— Джек, — сдавленным голосом ответила она, — я прошу тебя не говорить загадками. Что за волнения?

— Ну, есть такой портной по фамилии Пиннер. Припоминаю, что вчера, — он потер уставшие глаза, — кто-то говорил о некоем портном со склонностью к произнесению зажигательных политических речей. И я только что услышал о нем от полковника Роуэна и мистера Мейна. Его мастерская на... м-м-м, да, на Парламент-стрит, как они сказали.

Сообщив это Флоре, он помрачнел.

По мере того как экипаж катился к югу, исчезали все признаки Уайтхолла, которые ему запомнились еще с прошлой жизни.

Впереди высились клинообразные очертания массива зданий, закопченных дымом многочисленных каминных труб; их разделяли две улицы. Та, что вела направо, прикинул он, должна быть Кинг-стрит, а слева, тянувшаяся вдоль реки, должна быть Парламент-стрит.

Он был прав. Роберт повернул лошадей налево, лавируя между несколькими колесными экипажами; мимо них проплывали древние потемневшие фасады домов из выщербленного камня. Здесь размещалось множество магазинчиков — торговцев сальными свечами, изготовителей зеркал, мясников; они располагались между частными домами, у входа в которые не было ни медных досок, ни отполированных колокольчиков.

— До чего мрачные руины, — пробормотал он. — Посмотри туда!

По другую сторону Парламент-стрит небольшая толпа собралась вокруг человечка с выпяченной грудью и взлохмаченными седыми волосами, который стоял, взгромоздившись на деревянный ящик рядом с дверями магазина, на которых было крупно выведено: «Т. Ф. ПИННЕР, ШИТЬЕ И КРОЙ».

По противоположной стороне улицы прогуливался полицейский, который не спускал глаз с толпы, но не вмешивался. Человечек с выпяченной грудью и седыми волосами, с бутылкой джина в кармане сюртука, был уже в крайнем возбуждении.

— Разве вы не хотите отмены Хлебных законов?[27] — кричал он. — Голодную смерть вы не переспорите. Их она не волнует! Есть ли среди вас хоть один человек, который не голодал бы или не видел, как голодает его семья? — потряс он в воздухе сжатыми кулаками.

— Нет! — завопили голоса. По толпе, небольшой, но плотной, прошло волнение. Она уже частично перекрывала дорогу. Роберт уже несколько раз взмахнул хлыстом, примериваясь пустить его в ход.

— Поезжай! — сказал Чевиот, встав в экипаже. — И никого не трогай! Поезжай!

— Есть только один путь добиться этого, — гремел голос оратора. — Это принять билль о реформе парламента. Факты, истинные факты говорят...

Они миновали собравшихся, и голос за их спинами стал затихать. Лишь кто-то крикнул им вслед, и ничего больше не последовало.

— Но, Джек, — запротестовала Флора, которая была больше удивлена, чем испугана, — это же происходит каждый день. Какое мы имеем к этому отношение?

— Во всяком случае, не сегодня вечером...

Он по-прежнему стоял в покачивающемся экипаже, придерживаясь за перильца у облучка. Он не мог вымолвить ни слова, потому что его со сверхъестественной силой охватили воспоминания о прошлом, частью которого он был.

Справа, осененные покоем древности, безмятежно возвышались башни Аббатства. Слева за Вестминстерским мостом он увидел еще одну башню: приземистая и квадратная, она выделялась среди скопища разномастных зданий, притулившихся к массивным стенам Вестминстер-холла[28]. Через пять лет все, что простиралось от него в левую сторону, станет жертвой огня, кроме Вестминстер-холла, и исчезнет. Он не мог оторвать взгляд от старого здания парламента, над квадратной башней которого развевался флаг, говоривший о том, что парламент заседает.

И, поблескивая в вечерних сумерках, под Вестминстерским мостом, мимо квадратной башни, текла Темза — тесно зажатая берегами, темно-коричневая от грязи и сточных вод, тихая речка, по которой еще придет в город холера.

— Джек, — сказала Флора, — ради Бога, о чем ты только что говорил?

Он даже не помнил, что о чем-то говорил. Сев рядом, он взял ее за руку.

— Прости. Думаю, что тот подвыпивший портной показался тебе смешным и глупым? И тем не менее он был прав. Все это будет.

— И ты? И ты выступаешь за реформы?

— Флора, я ни за что не выступаю. Я всего лишь сожалею о тех неприятностях, что доставил тебе и, возможно, еще доставлю в силу причин, которые я не могу пока объяснить. Но давай в самом деле поедем на природу. И, ради всех святых, давай забудем обо всем, если это у нас получится.

Казалось, что они в самом деле забыли обо всем. Когда они пересекли сравнительно недавно возведенный, склепанный из железа мост Воксхолл, на той стороне реки, где простирались просторы Сюррея, перед ними открылась восхитительная местность, тронутая красотой осени. Воксхолл-Гарденз был совершенно безжизнен, и на его извилистых дорожках, на площадке для оркестра, рядом с двумя статуями, Аполлона и (странное соседство) бюстом Генделя, не было ни души.

