В будущем не останется ни одного города, в котором не было бы его кафе. Название «Леви» стало чем-то постоянным и незыблемым, прочно укоренилось в сознании англичан и благодаря своей узнаваемости сделалось национальным достоянием.

Да, Джулиус Леви, родившийся неизвестно где, иностранец, еврей, который в десятилетнем возрасте продавал на парижских улицах крыс по два франка за штуку, в пятьдесят лет мог именовать себя миллионером.

Любопытно, что подписание этого главного контракта должно было состояться как раз в день его рождения, жизнь будто бы разделилась на «до» и «после», и теперь, дописав очередную главу жизни, следовало поставить в ней точку. Его кафе достигли пика своих возможностей и процветания. Ему оставалось только изредка приглядывать за ними. Они, как выросшие дети, больше не нуждались в своем родителе.

Кафе возглавляли умные и толковые управляющие, задач, достойных внимания основателя, не осталось. Он мог ничего не делать, только получать баснословные прибыли.

Накануне пятидесятилетия Джулиусу Леви казалось, что в погоне за своей мечтой он упустил что-то важное. Он с несказанным удивлением обнаружил, что ему нечем заняться. Оставалась, конечно, еще игра на бирже, но она была для него чем-то второстепенным, скорее развлечением, нежели работой. Что же делать теперь, когда ты больше не нужен собственному детищу? Начать все сначала? Исчезнуть, сменить имя, уехать на континент с восемью пенсами в кармане и наняться подмастерьем пекаря в каком-нибудь бедном квартале Парижа или Берлина? Несколько секунд он даже всерьез размышлял об этом, но потом вспомнил свой дом на Гросвенор-сквер: огромный холл, витую лестницу, звук гонга к ужину; вспомнил, как он каждый вечер спешит домой… Нет, начать все заново невозможно, слишком много он всего познал и слишком привык к роскоши, так что мысль о том, чтобы жить как-то по-другому, неизменно внушала ему ужас. Он навсегда застрял в этой паутине, стал таким рабом комфорта и роскоши, что Хартману (бедняга Руперт умер несколько лет назад) и не снилось. И почему привычка к роскоши так коварно укореняется в сознании человека? Он, который в детстве грыз ногти и вообще не беспокоился о таких вещах, теперь принимает ванну дважды в день и распекает лакея, если полотенце плохо прогрето, душ сдвинут хоть на дюйм или в ванне недостаточно парфюмерных солей.

В детстве он ел, только чтобы утолить голод: луковица да кусок сыра – вот и все, что ему было нужно, а теперь откладывал нож и вилку в сторону, если ему казалось, что гусь пережарен.

Однажды он вместе со всеми своими гостями покинул ресторан, потому что в последний момент выяснилось, что им не подадут яйца ржанки. Он теперь легко выходил из себя из-за мелочей. Сердился, что в Грэнби-холле в дождливые июньские выходные не цветут розы – зачем держать дом в Бакингемшире[52], если садовники не справляются со своей работой? Негодовал, когда модистка из Парижа нарядила Рейчел в платье, которое висело на бедрах. Слишком часто его теперь раздражали люди и места. Уик-энды в Грэнби на самом деле были не такими уж увлекательными. Гости успевали ему надоесть за сутки, и он не представлял, как можно выдержать их еще двадцать четыре часа. А чтобы ни с кем не встречаться, приходилось бродить по поместью в полном одиночестве.

В такие минуты Джулиус жалел, что у него нет друзей. Ни одного близкого человека, который согревал бы его душу и будоражил кровь. Да, оставалась Рейчел, но для него она стала все равно что стул или стол, она была «своей» и все время рядом – как предмет мебели.

Увы, друзей у него не было. Новые ощущения стали редкостью. Его больше не трогали ни острословие, ни красота. Раньше его хоть как-то развлекали квартира в Челси, Нина Чесбро, Лотти Дин и другие. Лотти тогда была красавицей. Ему была абонирована ложа на все восемь месяцев, пока в театре шла пьеса с ее участием. Лотти, бывало, злилась на него до остервенения, посылала за ним, готовая осыпать его обвинениями, но вместо этого ехала с ним на ужин. Нина, ревнивая, склочная потаскуха, как и большинство женщин в этой стране, писала Лотти анонимные письма, а Лотти, в свою очередь, ревновала, потому что от нее он переметнулся к Мэри Энсли – жене Билла Энсли, игрока в поло.

Сцены ревности, бурные отношения, которые могли длиться день или год, но всегда заканчивались… Он дарил этим женщинам подарки, осыпал их драгоценностями, а после с омерзением узнавал, что мужья жили за их счет. Такой муж не задумываясь принимался его шантажировать, требовал финансовой сатисфакции, потому что, видите ли, третий ребенок жены – не от него.

Джулиус подустал от всего этого. Каждый раз одно и то же. В глубине души он считал, что женщинами теперь руководит не любовь, а, как и им самим, расчет. Их вздохи притворны, стоны наигранны. Бриллиантовый браслет им дороже человека.

Последней – уже больше двух лет назад – была Нитти Локала. Она быстро ему наскучила, а кроме того, все время лгала.

Увы, друзей у него не было. Званые ужины, рауты и развлечения были интересны только из-за светских красавиц. Они словно участвовали в непрекращающемся спектакле или смотре – сверкающая вереница тех, из кого можно выбирать.

Раньше ему льстило иметь в качестве спутницы жизни Рейчел, которая своим очарованием и красотой затмевала его любовниц, – рядом с ней они всегда чувствовали себя незначительными. Теперь же, в отсутствие соперниц, Рейчел стала для него просто женой, его собственностью. Она пополнела, прибавила несколько фунтов за последний год. Рейчел любила бридж. У нее было много подруг, и она жила своей жизнью. Собственно, ему никогда и не было с ней интересно.

