. Да, он говорит, надо рвать. Сколько, говорю я.

Двадцать франков, говорит он. Грабеж, говорю я, и ухожу. Снова прихожу днем. Сколько? Восемнадцать франков. Грабеж, говорю и ухожу снова. Боль все сильнее, но я не могу дать себя ограбить. Прихожу на следующее утро. Сколько? Все равно восемнадцать франков. Прихожу днем. Восемнадцать франков. Он думает, что боль меня доконает, и я соглашусь. Ничего подобного. Я продолжаю торговаться. И что бы вы думали, хваджа? Я победил!

— Он снизил цену?

Субри энергично трясет головой:

— Нет. Но за те же восемнадцать франков он вырвал мне не один, а целых четыре зуба! Что вы на это скажете?

Субри оглушительно хохочет, показывая зияющие дырки вместо зубов.

— Что, те три зуба тоже болели?

— Нет конечно? Но ведь они когда-нибудь заболят, разве не так? А теперь — дудки! И все четыре стоили как один!

Мишель, слушавший его рассказ, стоя в дверях, одобрительно кивает:

— Beaucoup economiat![85]

Субри привез Хийю нитку красных бусин и сам надевает подарок ей на шею.

— Когда девушка выходит замуж, — говорит он собаке, — она носит такие бусы. А Хийю ведь у нас недавно вышла замуж.

«Да уж, — думаю я. — За всех местных псов сразу!»

Сегодня воскресенье, наш выходной. Утром я делаю этикетки для наших находок, а Макс корпит над бухгалтерской книгой. Али вводит в комнату какую-то женщину, на вид — весьма респектабельную. Одета она в опрятное черное платье, на груди — громадный золотой крест. Губы ее скорбно сжаты, и она явно чем-то весьма удручена.

Макс вежливо приветствует ее, а она сразу начинает свою длинную, очевидно печальную, историю. В рассказе то и дело мелькает имя Субри. Макс хмурится и все больше мрачнеет. Повествование становится все более драматическим. Мне кажется, что это классический деревенский сюжет — совращение юной девицы. Эта женщина, вероятно, мать, ну а наш весельчак Субри — коварный соблазнитель.