Дафна дю Морье - Путь к вершинам, или Джулиус

Как-то в один из вечеров ему в приступе странного воодушевления показалось, что Габриэль улыбается ему, как в старые добрые времена. После ужина она играла на флейте, выключив граммофон, который он терпеть не мог, и смотрела на него поверх голов этих болванов, будто говоря: «Мы-то понимаем, да? У нас нет ничего общего с ними». Может, устала и хочет вернуться? Утром она сама предложила ему прокатиться на шлюпке. Гости отправились на привычный пляж, а Габриэль захотелось на другую сторону острова.

– Там глубже, понырять хочу, – пояснила она.

Остальным было лень куда-то плыть, и они пообещали присоединиться к ней позже.

Джулиус греб неторопливо и равномерно. Габриэль лежала на корме, глядя в небо. Джулиус смотрел на нее и гадал, правда ли она хочет побыть с ним наедине, или это просто очередная перемена настроения. Они так давно не оставались вдвоем.

Они болтали о всяких пустяках, но он знал, что не для этого она позвала его с собой. Что же у нее на уме? Его сердце гулко стучало в груди, он улыбался и напевал себе под нос.

Доплыв до места, они оставили шлюпку и пошли по берегу туда, где море было глубже, а деревья подходили к самой кромке воды. Там они какое-то время сидели, делая вид, что рассматривают отражения деревьев в воде, а потом Габриэль неожиданно отодвинулась и принялась снимать браслеты.

– Пойду поплаваю, – сказала она.

– Габриэль, – позвал он, протянув к ней руку. – Габриэль…

Он посмотрел на нее снизу вверх и попытался привлечь к себе, но она отпрянула и продолжила раздеваться. Теперь она уже улыбалась и что-то напевала. Потом отшвырнула ногой кучку одежды и потянулась.

– О дорогой, я так счастлива!

Джулиус не ответил.

– У меня новая жизнь началась. Теперь все изменится и будет лучше, чем когда-либо. Как же я счастлива!

– О чем ты? – спросил он.

– Признайся, ты уже давно догадался, – рассмеялась она. – Ты же знаешь обо мне абсолютно все. Я говорила, что скажу тебе, когда мне понадобится кто-то. Ну так вот, это наконец случилось. Я теперь стану другим человеком. Прежняя Габриэль исчезнет навсегда. – Она посмотрела на него, потом нахмурилась. – Ты, конечно, обидишься, но что поделать. Я так счастлива, что только о себе и думаю. Ты же учил меня всегда думать о себе.

Он по-прежнему молчал, и Габриэль продолжала:

– Пока не скажу, кто он, чтоб все не испортить. Умно, да? Никто и не подозревает! Я себя чувствую такой юной и наивной. Скоро ты меня совсем не узнаешь. Я стану домашней, ручной и послушной, буду говорить про ситцевые занавесочки, прислугу и нагруднички. – Она снова рассмеялась и швырнула в него пригоршней песка. – Ну скажи что-нибудь. Не молчи. О, я просто пьяна от счастья, и мне хочется, чтобы все были счастливы. Я устала от себя прежней. Хочу тихонько улизнуть, затеряться где-нибудь и чтоб меня никто не нашел. Понимаешь? Ну скажи, что да, а то все испортишь.

У него было такое выражение лица, как будто он не слышал ни слова из того, что она говорила, – невозмутимый вид, холодный взгляд. О ком он думает?

– Отцу недостало ума скрыть улики тогда, на рю де Пти-Шанс, и ему пришлось бежать, – произнес Джулиус, подняв голову.

– Что ты такое говоришь? – недоумевала она. – Ты меня вообще слышал?

– Да, слышал. – Он поднялся на ноги, подошел к воде и поглядел на мыс – ни души. – Ты же купаться собиралась, разве нет? – спросил он.

– Ну да, собиралась, – ответила она нерешительно. – Но в чем дело, ты на меня сердишься?

– Нет, не на тебя. – Джулиус покачал головой. – На себя, за то, что помог тебе появиться на свет. – Он вытянул вперед руки. – Вот этими самыми руками.

– Опять притворяешься, – улыбнулась она. – Не можешь побыть собой хоть минутку. Ладно, позже поговорим.

Она вошла в воду и поплыла.

Это же несказанное везение, что никто никогда не видел, как он плавает. Ни в тридцать, ни в сорок, ни в пятьдесят лет. Купание осталось там, в детстве. Он молча вошел в воду за Габриэль, не раздеваясь, даже туфли не снял. На его правой руке был повязан носовой платок. Габриэль услышала его, только когда он оказался прямо за ней. Она перевернулась на спину и изумленно вскрикнула, встряхивая головой. Не дав ей опомниться, он схватил ее за шею и погрузил в воду, подминая ее под себя. Она вырывалась, но безуспешно.

– Папа́, папа́… папа́…

Последний крик, последняя попытка вдохнуть. В голубых глазах застыл ужас. Она все поняла. Точно как его мать.

«Отец забыл про носовой платок, – думал Джулиус. – Наверное, отпечатки пальцев оставил».

Он продолжал удерживать Габриэль под водой, толкая ее ноги коленями, и ждал, когда ее тело обмякнет и станет послушным его воле…

После того как его дочь утонула, Джулиус Леви поселился в Париже. Это единственное место, которое пришло ему в голову, когда он осознал, что случилось. Несколько недель он был очень болен – простудился от долгого пребывания в воде, так сказали врачи. Должно быть, бросился на помощь дочери, не подумав о себе, прямо в одежде, а поскольку плыть не смог, то и до нее не добрался. Гости с яхты рассказали, что, когда они его нашли, он барахтался по горло в воде и кричал как безумный. На него было страшно смотреть. Те, кто там был, никогда этого не забудут.

