Хартман лично выбрал отделку комнат и мебель, а также нанял почтенную и умелую домоправительницу с мужем, тихим и скромным камердинером. Готовая квартира как нельзя лучше отвечала вкусам холостяка со средствами. Джулиусу осталось лишь сесть в экипаж и ехать на новое место жительства с ключом в кармане.

Впервые поселившись в роскоши, Джулиус несколько растерялся. В кафе лоск и парадный вид были нужны для привлечения посетителей, в своем же доме все это казалось ему непривычным: длинные галереи нижнего этажа, мягкий ковер, лампы с абажурами, тишина вместо уличного шума и, наконец, камердинер, который каждый день клал на постель свежевыглаженную одежду, а если разговаривал, то шепотом.

Крестьянская сторона натуры Джулиуса, унаследованная от Жана Блансара, протестовала. Ожидалось, что он будет ежедневно принимать ванну, менять белье, следить за чистотой ногтей – все это представлялось ему излишеством и глупейшей тратой времени.

Камердинер каждое утро помогал ему облачиться в чистую рубашку, хотя воротничок предыдущей еще был вполне свеж. Если все так и будет продолжаться, счета за прачечную окажутся огромными. Однако труднее всего Джулиусу приходилось со слугами – он попросту не знал, как с ними разговаривать.

Камердинер превосходил его по всем статьям. Он был образован и в обычной жизни не снизошел бы до общества беззаботного, пьяного крестьянина, торгующего сыром на базаре, однако же теперь стоит, заложив руки за спину, ждет приказов и отвечает шепотом: «Да, сэр», «Хорошо, сэр».

Джулиус никак не мог выбрать правильную линию поведения с ним. То он вел себя фамильярно и даже вульгарно, то становился властным, до нелепости высокомерным и вызывающе бесцеремонным.

– Представьте, что перед вами работник кафе, – посоветовал ему как-то Хартман. – Будьте сами собой, ведите себя естественно.

– Но это совсем другое, – нахмурился Джулиус. – Работниками я управлять умею, а здесь, даже не знаю, этот малый действует мне на нервы.

– Ему не нравится то, как вы с ним разговариваете, – сказал Хартман. – То понукаете, как раба на галерах, то подтруниваете, будто любовницу у него увели.

– Почему вы не оставите меня в покое? – спросил Джулиус.

– Потому что когда вы привыкнете ко всему этому, то не захотите возвращаться к прежней жизни – все это станет частью вашей натуры, и ничего другого вам уже не захочется. Вечером мы едем в оперу, там будут обаятельнейшие люди: красивые женщины, умные мужчины.

– Хартман, дружище, зачем в оперу? Я терпеть не могу английских аристократов: они снобы, мне с ними скучно. Если хотите меня развлечь, давайте поужинаем у меня на Стрэнде, напьемся, поедем к актрисам в «Эмпайр»[36]. Я только такие увеселения признаю. Да и вообще, я бы лучше остался дома и поработал.

Однако Руперт Хартман был непреклонен.

– В вас есть некоторое мещанство, от которого необходимо избавиться, – улыбнулся он. – У вас руки аристократа, но, пожалуйста, не грызите ногти. И я бы скорее умер, чем согласился, чтоб меня видели ужинающим в вашем кафе. Нет, поедемте в оперу, а после – на ужин к леди Фулк. Вы всех заинтриговали, с вами хотят познакомиться. Обещаю, что скучно не будет.

Джулиусу припомнилось, как дед Блансар возвращался с ярмарки в Нёйи, лежа в повозке с женщиной: колеса гремели по мощеной улочке, а дед хохотал под пьяной луной. Нет, все же, несмотря на одинаковую национальность и схожесть умов, их с Рупертом Хартманом разделяет целая пропасть.

Однако в оперу Джулиус поехал и на ужин тоже, а после обнаружил, что, несмотря на внутреннее противление, принимает приглашения и знакомится с людьми, что водоворот светской жизни затягивает и из него уже не так просто выбраться.

Хартман придирчиво подбирал ему окружение, следя, чтобы в нем были личности незаурядные: финансисты, политики, мужчины, не принадлежавшие к тому типу англичан, который был столь ненавистен Джулиусу, и женщины – поистине очаровательные, умные, получившие блестящее воспитание.

Джулиус все еще с некоторым презрением относился к тем, кого он называл английской знатью. Он говорил, что не понимает их, что ему незачем с ними знаться, и Хартман не давил на него, мудро рассудив, что со временем богатство и достижения Джулиуса откроют ему двери в высшее общество, которое он якобы презирает.

Между тем Джулиус чувствовал себя гораздо свободнее среди себе подобных – коммерсантов, которые пробились наверх благодаря своей предприимчивости. Он познакомился с некоторыми влиятельными еврейскими семьями, с которыми Хартман дружил или приятельствовал. С ними Джулиус чувствовал себя на равных – они не относились к нему как к иностранцу, поскольку сами были евреями, и любая страна могла стать им родиной. Как и Хартман, они говорили с ним на одном языке и каким-то странным и непостижимым образом понимали его ненасытную жажду жизни. Они тоже работали без сна и отдыха, упорным трудом завоевывая себе место под солнцем, не останавливались на достигнутом и не знали покоя, глубоко в душе скрывая одиночество и боль, грозящие перерасти во всепоглощающую тоску. Именно у них он научился ценить важность культуры, красоту картин, скульптур, музыки, усвоил необходимость разбираться в произведениях искусства и демонстрировать хороший вкус. Это хорошо, а это нет, эта картина лишена жизни, а этот художник опередил свое время. Джулиусу говорили, что вести себя так крайне важно, и, поскольку он все схватывал на лету, а природа одарила его таким сокровищем, как блестящий ум, он быстро всему научился и почти не совершал промахов, но ему нет-нет да и вспоминался Жан Блансар – насмешливо подмигивающий, циничный, расчетливый – истинный француз.

