А еще есть военные заводы, где целыми днями трудятся женщины. Их тоже надо накормить.

Ведь нельзя же допустить, чтобы женщины Англии подвели родину из-за своих пустых животов!

Значит, будут продуктовые склады и столовые, чтобы накормить сотни, нет, тысячи голодных работниц! А что для них полезнее всего, что укрепит их умелые руки и верные сердца, как не тушенка «Леви»?

Юноши-новобранцы, которые маршировали по равнине Солсбери[70], вчерашние дети, махавшие родным фуражками на станции Ватерлоо… Разве не тушенкой «Леви» были они вскормлены в тренировочных лагерях?

Темные траншеи в тихий предрассветный час, кажущиеся мертвенно-бледными лица бойцов, ждущих сигнала к атаке, офицер, не отрывающий напряженного взгляда от наручных часов, стремительный подъем в атаку, отчаянный бег, мелькающие ноги… И что бы ни ждало бойцов там, впереди, – победа или поражение, – силы им придавала тушенка «Леви».

«Китченер[71] призывает тебя служить родине и королю? Иди, но прежде подкрепись тушенкой „Леви“».

«Что так фрица напугало, что ему аж плохо стало? То, что Томми так силен – тушенку „Леви“ любит он».

И на каждом заборе – один и тот же плакат с карикатурным изображением до смерти перепуганного кайзера: остроконечный шлем сполз набок, усы встопорщены, руки подняты вверх, а навстречу ему марширует целый полк румяных, улыбчивых англичан в стальных касках и подпись: «Сам кайзер Билл пощады запросил. Да, в самом деле! Узнал он, что британцы солонину „Леви“ ели».

А еще чуть ли не каждый солдат и в тренировочных лагерях, и во время марш-бросков напевал, выкрикивал или насвистывал одну и ту же песенку:

«Тушенку „Леви“ ты открой – она вернет тебя домой».

А всего-то – кем-то придуманное и всеми подхваченное выражение про консервы, сделанные неизвестно из какого мяса: из конины, собачатины или кошатины… Но выяснять никто бы не стал, ведь «говяжья» тушенка «Леви» отличалась насыщенным мясным вкусом и повышенной питательностью.

Сам же виновник этой шумихи шагал мимо приветствующих его рабочих, тружениц тыла, новобранцев, пациентов госпиталей, отбывающих на фронт солдат, служащих Женского вспомогательного армейского корпуса и улыбался, вспоминая мальчишку, который сорок лет назад продавал на парижских улицах крыс по два франка за штуку.

Выгода задаром, выгода задаром.

«Такие люди, как вы, мистер Леви, ведут Англию к победе».

Сердечное рукопожатие, понимающий взгляд, приветственные возгласы сотен рабочих…

«А он хороший, славный малый,

И это знают все»[72].

Тысяча девятьсот шестнадцатый и тысяча девятьсот семнадцатый годы прошли под все тот же мрачный монотонный гул войны, и Джулиус Леви, видя, что придуманная им марка тушенки обрела самостоятельную жизнь, обратил свой взор на другой предмет первой необходимости – обувь.

«Если эта война еще затянется, ее можно будет выиграть одними только ботинками», – рассудил он.

Наводнить рынок прочными армейскими ботинками и сделать так, чтобы их запасы не заканчивались, было несложно. Ботинки требовались дешевые и легкие. Однако следовало придумать некий штрих, который выделял бы их среди всех остальных. Ботинки «Леви». «Ботинки „Леви“ надевай и до Берлина дошагай». Разве могла британская армия, обутая в ботинки «Леви» и вскормленная тушенкой «Леви», проиграть войну?

«Поверьте мне, сэр, в тяжелое военное время проявляются все лучшие качества человека. Леви – настоящий патриот! Хоть он иностранец и еврей, но вкладывает весь данный ему Богом ум в общее дело. Министерство и правительство в целом должны брать с него пример. Он знает, что нужно человеку в окопах. Поприветствуем же мистера Джулиуса троекратным ура!»

Взять, к примеру, Грэнби-холл, в котором развернули полноценный госпиталь. Галерею и гостиные отдали под палаты, на террасе и на лужайках сада повсюду виднелись кресла-каталки и люди в синих пижамах[73]. Джулиус Леви, миллионер, пожертвовал своей прекрасной усадьбой в пользу раненых сынов Англии. Во владениях Леви в Каусе устроили санаторий. Охотничий домик в Мелтон-Моубрее[74] заколотили, мебель накрыли чехлами. И это далеко не полный список того, чем отец и дочь Леви пожертвовали ради Англии. Сами они занимали лишь половину резиденции на Гросвенор-сквер, а в редкие дни отдыха уезжали в Брайтон. Не было больше ни скачек, ни хождения под парусом в Соленте[75]. Многообразие униформ, в которых появлялась Габриэль, поистине поражало. Сначала она вступила в добровольческий медицинский отряд: скребла полы в госпитале, выносила кровавые отходы из операционных. Потом примкнула к сельскохозяйственным рабочим: ходила в брюках, таскала на плече грабли и вязанки сена, доила коров, кормила свиней. После этого сделалась официанткой в кафе отца: стоя за прилавком в чепчике и переднике, разливала по чашкам чай (чай «Леви), нарезала и раскладывала по тарелкам говядину (тоже «Леви», разумеется). Потом, снова в брюках, водила фургоны и грузовики – это новое занятие удачно совпало с ее неожиданным увлечением автомобилями. Затем организовывала благотворительные базары в пользу слепых, представления для раненых, концерты для бойцов, приехавших домой на побывку. Фотографии Габриэль не сходили со страниц еженедельных газет под заголовками «Габриэль Леви – неутомимая труженица тыла!».

