Никто не удивился, что Джулиус Леви с Габриэль решили сразу после похорон уехать за границу. Предполагалось, что отсутствовать они будут месяцев семь-восемь и пропустят охотничий сезон в Мелтоне. Никто не мог припомнить, чтобы Джулиус Леви прежде так надолго покидал Англию. Похоже, смерть супруги его подкосила. Хорошо, что рядом с ним такая спутница – его дочь. Пожалуй, несколько странно, что они решили отправиться на Ривьеру на «Страннице» – той самой яхте, на которой Рейчел Леви умерла, но Джулиус Леви – еврей и иностранец, у него свои причуды. А может, это сентиментальность и яхта напоминает ему о жене.

Итак, Джулиус и Габриэль покинули Англию, поднявшись на борт «Странницы» ранним утром в конце августа, и вернулись только в начале апреля.

Время от времени до Англии доходили вести о том, как протекает путешествие, – Джулиус Леви поддерживал связь с коммерсантами из Сити, но, вообще-то, считалось, что он впервые в жизни взял настоящий отпуск.

Когда он вернулся в начале апреля – бодрый, с бронзовым загаром, – все отметили, что, должно быть, он окончательно оправился после смерти жены. Джулиус пребывал в отличном здравии и превосходном настроении и выглядел не старше сорока пяти лет. Правда, несколько прибавил в весе (кожа на шее сзади собиралась в складку), но ему это шло. Густая шевелюра, седеющая на висках, придавала его облику исключительное благородство.

А Габриэль, конечно, еще похорошела – стала взрослее, чуть сдержаннее и элегантнее, но все равно оставалась весьма милой. Как и ее отец, она обладала неиссякаемой энергией и относилась к жизни с поразительным энтузиазмом. Она вообще стала необычайно на него похожа: живая, остроумная, всесторонне одаренная. Все ей удавалось, во всем она была талантлива. Куда бы она ни пошла, в каком бы обществе ни оказалась, она неизменно заряжала всех и вся своей энергией. Чаще всего ее характеризовали словом «привлекательная».

Ее имя произносили с любопытством, слегка при этом улыбаясь. «Габриэль Леви? О да, определенно привлекательна!» На последнем слове делался акцент, а следом – многозначительная пауза, будто оно таило в себе безграничные возможности смысла. Это слово обрело особое звучание и значение. Женщины с неизменной завистью в голосе отзывались о ней как о «загадочной» и «интригующей». Никто не мог понять, в чем ее секрет. После очередного светского раута никто не мог сказать: «Ну, теперь-то понятно, какая она». Габриэль не поддавалась определению, и наконец все сошлись на том, что точнее всех ее охарактеризовал один молодой человек, только-только вышедший из детского возраста и обладавший пока ограниченными познаниями о жизни, но благодаря своей наивности уловивший самую суть. «Я думаю, она ужасно привлекательна, – сказал он, краснея до кончиков волос. – Но танцует она с тобой как бы нехотя, будто ты для нее что-то вроде полена и танцевать ей с тобой не пристало, ведь безжизненность ей ненавистна – у самой глаза так и горят».

Именно такой увиделась Габриэль Леви тому юноше, а вскоре – и всем остальным. Она озадачивала умы и будоражила сердца, но все попытки объяснить эти чувства неизменно сводились примерно к следующему: «Да, очень необычная, держит всех на расстоянии, бог знает почему, у самой глаза горят».

Габриэль мало интересовало то, что думают о ней другие. Она шла своей дорогой, избирая в товарищи тех, кого находила занятным, тех, кто интересовался тем же, чем и она: танцами, верховой ездой, хождением под парусом; она смеялась в их обществе, отдавала им тепло своей души, но ни с кем не сближалась. Ей нравилось находиться в разношерстной толпе, а близких дружеских отношений не хотелось. Пока что ее в высшей степени устраивало то, как она живет. Ей казалось, что этот ее мир еще долго не изменится, просто не должен меняться.

Джулиус тоже был счастлив. Он достиг такого положения в жизни, в каком был бы рад пребывать бесконечно. Он будто бы взобрался на вершину горы, и у него не было необходимости смотреть, что там, внизу. Можно было остаться на вершине насовсем, повернувшись спиной к будущему. Да он бы и будущее превратил в настоящее. Жизнь его еще никогда не была полнее. Прошлое казалось картинкой, на которую забавно глядеть издалека. В его жизни наступило время, когда вызывать в памяти давно забытые ощущения стало весьма интересным занятием. Оказывается, жизнь его была во многих смыслах увлекательна. В ней присутствовал и свой колорит, и пикантный, но приятный вкус. Теперь, в пору довольства, было отрадно вспоминать и юношескую неугомонность, и жажду успеха. Сомнения и колебания той поры больше не были ему свойственны. Он избавился даже от страхов и ночных кошмаров, что мучили его еще три-четыре года назад. Лица умерших больше не являлись ему во сне, да и сама смерть казалась чем-то вроде пугала, связанного по рукам и ногам и надежно запертого в темном шкафу. Поль Леви стал не насмешкой из ночных кошмаров, а жалким исчезнувшим призраком. А заветный город развеялся как дым, обратился в пыль и прах. На его месте вознесся город реальности с настоящими запахами и звуками, и он, Джулиус, жил в этом городе, и ему принадлежал ключ от его ворот.

