Агата Кристи - Расскажи, как живешь

— Ну, те иностранцы, которые копают.

Нас внимательно разглядывает старик.

— Какие они красивые, — вздыхает он. — У них куча денег.

К Максу подбегает старуха:

— Хваджа, сжалься! Вступись за моего сына. Его увезли в Дамаск и бросили в тюрьму. Он хороший человек, он ничего плохого не сделал, клянусь!

— Но тогда почему же его упекли в тюрьму?

— Просто так, ни за что. Это несправедливо. Хваджа, спаси моего сыночка!

— Но что он такого сделал, мать?

— Ничего. Бог свидетель. Это правда, видит Бог! Убил одного нехорошего человека, только и всего.

Новая забота! Трое рабочих из Джараблуса заболели, они лежат в палатках в Шагар-Базаре, и, что самое ужасное, все категорически отказываются носить им еду и воду.

Такое отношение к больным кажется нам очень странным. Впрочем, в обществе, где человеческая жизнь ценится весьма дешево, удивляться подобным вещам не приходится.

— Но они ведь с голоду помрут, если им не носить еду, — говорит Макс.

Рабочие, их товарищи, пожимают плечами.

— Иншаллах, — на все воля Божья!

Бригадиры, желая продемонстрировать, что и они люди цивилизованные, нехотя помогают заболевшим.

Макс осторожно заводит разговор о госпитализации: дескать, он может договориться с французскими властями, самых тяжелых больных необходимо поместить в больницу.

Яхья и Алави с сомнением качают головой. В больницу попадать, по их понятиям, бесчестье, потому что там могут навеки опозорить. Лучше смерть, чем позор.

Я пытаюсь понять, о чем они толкуют, — о не правильном диагнозе, о плохом уходе…

— Чем же их там могут опозорить? — наконец спрашиваю я Макса.

Тот пытается, это выяснить и после долгих расспросов сообщает:

— Кого-то из их знакомых поместили в больницу, и там ему сделали клизму.

— Да, — говорю я и жду продолжения.

Выясняется, что это, собственно, все.

— И что — больной умер от клизмы?!

— Нет, но он предпочел бы умереть.

— Не может быть! — вырывается у меня.

Но Макс уверяет меня, что так оно и было: этот «пострадавший» вернулся к себе в деревню в глубочайшем горе.

Как снести такое унижение? Нет, лучше было бы умереть!

Нам, привыкшим к западным представлениям о ценности человеческой жизни, трудно принять иные мерки. На Востоке все куда проще: жизнь должна кончаться смертью, это так же естественно, как рождение, ну, а рано она придет или поздно — на все воля Аллаха. Такой безропотный фатализм избавляет от вечной тревоги, омрачающей наше существование. Восточного же человека, хоть и надеется он на лучшее, печальный исход не страшит. Здесь процветает лень, работают лишь по печальной необходимости, считается, что труд — это насилие над естеством.

Я вспоминаю нищего, которого встретила в Персии — величественного седобородого старца, — с каким достоинством он произнес, протягивая ладонь: «Удели мне малость, о господин, от твоих щедрот — я поем и, возможно, еще какое-то время не умру».

Двое больных совсем плохи. Макс отправляется в Камышлы к французскому коменданту. Французские офицеры всегда готовы нам помочь. Макса знакомят с военным врачом, который соглашается поехать с нами и осмотреть заболевших. Он подтверждает наши опасения: положение критическое. Один из рабочих, как выясняется, заболел еще до того, как нанялся к нам, и вряд ли сумеет выкарабкаться. Обоих надо срочно отвезти в больницу. После долгих уговоров они соглашаются на «этот позор». Доктор на всякий случай оставляет нам лекарство — сильнодействующее новое слабительное; по его словам, оно прослабит даже лошадь!

Лекарство вскоре пригодилось: к Максу то и дело приходит кто-нибудь из рабочих и очень выразительно жалуется на запор, причем обычные слабительные, как правило, не помогают.

Тот рабочий умер в больнице. Нам сообщили об этом только через два дня, и, как выяснилось, он уже похоронен.

Алави приходит к нам мрачнее тучи. Он говорит, что дело касается нашей репутации. У меня екает сердце — когда речь заходит о нашей «репутации», обычно грядут большие расходы. Этот человек, объясняет Алави, умер вдали от дома. Там его и похоронили. Теперь в Джараблусе о нас плохо подумают. Но мы никак не могли его спасти, объясняет Макс, хотя сделали все, что в наших силах.

Алави отмахивается — что смерть? Речь не о смерти, а о похоронах.

Этого человека похоронили на чужбине. Значит, родственники, по местным законам, должны сняться с насиженных мест и переселиться туда, где его могила. Это страшное бесчестье, когда человека хоронят неизвестно где как бездомного.

Макс растерян и не знает, что делать. Ведь умершего уже похоронили! А если безутешным родственникам выплатить денежную компенсацию?

Это не помешало бы, соглашается Алави, но затеял он разговор не для того. Умершего надо перезахоронить. На его родине.

— Что?! Выкапывать его, что ли?!

— Да, хваджа. И отослать тело в Джараблус. Тогда все будет честь по чести и ваша репутация не пострадает.

Макс очень сомневается, что такое возможно.

