Он зашагал прочь от обессилевшей Эльзы, внутренне содрогаясь от смеха. До чего же странно, что он ей так дорог. Как такое вообще возможно? Взять ее к себе или не связываться? Дорого ли она ему обойдется? Еще билет ей покупать. Может, если им спать на одной койке, то билет будет дешевле? То, что она девчонка, никто не узнает. Смешная эта Эльза, симпатичная и такая несчастная в мальчишеской одежде. Вообще-то, он же не сможет всегда обходиться без женщины, а если она будет с ним спать, то платить ничего не придется. Одежду сама себе шить будет, ест мало. А если он вдруг привяжется к ней слишком сильно, то прогонит ее. С голоду не помрет – с десяти лет телом торгует.

Наврав, что его младший брат сбежал из дому, Джулиус купил Эльзе билет и вернулся за ней на нижнюю палубу. Она так ослабла от морской болезни, что ему пришлось нести ее в каюту на руках. Он швырнул ее на койку, как мешок с картошкой, и отпихнул в сторону, чтобы самому хватило места. И без того ужасные условия в каюте ухудшало присутствие еще восьми пассажиров разной степени раздетости и на разных стадиях морской болезни.

– Моему братишке очень худо, – сообщил всем Джулиус, ущипнув Эльзу за руку, чтобы молчала.

Поскольку его никто не слушал, то он рассудил, что и ночью их никто не побеспокоит. Он закрыл глаза и приготовился уснуть.

Эльза придвинулась к нему, тихонько похныкивая. Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, неожиданно радуясь теплу ее тела. Оно напомнило ему детство и кого-то, кто любил его и так же грел по ночам. Он пытался вспомнить, кто это был, а руки его тем временем сами гладили ее, словно какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что нужно погладить прижавшееся к нему существо, чье дыхание он чувствовал на своей щеке.

Эльза пошевелилась, нарушив ход его мыслей, которые вот-вот должны были помочь ему вспомнить.

– Ну, чего не спишь? – сказал он ей.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – прошептала она ему на ухо.

– Ну что еще?

Эльза придвинулась еще ближе к нему, коснулась пальцами его щеки; ее волосы щекотали ему подбородок.

– Все то время, пока я жила у Ахмеда, ты был моим единственным, – сказала она. – Ты думал, что я сплю с другими мужчинами, как все девушки, но это не так. Для других я только танцевала. Ты был у меня первым и всегда будешь для меня единственным.

Джулиус в ответ только хмыкнул – уж очень хотелось спать.

– Разве ты не рад? Ну скажи, что рад, – требовала Эльза.

Он расстегнул на ней одежду и стал блуждать ладонью по ее телу, чувствуя такое знакомое и понятное тепло.

– Вот это да. Конечно рад. Спи давай, – пробормотал он, а сам подумал: «Да хоть бы ты и с сотней мужиков переспала, мне-то что».

Однако, когда они спали рядом – два юных существа, тесно прижавшиеся друг к другу, – ему приснилось, что это не Эльза – танцовщица из Касбы, а маленькая Мимитта, которой он лишился так давно; рядом с ним, сердце к сердцу, будто бы снова спала его кошка с пушистой шерсткой и мягкими лапками.


Клиффорд-стрит оказалась одной из улочек в лабиринте трущоб, берущей начало от Юстон-роуд. Лачуга под номером тридцать три ничем не отличалась от соседних – грязное крыльцо, книзу совсем загаженное кошками и собаками, посеревшие от пыли занавески на вечно закрытых окнах, мрачный коридор с закоптелыми стенами. В верхние комнаты вела узкая лестница с наброшенными на ступеньки обрывками клеенки. В доме стояла вонь, которую не под силу было развеять ни порывам воздуха от входной двери, ни тянувшемуся по полу холодному ноябрьскому сквозняку. Пахло пыльной мебелью, протухшей едой, загаженными уборными – всем, чем может пахнуть в доме, где живут несколько семей. Запах исходил из подвала, где жила хозяйка с сыном-калекой и тремя кошками, поднимался все выше, наводнял лестницу, комнаты и даже достигал каморки на чердаке. Возможно, туда он просачивался сквозь трещины в плохо пригнанной двери с дребезжащим замком. Как бы то ни было, он полностью завладел чердаком, смешавшись с тамошним затхлым воздухом. Окно было плотно закрыто и днем и ночью – если бы его открыли, оно бы разбухло от сырости, уже нипочем бы не закрылось, и холодный ветер задувал бы прямо на стоящую у стены скрипучую кровать. Проще было примириться с постоянно чадящим камином, от которого старая мебель покрывалась хлопьями сажи, и привыкнуть к привкусу дыма, который настойчиво пропитывал каждую крошку еды и капельку питья – от чая до говяжьих костей. У очага был лишь один недостаток – почти полная неспособность обогревать комнату. Он превосходно дымил, и на нем даже можно было ухитриться что-нибудь сготовить, но все тепло оставалось в нем же, а потом улетало в трубу, так что ни постоянный легкий чад, ни наглухо запертое окно не спасали от ноябрьской сырости. Холодный воздух незаметно и безошибочно находил дорогу в дом и накрывал влажной дланью стены и потертый ковер.