Болезнь милосердно избавила его от ужасных страданий, связанных с обнаружением тела Габриэль и последующими неприятными хлопотами. Кто-то из гостей взял их на себя, обо всем позаботился и договорился. Джулиус не стал возражать, он просто лежал у себя в каюте и никого не принимал. Только врача.

Когда вызванный из Лондона секретарь попытался получить от него хоть какие-то распоряжения, Джулиус его прогнал.

– Не хочу ничего знать, – заявил он. – Делайте что хотите. Договаривайтесь о чем хотите. Не хочу ничего знать. Оставьте меня в покое.

За его рассудок опасались. Старались ничем не беспокоить. «Это естественно, – говорили все. – Такое потрясение! Неизвестно еще, как все это на нем скажется».

Гости разъехались сразу же после трагедии, и Джулиус Леви остался в одиночестве.

Тело Габриэль доставили в Англию и похоронили рядом с матерью в Грэнби.

Джулиус не спрашивал, куда ее увезли. Он будто бы стер из памяти все воспоминания о ней.

Яхта продолжала стоять на приколе в каннском порту. Ее владелец, Джулиус Леви, не показывался на палубе, вообще не покидал своей каюты; ее дверь все время была заперта. Он пребывал в полном одиночестве и никого не желал видеть.

В Каннах только и разговоров было что о Джулиусе Леви и о том, как долго он еще пробудет на яхте. Ни секретари, ни врач, ни команда не знали, что он собирается делать. Все ждали, подавленные и потрясенные трагедией. Казалось, на мир внезапно обрушилась тишина. Больше не было ни смеха, ни песен, ни музыки. Только солнце нещадно палило в небе, заливая светом неподвижную, затихшую яхту.

Однажды утром Джулиус Леви вышел на палубу. Он поднялся на капитанский мостик и какое-то время стоял, глядя на море. Легкий бриз шевелил его седые волосы; рука покоилась на обитых тканью перилах. Потом он резко повернулся и крикнул наблюдавшему за ним из рубки капитану:

– Можем срочно отплыть?

Капитан вышел на мостик.

– Конечно, сэр Джулиус. Разведем пары и к полудню отчалим, если желаете.

– Да, желаю, – ответил Джулиус.

– Куда прикажете плыть, сэр Джулиус? – сказал капитан, кашлянув, и замялся, испугавшись, что проявил бестактность.

Джулиус рассмеялся и пожал плечами. Позже капитан признался: было нечто жуткое в том, что хозяин как ни в чем не бывало пожал плечами, достал портсигар, встряхнул его и предложил закурить. Такое поведение казалось неестественным, странным.

– Планы? – произнес Джулиус. – Нет у меня планов. И больше не будет. – Сказав это, он стал спускаться по трапу на нижнюю палубу, чуть ли не смеясь и бормоча: – Планы. Почему, черт возьми, у меня должны быть планы?

На последней ступеньке он остановился и снова обратился к капитану:

– Высадите меня в Марселе, а яхту отведите куда-нибудь в Южное море, мне все равно. В Англию я не вернусь.

Капитан обеспокоенно и изумленно смотрел на него. Что за приказы? Наверное, Джулиус Леви повредился в рассудке. Капитану стало страшно – уж очень большая ответственность. Надо будет с кем-нибудь посоветоваться: с секретарем, врачом, управляющим, который приехал из Лондона, да хоть с кем-нибудь.

Однако позже Джулиус Леви подтвердил свои распоряжения, во всеуслышание сообщив, что намерен сойти на берег в Марселе.

– Отведите яхту в Стокпорт и продайте, – велел он. – Делайте что хотите. Мне всем этим не докучайте.

Когда же секретарь попытался напомнить ему, что в Лондоне его ждут дела, письма, телеграммы, люди, он отмахнулся и громко выругался:

– Говорю же, с делами покончено. Не хочу больше ни о чем думать. Избавьтесь от посетителей, не отвечайте на письма. И катитесь все к дьяволу.

– Куда мы направляемся, сэр Джулиус? – в отчаянии переспросил секретарь. – Вы останетесь в Марселе?

– В Марселе? Да нет же, болван. Мы едем в Париж. Туда, где я родился.

Все были изумлены и расстроены. Никто ничего не понимал. Однако соответствующие распоряжения были отданы. На набережной Марселя ожидали три автомобиля, готовые отвезти Джулиуса Леви, его помощников и багаж на вокзал. На его имя были зарезервированы три вагона в поезде класса люкс.

Его удобно устроили между подушек, обложили газетами; еду доставляли из вагона-ресторана. Вокруг суетился десяток помощников, потирающих руки, чуть ли не кланяющихся ему до пола.

– Оставьте меня в покое, – отвечал он всем.

Барабаня пальцами по колену, он вспоминал, как пришел сюда пешком из Дижона, оборванный, в лохмотьях, и как отец играл на флейте ради милостыни. Прошло больше пятидесяти лет.

Когда ему застелили постель и он вымылся, разделся и улегся под одеяло, то вдруг подумал, что вот сейчас поезд поедет через Дижон в Париж, мягко покачивая его в постели, и он будет смотреть в окно на темное небо. А когда-то он лежал без сознания на щебенке в товарном вагоне, весь в синяках и кровоподтеках, и Поль Леви прижимал его к своему сердцу.