Он повернулся и направился в спальню.

Лежащая на подушках Эльза казалась бледным исхудавшим ребенком.

– Ну что, маленькая притворщица? – Джулиус улыбнулся и взял ее руки в свои. – Ты же просто притворяешься больной, уж я-то тебя знаю, маленькая ленивая плутовка. А еще тебе нравится, что я над тобой трясусь. Так ведь?

Она с улыбкой покачала головой:

– Что говорит доктор? Мне он ничего не сказал. Говори как есть, я не испугаюсь.

– А пугаться и нечего! – ответил Джулиус. – Просто полежишь тут, как младенец, месяца три – тебя будут кормить и баловать, сиделка из больницы будет исполнять все твои капризы, а когда достаточно окрепнешь, отравим тебя в Швейцарию. В какой-нибудь санаторий в горах. Будешь там нежиться на солнышке и слушать, как звенят колокольчики на санях. Ну, как тебе такое, глупышка моя?

– Ты серьезно, Джулиус? Я правда поправлюсь и поеду в Швейцарию?

Он подмигнул ей и коснулся пальцем ее щеки. Они рассмеялись, а потом она закашлялась и заметалась на подушках, ловя ртом воздух.

– Постарайся так не делать, – сказал он ей.

– Не могу, – ответила она. – Кашель сильнее меня. О! Я закрою глаза и буду представлять воздух в швейцарских горах. Говорят, небо там голубое-голубое и всегда светит солнца. А холода не чувствуется, несмотря на снег… и лошадки резво тянут сани вверх и вниз по скользким дорогам. И как им это удается? Я видела открытки с Люцернским озером, может, я буду жить как раз рядом с ним?! – Она взволнованно щебетала, поглаживая его руку.

Джулиус глянул на часы – пора идти на встречу.

– Это насчет того участка на Стрэнде? – спросила Эльза. – Будь осторожен, чтобы тебя не втянули в какую-нибудь авантюру. У тебя теперь будет столько расходов.

– Не волнуйся, Мимитта.

– Ты ведь ненадолго? Я столько всего хочу тебе рассказать. После визита доктора мне стало гораздо лучше. От одной мысли о Швейцарии мне сразу ужасно хочется выздороветь. Ах, дорогой, я так счастлива!


Октябрь, ноябрь, декабрь… Джулиусу казалось, что недели тянутся бесконечно, что они распадаются на часы и минуты, не сливаясь в единый поток времени.

Холборнское кафе стало восприниматься как данность. Оно работало как бы само по себе, прибыль росла, больше не было необходимости контролировать все лично.

Весь интерес Джулиуса сосредоточился на новом кафе на Стрэнде. Его строительство должно было начаться сразу после Нового года. Джулиус был недоволен отсрочкой. Его раздражало то, как медленно все делают в Англии; в любой другой стране уже закончили бы земляные работы, возвели фундамент и стены. А при таких темпах кафе на Стрэнде нипочем не откроется до следующей осени. Придется ждать, а ожидание было ему не по нутру. Идет в руки – бери, создавай, строй, будь постоянно в движении! Закончить одно дело, взяться за следующее, и так все время, день за днем – Джулиус всем своим существом – и разумом, и телом, и душой – стремился к чему-то, что ждало его в будущем. Работать – вот что было сейчас для него главным в жизни; воплощать радужные мечты в реальность, и побыстрее, ведь десять, двадцать, тридцать лет – это так мало, они пролетят, и он может не успеть.

Ему и так не хватает времени на то, чтобы сделать все, что он хочет, созидать и властвовать, а теперь из-за непроходимой тупости этих низших существ он прождет весь октябрь, ноябрь и декабрь.

Эльза, угасавшая от чахотки в маленькой спальне, была счастлива в своем неведении, как счастливо дитя, верящее в Бога.

Для нее время не тянулось, мгновения сливались в поток, уносясь от нее навсегда.

Она почти все время пребывала в воображаемом мире: вот над лазурным озером возвышаются снеговые шапки гор, тяжелые ветви деревьев клонятся к земле под тяжестью снега, за поворотом слышится звон бубенцов. Она живет в горном шале, откуда видны верхушки деревьев; в распахнутые настежь окна льется солнечный свет. Перегнувшись через перила крыльца, она видит внизу в долине Джулиуса. Он улыбается ей, машет рукой и стряхивает снег с картуза.

Сиделка, что тихонько двигалась по комнате, перекладывала подушки, мешала ложкой еду, была всего лишь видением, время от времени вплывавшим в ее сознание и не нарушавшим счастья и покоя. Иногда картинки Швейцарии исчезали, и Эльза снова оказывалась в Алжире – ей слышался шум Касбы, голоса женщин, доносящиеся из окон с задернутыми занавесками, песни, музыка, стук барабанов. Она держала в руках пурпурные цветки бугенвиллеи, зеленые листки эвкалипта, окунала лицо в густой зеленый мох, что рос в лесах Мустафы. Легкий южный ветерок доносил до ее ноздрей аромат амбры, запахи белой пыли, дубленой кожи, табака. Приподняв голову над подушкой, она видела лицо Джулиуса и возвращалась домой, в маленькую спальню, наполненную уличным шумом. Она молча улыбалась ему, потому что в последнее время ей почему-то стало трудно говорить.