И наконец, когда все эти занятия, требующие чрезвычайных физических усилий, ей поднадоели и она поняла, что помощь конкретному человеку и ценится выше, и удовлетворения приносит больше, Габриэль стала возить легкораненых офицеров на прогулки в Ричмонд-парк, а после переодевалась и шла куда-нибудь на танцы с офицерами в увольнении.

– Ваша девочка поступает просто замечательно, мистер Леви. Так благородно с ее стороны – отказалась от всех развлечений: от яхты и лошадей. Вы, наверное, так ею гордитесь!

Джулиус пожимал плечами и отмахивался от похвалы:

– Пустяки, все должны помогать родине. – И он незаметно подмигивал Габриэль.

Позже они возвращались домой на Гросвенор-сквер в «роллс-ройсе» – единственном их автомобиле, который не был реквизирован, глядели из окна на большое кафе на Оксфорд-стрит, в огромном подвале которого толпы перепуганных людей прятались от бомбежек, и Габриэль говорила, зевая и кладя голову Джулиусу на плечо:

– О, милый, какая у нас суматошная жизнь! Как мы вообще умудрялись находить себе развлечения до войны?

В тысяча девятьсот восемнадцатом году Джулиус Леви получил титул баронета.

– Ну и зачем он нужен? Я же не мальчиком родилась. И вообще, с чего это тебе титул дали? – удивилась Габриэль.

– А мне почем знать?

Покупайте ботинки «Леви», покупайте тушенку «Леви»! Троекратное ура!

– Знаешь что, Габриэль. Если эта война когда-нибудь кончится, продадим «Странницу» и купим паровую яхту в тысячу тонн. «Странница» уже тесновата.

– Знаю. Сама об этом думаю.

Троекратное ура в честь сэра Джулиуса – одного из величайших патриотов и влиятельнейших мужей Англии!

Покупайте крыс, больших жирных крыс, два франка за штуку – два франка за штуку.

Выгода задаром!


Ко времени подписания перемирия в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года Джулиус Леви, баронет, увеличил свое состояние ровно на три четверти миллиона. Прибыль от тушенки и ботинок, в дополнение к колоссальной выручке от сети кафе по всей стране и от игры на бирже, сделали его, пожалуй, самым богатым человеком Англии. Большинству людей эти четыре года принесли горе и ужас, ему же – еще большее процветание.

«Великая война» стала для Джулиуса особым периодом, когда он постоянно испытывал неподдельный интерес и энтузиазм. Эти несколько лет были необычайно насыщенными, каждое их мгновение служило какой-то цели и открывало ему нечто новое.

Желание действовать было у него в крови, и сейчас оно нашло применение в полном объеме.

Долгие годы он жил, опережая свое поколение, война же принесла с собой стремительные перемены, и теперь он будто шагнул в свое время. Новый стиль жизни в постоянном движении и с напряжением всех сил был ему привычен; в условиях, когда одно рушилось, а другое создавалось, он чувствовал себя как рыба в воде. Ему были по душе и бурный промышленный рост, и жажда скорости, ему нравилось все, что рождалось в одночасье. Для него, не имевшего ни братьев, ни сыновей, ни друзей, прошедшая война не обернулась кошмаром. Ни Англия, ни Франция не были ему родиной, страдания миллионов его не коснулись.

Денежное выражение его успеха имело для него небольшую ценность. Когда состояние его приросло на три четверти миллиона, он только пожал плечами. Ему были важнее сама борьба за успех, удовольствие от сложного мыслительного процесса, возможность воспользоваться моментом, который упустили другие. Он презирал тех, кто позволил войне сломить себя, сдал свои позиции, стал тенью самого себя. Сколько его сверстников не выдержали этого испытания! Сколько пали жертвами заблуждений, превратились в морщинистых стариков! Им не хватило ума идти вперед, из-за своей нерешительности и чрезмерной чувствительности к ужасам войны они поддались слабости, отступили и не стали предпринимать ни малейших усилий, чтобы завладеть добычей, которая сама шла в руки.

Теперь они оказались выброшенными на обочину жизни, им только и осталось, что почитывать утренние газеты в своих древних клубах. Его ровесники – старики, прячущиеся от шума, брюзжащие болваны. Сам же Джулиус за два года до шестидесятилетия чувствовал себя на сорок пять. Война никак на нем не сказалась. Вслед за Габриэль он недоумевал, как же он жил раньше. Возврата к прежней жизни не будет. Интересы изменились, люди тоже. Того, что было раньше, уже не захочется. Скачки, парусные регаты, приемы в Гросвенор-сквер и Грэнби – кому это теперь нужно? Все это казалось скучным и старомодным. Во время круиза с Габриэль четыре года назад он говорил себе, что никогда не захочет ничего иного. Потом началась война. А теперь те прежние развлечения не будут приносить прежнего удовольствия ни ему, ни Габриэль. Что-то ушло безвозвратно за эти четыре года. В душе пустила корни и взросла неудовлетворенность. Внутренний голос будто бы нашептывал: «А теперь что? А дальше?» Война закончилась для него слишком рано, его кипучей энергии как будто перекрыли выход. Ей будто бы поставили заслон на полпути, и ее поток устремился вспять – к нему самому. Он чувствовал себя неприкаянным и не знал, куда себя деть.