Агата Кристи - Пять поросят

Они снова углубились в лес, потом круто, почти под прямым углом, повернули по тропинке и оказались у подножия высокой стены. Далее тропинка шла зигзагом. Мередит отворил калитку, и они шагнули во двор. Свет сразу ослепил Пуаро – он будто вынырнул из тьмы. Это было вспаханное плато, по бокам огороженное зубчатой стеной. Тут же стояла пушечка. Площадка казалась подвешенной над морем. Сверху и сзади – деревья, а внизу – необыкновенной голубизны вода.

– Прекрасный уголок, – сказал Мередит. Он презрительно кивнул на что-то вроде павильона у стены в глубине сада. – Этого раньше здесь не было, ясное дело. Был только старый сарай, в котором Эмиас держал свои краски, пиво и садовые скамейки. Тогда это место еще не было забетонировано, тут стояли скамьи и стол. По сути, не так уж много перемен.

В его голосе чувствовалась легкая дрожь.

Пуаро спросил:

– И… Здесь это случилось?

Мередит кивнул.

– Скамья стояла вот там, у самого сарая, на ней и сидел Эмиас. Он имел привычку иногда валяться на ней. Рисует, рисует, а потом откинется на скамью и смотрит, уставившись вдаль… А то вдруг соскочит и давай набрасывать краски на полотно, словно одержимый. – Он умолк. – Поэтому, понятно, мне показалось нормальным, когда я его увидел в такой позе. Он будто спал. Лишь глаза у него были раскрыты. И он… он был уже мертв. Цикута парализует, вы знаете. Никакой боли…

– Кто нашел его здесь? – спросил Пуаро, хотя прекрасно знал – кто.

– Она, Кэролайн. После завтрака. Мы с Эльзой, кажется, были последними, кто видел его живым. Наверное, уже тогда цикута начинала действовать. У него было странное состояние. Но лучше об этом не говорить, я напишу, мне так легче.

Он круто развернулся и вышел из «сада-батареи». Пуаро молча пошел за ним. Они поднялись по извилистой тропинке. Выше «сада-батареи» находилось другое – маленькое плато. Там среди густых деревьев стояли стол и скамья.

Мередит заметил:

– Здесь мало что изменилось. Только скамья была не в старом сельском стиле, а просто железная и крашеная. Немного жестковато было сидеть, зато открывается прекрасный вид.

Пуаро согласился.

Между деревьями, которые издали напоминали декорации, можно было увидеть поворот залива.

– Мы провели здесь часть утра, – пояснил Мередит. – Деревья тогда были не такими большими. Отсюда хорошо виднелись зубцы на «батарее». Вот здесь позировала Эльза, сидя на башне и повернув голову… – Он слегка пожал плечами. – Деревья растут быстрее, чем можно подумать… А возможно, я постарел. Пойдем на гору, посмотрим дом.

Они пошли тропинкой и оказались возле дома – старого, но добротного, в георгианском стиле здания. К нему были сделаны некоторые пристройки, а на зеленой полянке стояло с полсотни маленьких деревянных кабин.

– Парни снова здесь, и девушки в доме, – пояснил Мередит. – По-моему, здесь нет ничего такого, что могло бы вас заинтересовать. Все комнаты разделены. Когда-то здесь была маленькая оранжерея, но эти люди соорудили лоджию… Им, видно, нравится проводить здесь каникулы. Невозможно все сохранить таким, каким было. – Он повернулся. – Мы спустимся другой дорогой. Все, все оживает в воспоминаниях. Призраки, всюду призраки…

Они возвращались к пристани дорогой более длинной и путаной. Ни один из них не проронил ни слова. Когда снова пришли в Хандкросс-Мэнор, Мередит вдруг сказал:

– Я купил ту картину, ту, которую тогда писал Эмиас. Я не мог допустить и мысли, что ее продадут, чтобы кучка каких-то слюнтяев смотрела на нее. Это первоклассная работа! Эмиас считал ее лучшим из всего, что он когда-либо создал. И у него имелись все основания. Практически картина была готова. Он хотел над ней поработать еще день-два, не больше. Вам бы… вам бы хотелось на нее посмотреть?

Эркюль Пуаро поспешил ответить:

– Конечно, конечно!

Миновали холл. Блейк достал из кармана ключ, отпер дверь, и они зашли в довольно просторное помещение, полное пыли и разных запахов. Ставни были наглухо закрыты, и Блейк подходил к каждому окну и открывал его. Опьяняющие запахи весны ворвались в комнату.

– Так лучше.

Мередит стоял около окна, вдыхая свежий воздух. Пуаро подошел к нему. Не имело смысла спрашивать, что было в этой комнате раньше. Полки ее, хоть и пустые, еще сохраняли следы бутылок. К одной стене был прикреплен какой-то сломанный химический прибор и раковина; все покрыто толстым слоем пыли. Мередит смотрел в окно.

– С какой легкостью возвращаются воспоминания! Я словно вижу себя в то время… Вот так же стоял, вдыхал запах жасмина и беззаботно, как дурень, болтал о бесценных своих лекарствах!

Машинально Пуаро высунул руку в окно и сорвал веточку жасмина с едва распустившимися листьями.

Мередит Блейк направился в угол комнаты, где на стене, прикрытая полотном, висела картина. Резким движением он сбросил покрывало.