– Выглядишь гораздо лучше, вот подожди, еще неделя-другая – и ты встанешь, – уверял он.

Его слова казались ей такими прекрасными, они успокаивали и снимали боль.

– А когда я поеду в Швейцарию? – шептала она.

– Скоро, – отвечал Джулиус, глядя в ее глаза.

У нее был потускневший потерянный взгляд, такой же, как когда-то у отца, взгляд умирающего, в котором теплится мерцающий огонек заветного города.

Джулиус, разговаривая с ней, изображал посетителей кафе, пока она не делала ему знак перестать, потому что он слишком сильно ее смешил, а смеяться ей было больно.

– Ты меня убиваешь, – обессиленно шептала она, вытирая слезы, выступившие от смеха. – Не надо так делать, ты меня убиваешь.

Тогда он рассказывал ей про Алжир, вспоминал разговоры, музыку, забавные случаи, слова из песен:

J’ai tout quitte pour l’ingrate Sylvie,

Elle me laisse, pour prendre un autre amant –

Plaisir d’amour ne dure qu’un moment,

Chagrin d’amour dure tout la vie…[33]

Эльза тихонько подпевала и просила:

– Спой еще, Джулиус, еще.

Октябрь, ноябрь, декабрь… Для одной – мгновения, для другого – целая вечность. Джулиус проводил все дни в заботах о строительстве нового кафе на Стрэнде, полностью поглощенный своими планами. Оно было для него как наваждение, как новая звезда для ученого-астронома, как неведомая тропинка в горах для следопыта. Он возвращался вечером домой к Эльзе, не ведающей, что жизнь и красота покидают ее, и она говорила ему с наивной детской верой:

– Мне гораздо лучше, не находишь? Гораздо лучше. В Новый год я встану с постели, и мы вместе посидим у окна.

– О, конечно! – воскликнул он. – Ты всего лишь притворяешься, Мимитта. Ты вовсе не больна. Скоро ты улетишь от меня и будешь умываться снегом в горах над Лозанной.

Эта ложь успокаивала и его самого, ведь для нее она была правдой.


Она умерла двадцать девятого декабря после очередного кровотечения.

Джулиус вернулся домой около шести тридцати вечера, проведя весь день с подрядчиками и наконец-то условившись, что первого января строительные работы начнутся в полном объеме. Он был в превосходнейшем расположении духа и снова чувствовал себя хозяином жизни: он сам творил свою судьбу и распоряжался ею. Был красивый ясный вечер. Джулиус шел без шляпы, наслаждаясь свежим морозным воздухом.

Тротуары были заполнены людьми, спешащими домой с работы, – свет фонарей ложился на их лица, освещал витрины магазинов, все еще по-праздничному украшенные ветками падуба и рождественской снедью.

Его неугомонный, не знающий покоя разум устремлялся в будущее, к тому, что будет через год, пять, десять лет, и неожиданно Джулиус с восторгом осознал, что жизнь так привлекательна благодаря ему же самому, что соединившиеся в нем здоровье, ум и жизнестойкость дают ему силы стремиться все выше и выше, подобно ослепительно-яркой искре, взлетающей в ночное небо. Он вспомнил, как Жан Блансар возвращался домой субботним вечером: дневные труды завершены, выручка спрятана в кармане блузы, веселый и хмельной, он горланит песни, охваченный чистой, животной радостью бытия, и взгляд его шальных голубых глаз устремлен в звездное небо. Джулиуса охватило ощущение собственной мощи, кровь Блансаров играла в его жилах, ему казалось, что дед Блансар сейчас рядом и он вновь слышит его зычный голос.

Пребывая все в том же беззаботном настроении, Джулиус взбежал по лестнице в убогую квартирку на чердаке. Сиделка, встретившая его у двери спальни, сказала, что у Эльзы снова открылось кровотечение и она умирает. Ничего не ответив, Джулиус вошел в комнату и увидел лицо Эльзы на высокой подушке, руки, судорожно комкающие простыни. Она пыталась позвать его по имени, но силы покидали ее.

По ее взгляду он понял: она знает, что умирает; вера ее оставила, ей страшно. Ее глаза говорили, что она больше не верит ни в Бога, ни в жизнь после смерти, что для нее это конец и больше они никогда не увидятся. Ее жизнь вот-вот погаснет, как догоревшая свеча. Эльза поняла, что он мог бы спасти ее, если бы захотел, но предпочел дать ей умереть.

Все это она сказала ему одним лишь взглядом. Он держал ее за руку и смотрел, как она умирает. Это была уже не Эльза, не женщина и не дитя, а маленькое перепуганное существо, которое цеплялось за него, ища защиты, но было брошено в реку, навсегда потеряно и позабыто.

Когда все свершилось, он продолжал держать ее за руку, ощущая в душе пустоту, не понимая, что на самом деле чувствует. Его всегда удивляло то, что, умирая, люди превращаются в нечто обезличенное, и ему казалось, что теперь в его душе навсегда поселится страх.

Спустя некоторое время Джулиус почувствовал, что голоден, и спустился в кафе поужинать. И что бы он ни ощущал – одиночество, тоску, боль утраты, – все это померкло перед охватившим его страхом и облегчением от того, что это не он лежит сейчас наверху, холодный и обезличенный, а кто-то другой, он же, Джулиус Леви, голодный и живой.

Часть третья

Зрелость

(1890–1910)