Но тем приятнее было пребывать тут в одиночестве. Экипаж тем временем выехал на поляну, окруженную деревьями. В задней части ее за деревьями отливал белизной мрамора небольшой полукруглый храм со статуей внутри. Поскольку храм был выстроен в греческом стиле, богиня, скорее всего, должна была носить греческое имя Афродиты.

Роберт осадил лошадей, остановившись недалеко от здания. Обмотав вожжи вокруг кнутовища, он спрыгнул, чтобы помочь Флоре выйти из экипажа, причем обратился к ней с вежливой просьбой.

Скорее всего, в течение часа или двух у миледи не возникнет в нем надобность. Недалеко от входа в Воксхолл-Гарденз, сказал он, есть небольшая таверна под названием «Пес и Стервятник», так что не может ли он позволить себе отсутствовать какое-то время?

Флора коротко сказала ему, что может. Его шаги были почти неслышны, когда он удалился от них по увядшей траве сада.

А теперь, сэр, Флора смотрела на Чевиота с насмешливой улыбкой, но на сердце у нее лежал смертельный холод, — не будете ли вы так любезны объяснить все те намеки, которые мне довелось от вас услышать? Ты что, хочешь, чтобы я окончательно с ума сошла? Я... Что случилось?

Чевиот уставился в небо.

— Время, — не раздумывая, сказал он. — Должно быть, сейчас куда позже, чем я предполагал.

Проще было бы посмотреть на часы. Но он не решался это сделать.

— Время? — растерянно откликнулась Флора. — Разве в нем дело?

— Нет, нет, конечно, нет! Разве что...

Ты хочешь поесть или выпить? — перебила его Флора, торопливо распаковывая корзинку, стоящую у нее под ногами. Здесь есть много чего, если тебе не надоело мое общество.

—- Прекрати! Перестань кокетничать. У нас на это нет времени.

— О, я понимаю! Но этой ночью, или, точнее, утром было так... так...

— Да,— с силой сказал он. — Все было прекрасно и изумительно. Прекрасно и изумительно, хотел бы я повторить. Именно поэтому я должен задать тебе вопрос: Флора, мы поженимся с тобой?

— Поженимся?

— Да. Я совершенно серьезен.

Ну конечно! Что за вопрос! Я... я уже столько раз в мечтах давала обет перед алтарем. Но ты... ты ведь никогда не спрашивал меня.

Ты уверена в себе? И ты никогда не передумаешь? Потому что эти мысли приходили мне в голову. Когда я сегодня утром тихонько спускался по лестнице, стараясь никого не разбудить в доме, мне пришло в голову...

А мне пришло в голову, — перебила она его, — как ты мог уйти, не разбудив меня! Я всегда просыпалась вместе с тобой. А сегодня я протянула руку, а тебя уже не было. Это было ужасно. Словно ты ушел навсегда.

— Флора, прекрати! Болыйе ни слова... подожди минутку!

Он опустил голову. Рядом с корзинкой размещалась его зеленая папка. Но сейчас он не думал даже о ней. Осенние листья, среди которых сохранились мазки зелени, смешанные с желтоватым и красным цветом увядания, под сенью которых стоял греческий храм, тихо перешептывались под

 порывами ветерка.

— Нет, — с отчаянием сказал он, — этого не может быть. Ты пленница своего века, и тебе никогда не удастся вырваться за его пределы. В то время как я...

— Да?

— Слушай! Всего три ночи назад я обещал рассказать тебе все. Я должен это сделать, хотя не сомневаюсь, что ты не поверишь мне. Так же, как это было у леди Корк, ты отпрянешь назад и сочтешь, что я напился до полного сумасшествия, хотя у меня были ясные глаза и четкая речь...

— Что ты хочешь мне рассказать?

— И тем не менее я должен все поведать тебе, — настаивал он, не обращая внимания на ее слова, потому что сны и предчувствия не дают тебе покоя. И я думаю, Флора, что скоро нам придется расстаться друг с другом.

— Нет!

Она оказалась в его объятиях, но ее толкнул к Чевиоту не любовный порыв. Она не в силах была вынести напряжения, которое вызывал в ней его шепот.

— Но что может разделить нас? Ты имеешь в виду... смерть?

 — Нет, моя дорогая. Не смерть. Но что-то похожее.

 У Флоры вырвался крик протеста. Он с отчаянием прижимал ее к себе, мучительно страдая от щемящей боли, охватившей их обоих, когда невозможны слова; они едва ли слышали друг друга. Флора утверждала, что он собирается умирать, он же возражал, что не говорил ничего подобного. Этот диалог повторялся снова и снова, пока над их головами не сгустились тени.

 — Прошу тебя, — всхлипнула Флора, — так скажи же, что ты имел в виду?

— Только то, что я должен тебе объяснить. Скоро придет час, может быть, ознаменованный победой и торжеством, когда измерение, именуемое временем, сменит свои ход. И все исчезнет. Все! Можно ли будет его счесть «несущественным изменением»? Ни в коем случае! Это будет ужасно.

— Я ничего не понимаю! Ничего!

— Сон, который пришел ко мне...

— Ох, эти сны! Всем известно, что в жизни все бывает наоборот!