Вскоре после этого Эльза уехала в Лондон. Эмиас тоже отсутствовал несколько недель. Я, по правде говоря, и позабыл про них. А потом мне стало известно, что Эльза вновь вернулась в Олдербери, чтобы Эмиас мог завершить ее портрет.

Меня эта новость несколько обеспокоила. Но Кэролайн, когда я снова встретился с нею, не захотела продолжать разговор. Выглядела она как всегда — ни в коем случае не встревоженной и не огорченной. Все, наверное, в порядке, подумал я.

Вот почему я был так огорошен, узнав, как далеко зашло дело.

Я уже рассказал вам о моих разговорах с Крейлом и с Эльзой. Поговорить с Кэролайн мне так и не удалось Мы смогли лишь обменяться парой фраз, о которых я тоже уже вам говорил.

Я словно вижу перед собой ее лицо с огромными темными глазами и с трудом сдерживаю волнение. Я слышу ее голос, когда она произнесла:

— Все кончено…

Я не в силах описать то бесконечное отчаяние, которое скрывалось за этими словами. Они были констатацией факта. С уходом Эмиаса жизнь для нее кончилась. Вот почему, уверен я, она взяла кониум. Это был выход из положения. Выход, подсказанный ей моей глупой лекцией о свойствах этой настойки. И отрывок из «Федона», живописующий смерть от яда.

Вот как я нынче представляю себе случившееся. Она взяла кониум, решив покончить с собой, если Эмиас ее бросит. Быть может, он заметил, как она отливала настойку, или потом обнаружил у нее яд.

Эта находка произвела на него впечатление. Он ужаснулся, до чего довел ее своим поведением. Но, невзирая на страх и раскаяние, он тем не менее был не в силах отказаться от Эльзы. Я могу его понять. Любой, кто ею увлекся, был не способен ее забыть.

Он не представлял себе жизни без Эльзы. И понял, что Кэролайн не может жить без него. Вот он и решил, что единственный выход — это самому воспользоваться кониумом.

Он действовал в характерной для себя манере. Самое дорогое для него в жизни были его картины. Он предпочел умереть с кистью в руке. А последнее, что видели его глаза, — это лицо девушки, которую он так безумно любил. Наверное, он решил, что ей тоже будет лучше, если его не станет…

Эта теория, правда, оставляет необъясненными некоторые любопытные факты. Например, почему на пустом флаконе из-под кониума остались только отпечатки пальцев Кэролайн. Наверное, после того, как Эмиас держал флакон в руках, все отпечатки стерлись мягкими вещами, среди которых нашли флакон после его смерти. Кэролайн же взяла флакон в руки, чтобы посмотреть, трогал ли его кто-нибудь. По-моему, такое объяснение вполне вероятно и правдоподобно. Что же касается отпечатков пальцев на бутылке из-под пива, свидетели защиты высказали мнение, что, приняв яд, человек плохо владеет руками и может касаться бутылки необычным образом — отсюда и искажение отпечатков.

Остается еще поведение Кэролайн во время процесса. Но мне думается, я вижу этому объяснение. Она украла яд из лаборатории, решив покончить с собой, и тем самым навела мужа на мысль о самоубийстве. Можно предположить, что она при ее повышенном чувстве ответственности сочла себя повинной в его смерти, убедив себя, что она — убийца, хотя это было вовсе не такое убийство, за какое ее судили.

Все это мне кажется вполне логичным. А если это так, тогда вам, наверное, будет не трудно убедить в этом маленькую Карлу? И она сможет выйти замуж за своего молодого человека, удостоверившись, что единственное, в чем была виновата ее мать, это желание (не более того) покончить с собой.

Я понимаю, что это вовсе не то, о чем вы просили меня написать, а именно о событиях, как я их помню. Позвольте мне сейчас исправить свою ошибку. Я уже полностью поведал вам о том, что произошло накануне смерти Эмиаса. Теперь перейдем ко дню его гибели.

Спал я очень плохо, поскольку был расстроен неприятным осложнением событий в судьбе моих друзей. После того как я долго не мог заснуть, безуспешно размышляя над тем, что предпринять, дабы предотвратить катастрофу, около шести утра я заснул глубоким сном. Я даже не слышал, как мне принесли утренний чай, и проснулся примерно в половине десятого с тяжелой головой и разбитый. Вскоре после этого мне показалось, что я услышал какой-то шорох в комнате под моей спальней — там была лаборатория.

Здесь мне, пожалуй, следует упомянуть, что, по-видимому, в лаборатории побывала кошка. Я обнаружил, что оконная рама была чуть приподнята. Я по легкомыслию оставил окно приоткрытым с вечера, и кошка вполне могла в него пролезть. Я упоминаю об этом, чтобы объяснить, почему я очутился в лаборатории.

Я пошел туда, как только оделся, и, окинув взглядом полки, заметил, что бутылка, в которой была настойка кониума, стоит не в ряд с другими. А приглядевшись, с ужасом констатировал, что значительная часть содержимого бутылки исчезла. Накануне бутылка была почти полной — сейчас почти пустой.

Я закрыл окно и вышел, заперев за собой дверь. Я был крайне расстроен и, признаться, сбит с толку. Когда меня что-либо выводит из себя, я плохо соображаю.