В конце концов мы снова едем в Камышлы к французам. Те наверняка решили, что мы спятили. Нелепость ситуации неожиданно будит в Максе его природное упрямство. Да, соглашается он с официальным французским представителем, это глупо и даже безумно, но ведь в принципе возможно? Доктор, тоже присутствовавший при разговоре, пожимает плечами. Вообще-то возможно все. Правда, потребуется заполнять кучу всяких бланков.

— Et des timbres, beaucoup de timbres![45]

— Естественно! — говорит Макс. — Как же без этого!

Все постепенно улаживается. Таксист, который совершает обратный рейс в Джараблус, охотно соглашается переправить туда мертвое тело, только, разумеется, должным образом обеззараженное. Двоюродный брат умершего, который тоже работает у нас, готов его сопровождать.

Слава Богу!

Итак, сначала эксгумация, потом подписание многочисленных бумаг, военный врач приносит огромный баллон с распылителем, наполненный формалином; тщательно опрысканное тело кладут в гроб и снова поливают формалином. Наконец гроб запечатан, таксист лихо запихивает его в автомобиль.

— О-ла-ла! — кричит он. — Прокачу с ветерком! Следи только, чтобы твой братец по пути не вывалился.

Все, что происходит дальше, сравнимо разве что с разудалыми ирландскими поминками. Такси отъезжает, а таксист и безутешный родственник истошными голосами распевают веселые песни. Чувствуется, какая это радость для обоих. Они в полнейшем восторге.

Макс облегченно вздыхает. Он налепил последнюю марку гербового сбора, оплатил все расходы. Необходимые документы (объемистая кипа) вручены таксисту для передачи местным властям в Джараблусе.

— Слава Богу! — говорит Макс. — С этим покончено!

Как бы не так. Путешествие умершего Абдуллы Хамида — это поистине целая сага.

Такси с гробом прибывает в Джараблус. Его встречают с подобающими случаю причитаниями и рыданиями, но, надо полагать, не без гордости. Ведь путешествия на такси удостаиваются далеко не все покойники. Поминки превращаются в праздник, в большой пир. Таксист, помянув Аллаха, едет дальше, в Алеппо, после чего выясняется, что все документы уехали вместе с ним!

Ситуация тупиковая. Без бумаг хоронить человека нельзя. Наверное, его следует возвратить в Камышлы? По этому поводу возникают жаркие дебаты. В Камышлы отсылаются депеши, одна за другой, — на имя французского представительства, на наше имя, по сомнительному адресу в Алеппо, который назвал недотепа водитель. Все происходит в обычном для арабов замедленном темпе, а несчастный Абдулла Хамид остается непохороненным. Мы начинаем опасаться, что его бренная плоть никогда не найдет успокоения.

— Макс, — спрашиваю я, — ты не знаешь, как долго действует формалин?

В Джараблус отправляем новый комплект документов (с гербовыми марками), но, покуда они в пути, до нас доходят слухи, что тело собираются поездом отправить назад в Камышлы. Срочно посылаем телеграмму, чтобы предотвратить этот кошмар.

Силы наши уже на исходе, но внезапно в Джараблус прикатывает таксист, размахивая забытыми документами.

— Надо же, — восклицает он, — вот ведь оплошал!

Похороны наконец совершаются как положено. Наша репутация, говорит Алави, спасена. Французский комендант и его подчиненные убеждаются, что мы и впрямь сумасшедшие. Рабочие считают, что мы поступили очень правильно. Мишель чувствует себя оскорбленным: где же economia?!

От обиды он ни свет ни заря стучит под нашими окнами в «тутти» — мы еле заставили его это прекратить.

«Тутти» — так называются жестяные канистры из-под бензина и все, что из них мастерят. Что бы сирийцы делали без этих жестянок? Женщины набирают ими воду из колодца, эти же канистры разрезают на полосы, распластывают молотком — и ими кроется крыша Как-то в порыве откровенности Мишель признался, что самая большая его мечта — построить дом полностью из «тутти».

— Это будет очень красиво, — благоговейно произносит он, — очень красиво!

Раскопки в Шагар-Базаре идут полным ходом, и из Лондона на последний оставшийся месяц нам в помощь приезжает Б. Наблюдать за ними, когда они вместе, Б, и Мак, — одно удовольствие. Они поразительно разные по характеру. Б., в отличие от Мака, весьма общительная личность. Но они прекрасно ладят, хоть не перестают друг Другу изумляться.

Мы собрались ехать в Камышлы, и тут Б, вдруг проявляет трогательную заботливость:

— Я лучше останусь со стариной Маком. Бросать его здесь одного на целый день как-то нечестно.

— Мак любит одиночество, — успокаиваю я его.

Б., похоже, не верит и идет в «чертежную».

— Послушай, Мак. Хочешь, я останусь? Одному, наверное, жутко скучно целый день?

На невозмутимом лице Мака отражается ужас.

— Да нет. Я давно мечтаю побыть один!

— Странный парень этот Мак, — говорит Б., когда мы трясемся на ухабах по дороге в Камышлы. — Вы видели вчера закат? Такое великолепие! Я поднялся на крышу, полюбоваться, а там уже наш Мак. Я, наверное, слишком бурно восторгался, а он, представьте, не проронил ни слова.