Как непривычно и прекрасно было не испытывать страха и смело встречать приход ночи! В темных углах больше не таился призрак одиночества, зловещий голос больше не нашептывал: «Для чего это все? Куда теперь? К чему ты стремишься?» Все это ушло. Джулиус открыл для себя новые земли и обрел там спокойствие.

Все те восемь месяцев, что они с Габриэль провели в Европе, он смотрел на все свежим и неискушенным юношеским взглядом, душа его была открыта новым впечатлениям и готова с энтузиазмом и благодарностью воспринимать новые виды, запахи, звуки… Ни разу он не почувствовал скуки, апатии или пресыщенности. Силы его не иссякали, он не знал усталости. Габриэль была идеальной спутницей, второй его половиной, замечательным опровержением того факта, что они – два разных человека. Она была нужна ему, как нужны человеку руки, ноги и кровь, а дереву – его соки. Ему не верилось, что когда-то он жил один. Они понимали друг друга. Они были счастливы вместе. Джулиус знал, что по-настоящему всем доволен и что это не какое-то временное состояние. Он знал, что никогда в жизни не захочет ничего иного, кроме этих отношений.


Война 1914–1918 годов спутала все планы. Теперь, когда кровавая бойня подорвала европейский порядок, больше некогда было предаваться спокойному благоденствию, праздность души и тела закончилась.

Необходимость твердо отстаивать свои интересы возникла, как только послышались первые глухие раскаты грозной бури.

Остаться в стороне было невозможно. Перед Джулиусом неожиданно открылось новое поле деятельности. Он не был готов к такому повороту событий, однако нужно было действовать в соответствии с ситуацией и использовать ее в своих целях.

Война представлялась ему не размахиванием знаменами, не отправкой за границу кораблей, битком набитых солдатами, готовыми отдать жизнь за родину, не кровопролитием, не разрушенными домами, но игрой между осторожными, невидимыми игроками, которые, как и он сам, готовы поставить деньги на ту страну, которая проявит наибольшую стойкость.

При должной осмотрительности война в Европе не обязательно несла разорение тем, кто с ней связан, кроме того, можно было с уверенностью предположить, что на территории самой Англии военных действий не будет, так что Джулиус не видел причин, почему бы войне не стать прибыльным делом. Прибыльным для таких, как он. К тому же ему подвернулась возможность совершить назревшую перемену в жизни, потому как он чуть было не позволил своему уму слишком долго пребывать в бездействии.

В создавшейся обстановке требовалось действовать незамедлительно, и Джулиус твердо намеревался извлечь из нее выгоду. Хорошо еще, что это война с Германией, а ведь запросто могла быть с Францией. Даже более тридцати лет жизни в Англии не помогли тем, кому не повезло родиться с фамилией Голдберг или Бернштейн. Ему самому ничего не грозило, тем более что он был гордым обладателем французской крови. Джулиус радовался, что не придется ни тревожиться, ни унижаться, как многим его приятелям – немецким евреям. Его забавляло то, как они пытались скрыть свое происхождение: одни, поступаясь собственным достоинством, спешно меняли последний слог фамилии, другие рядились в военную форму, точно дети – в карнавальные костюмы для игры в шарады. Некоторых постигла еще более печальная участь – интернирование, и для них война могла стать источником прибыли лишь в том случае, если у них хватало ума нанять надежных поверенных.

Однако эти беды его не касались. Напротив, затруднительное положение немецких евреев увеличило ему простор для маневра.

Порой, размышляя о войне с Германией, Джулиус позволял себе испытывать некое злорадство: он закрывал глаза и мысленно переносился в тот страшный день сорок лет назад, когда ему, маленькому ребенку, пришлось покинуть родной дом. Он вспоминал застреленного у него на глазах деда, убогий чердак на рю де Пти-Шанс, грохот рвущихся снарядов. А еще гортанный голос прусских солдат в тишине ночи и то, как колотилось сердце и потели руки, когда он забирался в вагон. Нет, его война окончена. Пусть теперь другие воюют. Тогда, сорок лет назад, англичане остались глухи к его страданиям, невозмутимо отсиделись на своем острове, не протянули руку помощи тем, кто находился по ту сторону Ла-Манша. Самим-то, наверное, не понравится, когда бомбы посыплются на их собственные дома? А как они запляшут, когда подорожают продукты!

Эти люди так подвержены стадному чувству, что ими будет легко управлять. Все равно что овцы в загоне. Сами сбиваются в кучу, заслышав пастушью дудку. Стоит только бросить клич: «Англия в опасности!» – и они тут же прибегут. Патриотические лозунги – неплохой инструмент. Энтузиазм и громкий голос, горящий взгляд и сердечное рукопожатие, пыл и яркая личность, «Гип-гип-ура!», своевременный телефонный звонок и скупая мужская слеза – все пригодится.