Сначала я был просто огорчен, потом почувствовал нечто недоброе и наконец начал испытывать настоящую тревогу. Я опросил всех слуг, они сказали, что никто из них не входил в лабораторию. Поразмыслив над случившимся, я решил позвонить брату, чтобы спросить у него совета.

Филип соображал лучше меня. Он сразу распознал всю серьезность пропажи и велел мне тотчас прийти.

Я вышел, встретив по дороге мисс Уильямс, которая была занята поисками своей манкирующей занятиями ученицы. Я заверил ее, что не видел Анджелы и что у меня в доме ее не было.

По-моему, мисс Уильямс заметила, что я несколько не в себе. Она смотрела на меня с любопытством. Но я не собирался рассказывать ей о том, что произошло. Я посоветовал ей пройти за дом — у Анджелы была там любимая яблоня, — а сам поспешил к бухте, где сел в лодку и перебрался на другую сторону, в Олдербери.

Мой брат уже ждал меня на берегу.

Мы направились к дому тем же путем, каким третьего дня прошли с вами. Если вы помните, как расположено поместье, значит, вы поймете, что, проходя мимо ограды Оружейного сада, мы не могли не услышать разговора в саду.

Кэролайн и Эмиас о чем-то спорили, но предмет их спора у меня интереса не вызвал.

Никаких угроз со стороны Кэролайн я не услышал. Речь шла об Анджеле — Кэролайн просила отложить ее отъезд в школу. Эмиас, однако, был настроен категорично, выкрикивал, что, поскольку все решено, он сам ее проводит.

Калитка сада отворилась как раз в ту секунду, когда мы с ней поравнялись, и оттуда вышла Кэролайн. Она была расстроена, но не более того. Она несколько рассеянно улыбнулась мне и сказала, что они говорили об Анджеле. В эту минуту на дорожке появилась Эльза, и, поскольку было совершенно очевидно, что Эмиас хочет продолжать работу, а мы ему мешаем, мы двинулись к дому.

Филип потом отчаянно ругал себя за то, что мы не предприняли немедленных действий. Я же придерживаюсь иного мнения. У нас не было никаких оснований считать, что замышляется убийство. (Более того, теперь я уверен, что оно вовсе не замышлялось). Было ясно, что нам следовало что-то предпринять, но я по сей день убежден, что мы были обязаны тщательно это обсудить и определить, как действовать, тем более что, признаться, меня не раз брало сомнение, не ошибаюсь ли я. Действительно ли бутылка была накануне полной? Я не из тех людей (в отличие от моего брата Филипа), которые всегда во всем уверены. Память порой играет с человеком злые шутки. Как часто, например, ты убежден, что положил предмет на одно место, а потом обнаруживаешь его совсем в другом. Чем больше я старался припомнить, сколько настойки было в бутылке накануне, тем больше сомневался и терял уверенность. Это ужасно раздражало Филипа, который окончательно вышел из себя.

Мы так и не сумели продолжить наш разговор и молча согласились отложить его на послеобеденное время. (Должен заметить, что я, если хотел, мог без особого приглашения являться к обеду в Олдербери.)

Затем Анджела и Кэролайн принесли нам пива. Я спросил у Анджелы, почему она прогуливает уроки, и предупредил, что мисс Уильямс сердится, но она ответила, что купалась, и добавила, что не видит смысла зашивать страшную старую юбку, когда едет в школу экипированная заново.

Поскольку возможности поговорить с Филипом наедине так и не представилось, а мне, кроме того, очень хотелось еще раз поразмыслить самому, я решил пройтись по дорожке к Оружейному саду. Как раз над садом, где я вам уже показывал, на прогалине среди деревьев стояла старая скамья. Я уселся там с трубкой, думал и смотрел на Эльзу, которая позировала Эмиасу.

Мне она навсегда запомнилась такой, какой я видел ее в тот день. Одетая в желтую рубашку, темно-синие брюки, с красным пуловером, накинутым на плечи для тепла, она сидела неподвижно.

Ее лицо лучилось оживлением и здоровьем. И она веселым голосом вещала о планах на будущее.

Получается, что я вроде как бы подслушивал, на самом деле это было вовсе не так. Эльза меня прекрасно видела. И она, и Эмиас знали, где я сижу. Она помахала мне рукой и крикнула, что Эмиас вел себя тем утром чудовищно, не давая ей ни минуты отдыха. Она вся застыла и окоченела.

Эмиас проворчал, что он еще больше окоченел Что у него все мышцы как деревянные. «Бедный старичок!» — засмеялась Эльза. А Эмиас сказал, что придется ей взять себе инвалида, у которого хрустят суставы.

Меня потрясло их легкомыслие в беседе о совместном будущем, в то время как они причиняют другим так много страданий. И тем не менее я не мог упрекнуть ее. Она была такой юной, такой уверенной в себе, такой влюбленной. И она не ведала, что творит. Она не знала, что такое страдание. С наивностью ребенка она считала, что с Кэролайн «ничего не случится» и что «она вскорости обо всем забудет». Она не видела ничего, кроме того, что они с Эмиасом будут счастливы. У нее не было сомнений, ее не терзали угрызения совести, она не ведала жалости. Но можно ли ждать жалости от молодости? Это чувство знают только пожилые, умудренные опытом люди.