Дочь скоро должна вернуться домой из Италии. На этой неделе или даже сегодня – он не помнил. Ей почти пятнадцать. Угловатая и неуклюжая, наверное. Он не видел ее целую вечность.

Увы, друзей у него не было. Он миллионер, у него кафе по всей Англии, работать больше не нужно. Пожалуй, можно было бы просто развлекаться круглый год. Путешествовать. Но ему не хотелось путешествовать. Увидеть других людей, города и страны? Да все они похожи. Слушать, как туземцы в Новой Гвинее бьют в барабаны? Он уже видел танцовщиц в Касбе. Если поехать в Италию, придется глазеть на картины или плавать по каналам в гондоле – да у него в Грэнби-холле картин на сотни тысяч, а в Мейденхеде – лодка с мотором.

Зимой они с Рейчел съездили на несколько недель в Монте-Карло, и там ему было скучно. Голубое небо, та же болтовня, склоки, подобострастные улыбки. Нет, все эти путешествия не стоят того, чтобы ради них расставаться с привычными вещами, менять уклад жизни. Да и что за радость путешествовать одному… Можно бы заняться лошадьми. Посоветоваться со знающими людьми, купить годовалых жеребят, завести конюшню. Нужен человек, который разделял бы его увлечение, в чем бы оно ни состояло. Вот работой можно заниматься в одиночку. Итак, ему пятьдесят, и у него есть все, о чем он когда-либо мечтал. Но наверняка же осталось еще что-то, чего он не испробовал?

Ему пятьдесят, а он скучающий, нелюдимый брюзга. Он отправился в дом на Гросвенор-сквер, чтобы поужинать и лечь спать в одиночестве. Рейчел была в Грэнби. Можно было бы поехать туда, да задержала встреча. Он уже знает, каким будет вечер: ровно в восемь подадут изысканный ужин, он переоденется, будто ждет гостей, Мун – постаревший и глухой – встанет за его стулом. Тишина, тиканье часов, прогорающие в камине угли… Он будет сидеть один с бокалом бренди и сигарой и размышлять о том, есть ли хоть что-то, ради чего стоит жить.

Ему стала ненавистной сама мысль о таком вечере, и в этом таилась угроза, вызов, это означало конец прежней жизни и начало новой. А она его страшила. Джулиус подошел к окну и посмотрел на небо. Белое облако проплыло над его головой и растаяло, словно колечко табачного дыма.

Внизу за рулем «роллс-ройса» виднелась фигурка в лиловой ливрее – Мэндер ждал его и читал вечернюю газету. Личный автомобиль внизу и белые облака в небе уже стали для Джулиуса чем-то символичным.

Он захлопнул дверь и нажал кнопку лифта. При виде хозяина Мэндер подпрыгнул от неожиданности и спрятал газету, потом распахнул дверцу и приподнял за уголок шляпу.

– Куда прикажете, сэр?

Джулиус на мгновение задумался: есть ли вообще на свете такое место, куда бы он хотел уехать? Он вдруг с какой-то нелепой досадой понял: он так богат, что достаточно одного его слова, чтобы в его распоряжении оказались все, какие угодно, поезда, пароходы, автомобили, гостиницы. Скажи он сейчас: «Мэндер, мы едем в Тимбукту» – тот возьмет под козырек и ответит: «Да, сэр».

Джулиус оглядел улицу – все тот же бесконечный поток автомобилей и пешеходов – и произнес:

– Домой, Мэндер.

Джулиус угрюмо смотрел в окно, опершись подбородком на трость. Он думал о большой библиотеке на Гросвенор-сквер с лестницами, приставленными к шкафам, и о том, что он никогда не читает эти книги. Кому они вообще нужны? Рейчел точно нет – она покупала новомодные романы. До полок дотрагивались разве что младшие горничные, когда вытирали пыль. Сам Джулиус вообще не заходил в библиотеку. Его вдруг накрыло осознание того, что вся его жизнь – сплошной фарс, все его деньги – лишь грандиозная манифестация непонятно чего. Потому что всем все равно. Никому это не интересно. Ему, Джулиусу Леви, сегодня пятьдесят, и что? Хотя, может, это действительно не так уж интересно?

– Подать машину позже, сэр?

Надо ли? Зачем?

– Сегодня нет, Мэндер.

На подносе ждут письма. Ему незачем их открывать – секретарь просмотрит и на все ответит. Работать теперь совсем не нужно. Все делает прислуга. Удивительно, что мыть руки и отправлять естественные потребности еще приходится самому. Он пересек холл, галерею и по дальнему коридору дошел до своих уединенных покоев. Его кабинет, его святилище, в котором он столько работал по ночам, потому что ему всегда не хватало времени, день пролетал слишком быстро. А теперь впервые в жизни время тянется так долго. Он помедлил, прежде чем открыть дверь, – ему показалось, что даже за звуконепроницаемыми стенами слышатся какие-то звуки. Тихая музыка? Да, опять тот зов, тот крик, переходящий в шепот. Звук флейты. Кто-то играл на флейте Поля Леви. Он приоткрыл дверь, и тут же в ушах зазвучала чистая и дерзкая нота. Однако это был не далекий загадочный всхлип душевной боли, как у отца, не шепот вечности за облаками, не робкие и бесплотные грезы, но ода жизни и любви, ослепительной красоте и отважному смеху, приключениям в горах, на море и в лесных дебрях; триумфальная песнь, первобытный зов. Джулиус заглянул в комнату и увидел ее: она стояла у окна и играла на флейте, глядя на плывущие в небе облака. Потом привстала на цыпочки, будто так музыка взлетит еще выше, нарушая, разрывая безмолвие, царящее в мрачном кабинете.