Пуаро затаил дыхание. До сих пор он видел четыре картины Эмиаса Крейла: две в галерее Тэйт, одну у лондонского продавца и последнюю – «Натюрморт с розами» – у Филиппа Блейка. Но теперь перед ним было то, что сам художник считал своим лучшим творением. И Пуаро начинал понимать, каким выдающимся художником был Эмиас Крейл. Яркие краски были наложены гладко, так что картина на первый взгляд даже казалась рекламным плакатом. Девушка в желтой блузке канареечного оттенка, в темно-голубых шортах сидела в лучах яркого солнца на серой стене, на фоне голубого моря. Обычная тема реклам.

Но первое впечатление было обманчиво, оно разбивалось при внимательном взгляде на очаровательную игру тонов, которая рождала удивительный блеск и яркость света. А молодая девушка… Она являла собой воплощение жизни, молодости, силы, живого пламени. А глаза… Сколько в них жизни! Сколько страсти! Именно это увидел Эмиас Крейл в Эльзе Гриер, которая сделала его слепым и глухим, заставила не видеть и не слышать такое нежное существо, как его жена. Эльза была жизнью! Эльза была молодостью! Существо с тонкой, грациозной фигурой. Голова вскинута, торжествующий, победный взгляд…

Эркюль Пуаро протянул перед собой руки и воскликнул:

– Это прекрасно! Это неповторимо!

Мередит Блейк отозвался таким голосом, будто у него перехватило дыхание или что-то застряло в горле:

– Она была такой молодой…

Пуаро кивнул и спросил себя: «Что представляют себе люди, когда говорят: такая молодая? Под этим понимают, видимо, какое-то невинное существо, вызывающее особую симпатию, нечто беззащитное… Но молодость – это совсем не то! Молодость жестока и груба. Крепкая, сильная – и жестокая. И еще одно – молодость уязвима».

Они пошли к выходу. Интерес Пуаро к Эльзе Гриер, которую он собирался вскоре посетить, возрастал. Интересно, что сделали годы с этим страстным, несдержанным и жестоким созданием?

Он обернулся и еще раз посмотрел на картину. Ее глаза следят за ним… Что-то хотят сказать… Что именно? Если он не поймет, объяснит ли ему сама женщина? Или эти глаза высказывают то, чего она сама не сознает?

Какая самоуверенность, какое предвкушение триумфа!

Но смерть выхватила жертву из этих цепких и жадных рук. И горящие торжеством глаза потускнели. Какие они сегодня у Эльзы Гриер?

Последний раз глянув на картину, Пуаро вышел из комнаты. «Слишком она была жизнерадостной», – мелькнула у него мысль. И ему стало немного страшно.

В доме на Брук-стрит в оконных ящиках росли тюльпаны «Дарвин». Белая сирень в холле издавала такой аромат, что он ощущался уже у входных дверей.

Среднего роста дворецкий взял из рук Пуаро шляпу, тросточку и учтиво молвил:

– Прошу сюда, сэр.

Пуаро пошел за ним через холл, потом они спустились по лестнице вниз. Дворецкий открыл дверь и четко, чуть ли не по складам, назвал фамилию посетителя. Дверь за ними закрылась. Высокий, стройный мужчина поднялся со стула, стоявшего у камина, и двинулся навстречу.

Лорду Диттишему было около сорока. Он был не только пэром Англии, но и поэтом. Две его фантастические драмы в стихах, на постановку которых были затрачены огромные суммы, имели, как говорится, «заслуженный успех». Высокий лоб, волевой подбородок, прекрасные глаза.

– Присаживайтесь, мсье Пуаро.

Пуаро сел и взял предложенную хозяином сигару. Лорд Диттишем прикрыл коробку, зажег спичку, дал прикурить Пуаро, затем тоже сел и задумчиво посмотрел на гостя.

– Вы пришли увидеть мою жену. Это я знаю.

Пуаро ответил:

– Леди Диттишем не откажет мне в любезности?

– Не откажет.

Наступило молчание. Пуаро спросил наугад:

– Я надеюсь, вы ничего не имеете против, лорд Диттишем?

Неожиданная улыбка внезапно изменила нежное и мечтательное лицо.

– Возражения мужей, мсье Пуаро, сегодня всерьез никто не принимает.

– Следовательно, у вас есть возражение?

– Нет, этого я не могу сказать. Однако должен сознаться: я немного боюсь реакции моей жены на эту встречу. Говорю вам вполне откровенно: много лет тому назад, когда моя жена была еще очень молода, ей пришлось перенести довольно тяжкое испытание. Конечно, она пришла в себя после того удара. Я даже готов считать, что она забыла о нем. А теперь приходите вы, и, безусловно, ваши вопросы вызовут старые воспоминания…

– Это в самом деле достойно сожаления, – смиренно сказал Пуаро.

– Я не ведаю, каким будет результат.

– Могу заверить вас, сэр, в своей сдержанности и сделаю все возможное, чтобы не нервировать леди Диттишем. Я понимаю, у нее тонкая и ранимая душа.

Собеседник неожиданно рассмеялся.

– У Эльзы? Да у нее нервы как канаты.

– Тогда… – Пуаро дипломатично умолк.

– Моя жена способна выдержать любое потрясение. Знаете ли вы, почему она согласилась встретиться с вами?

Пуаро коротко спросил:

– Из любопытства?

Что-то подобное уважению мелькнуло в глазах собеседника.

– Выходит, вы поняли.