Так, когда Джулиус оказывался в обществе торговца картинами Макса Ловенстайна или пианиста Якоба Глюка и тот или другой обращал к нему восторженный взгляд, призывая оценить редкое и прекрасное произведение искусства, нашедшее отклик в чувствительной еврейской душе, Джулиус соглашался и, чуть склонив голову набок, бормотал: «Прекрасно, прекрасно», а сам думал: «Да хоть бы и ужасно, все равно никто не вспомнит лет через двадцать».

Примерно в это же время он снова начал ходить в синагогу. Ему хотелось вернуть себе то настроение, которое посещало его там в былые годы, испытать головокружительный восторг от священнопения, – но ничего не вышло. Он сидел неподвижно, положив подбородок на руки, и ничего не ощущал. В Англии служба велась по-другому, не так, как у Моше Мецгера, а священнослужитель, бубнивший себе под нос, совсем не походил на бледного раввина в Париже. В лондонской синагоге не было ни молитвенного настроения, ни восторженного изумления, ни душевных мук, ни ощущения полета. Только черные одежды, спертый воздух, старики, подслеповато вглядывающиеся в молитвенники, женщина, шуршащая страницами где-то на хорах. Как-то в один из пятничных вечеров в апреле он зашел в синагогу просто потому, что оказался неподалеку. Откинувшись на спинку скамьи и залихватски сдвинув шляпу набок, он приготовился коротать время за разглядыванием женских лиц. И все пятнадцать минут, в течение которых раввин что-то говорил, Джулиус не отрывал взгляда от одного-единственного лица. Незнакомка не обладала особенной красотой, но держалась несколько отрешенно, что отличало ее от остальных женщин. Кроме того, Джулиусу понравилось, с каким неослабевающим вниманием она слушала раввина. Лицо ее было одновременно и серьезным, и миловидным, это было лицо человека, который, возможно, вел себя довольно прохладно даже с близкими друзьями. Девушка наверняка очень умна, говорит на нескольких языках, всегда поступает правильно и выглядит подобающе случаю. «Будет непросто познакомиться с ней поближе, – рассуждал Джулиус. – Загадочная, было бы занятно пробудить в ней чувства, а шуток она, скорее всего, совсем не понимает».

Ему захотелось, чтобы она улыбнулась, и наполовину для того, чтобы поразвлечься, он продолжал лениво разглядывать ее, изо всех сил желая, чтобы она обернула к нему свое серьезное и милое лицо. Он победил. Должно быть, она как-то почувствовала его взгляд, потому что вдруг обернулась и, заметив, что за ней наблюдают, покраснела и уткнулась в молитвенник. «Через минуту снова посмотрит», – подумал Джулиус, и она действительно обернулась снова.

На этот раз он намеренно ей улыбнулся, приподняв бровь и состроив смешную гримасу. Девушка вспыхнула, нахмурилась и смущенно закусила губу. Он по-прежнему не отводил взгляда, и она, зная, что он продолжает на нее смотреть, принялась ерзать на скамье и комкать перчатки, лежащие у нее на коленях. Больше уже она не могла вести себя естественно, его дерзкий взгляд нарушил ее спокойствие и поколебал самообладание.

Когда все вышли из молельни, девушка села в дожидавшийся ее кабриолет. Джулиус шагнул за ней, а когда извозчик отвернулся, со смехом подбросил шляпу в воздух. Такое вызывающее поведение не могло остаться безнаказанным. Зная, что больше никогда не увидит наглеца, надменная молодая леди сердито посмотрела на него из окна экипажа и… показала язык.

Джулиус, разумеется, довольно рассмеялся. Интересно, сколько ей лет? Двадцать четыре или двадцать пять, не меньше.

Потом он совершенно забыл о ней.

Несколько недель спустя Хартман сообщил Джулиусу, что с ним желает познакомиться некий Уолтер Дрейфус и что они приглашены к нему домой.

– Ужин в узком кругу, – уточнил Хартман, когда Джулиус зевнул. – Только семья и один-два гостя. Вам понравится Дрейфус, он торгует алмазами, только вот в последнее время много денег потерял. Дела в Южной Африке осложнились, а он, разумеется, поддерживает буров. Говорит, в ближайшие год-два разразится война, ну да он сам вам расскажет. Жена очаровательна, с детьми я не знаком.

Жили Дрейфусы на Портленд-плейс[37].

– Дом великоват, – пробормотал Хартман, когда дворецкий вел их наверх по лестнице. – Уолтер ведет себя безрассудно. Большой птицей никогда не был, а жить на широкую ногу любит. Чтобы пыль в глаза пустить, разумеется.