Для Эльзы, большую часть жизни прожившей в теплой южной стране, такой холод был сродни безжалостной стихии; она поникла и съежилась, будто маленькое растеньице.

Джулиусу было ее жаль, но он не понимал степени ее страданий. Поражаясь собственной щедрости, он купил ей шерстяное пальто в первые, самые трудные дни, но, когда и оно не помогло, просто пожал плечами, мол, ничего тут не поделаешь.

– Вот в Париже, там было холодно, – выговаривал он ей, сердясь, что она сама этого не понимает, и неприятно удивляясь тому, что вообще о ней беспокоится. – Во время осады люди насмерть замерзали на улице, губы у них синие становились, руки и ноги каменели от холода. Я жил на чердаке, к нам снег попадал в разбитое окно. Вот там было холодно. А это так, ерунда, тебе еще повезло. Что, у тебя приличной комнаты нет? Очага и кровати?

Эльза придвигалась поближе к чадящему камину и кочергой ворошила дешевый уголь.

– Да я ведь не жалуюсь, – говорила она, низко опустив голову и пряча взгляд. – Ты сам все время меня упрекаешь да расспрашиваешь, а я не могу дрожь унять, у меня это уже нервное. А когда ты из-за этого на меня сердишься, становится еще хуже.

Он недовольно смотрел на нее. Ну вот, опять дрожит: видно, как плечи дергаются.

– Так тебе и надо, – бросил он. – Кто тебя просил за мной увязываться? Чего в Алжире не осталась?

Она не ответила, но по ее поникшей голове Джулиус понял, что обидел ее. От этого как-то странно кольнуло в груди, но ему это понравилось, и он продолжал:

– Я целых пять шиллингов в неделю за комнату плачу. За одного было бы вдвое меньше, да и жилье мне любое бы подошло. А еда? Далеко не все каждый день мясо едят, как мы. Мне приходится тебя им кормить, потому что ты тощая до невозможности. Ботинки у тебя промокают, нужно новые покупать. И бог знает сколько они будут стоить.

Она поглядела на него, кусая губу:

– Не надо новые, я в эти бумаги напихаю.

– Ага, и потом мучиться в них будешь, – рассмеялся он. – И меня ненавидеть: мол, обращаюсь с тобой плохо. А я разве плохо с тобой обращаюсь? Что б ты сделала, если б я тебя, к примеру, побил, а? Ну, скажи. Тебе бы не помешала взбучка.

Эльза вспыхнула и отвернулась, стыдясь того, что он настолько хорошо ее знает.

– Ты же понимаешь, что можешь делать со мной все, что захочешь. Я люблю тебя, – сказала она.

Разумеется, так оно и было. Если бы он швырнул ей в голову кирпичом, ее бы передернуло от боли и кровь бы текла, но за утешением она бы пришла к нему же. Сколько раз уже он намеренно ранил ее словами, а она не переставала его обнимать.

Сначала изнурительное плавание, где она часами страдала от морской болезни и пряталась от него, чтобы он не видел ее такой, потом ужасная сутолока прибытия, заполнение бумаг, слово «беженка», врачебный осмотр, ложь, объяснения с властями… Джулиусу пришлось призвать на помощь всю свою смекалку, только бы им разрешили сойти на берег, а она следовала за ним тенью, вцепившись в его руку, широко раскрыв глаза от страха, полуобезумев от холода и дождя. А он ни разу – ни в самом начале, ни потом, ни сейчас – не проявил к ней и толики нежности.

Он принимал, но не понимал ее чувство к нему. Знал только, что оно его одновременно радует и злит и что ему не хочется ее прогонять.

И все же она была для него обузой, ярмом на шее. В Англию они приплыли, но оказалось, что Лондон со всей его нищетой и убожеством совсем не похож на город ученых, который так красочно описывал Мартин Флетчер, а английский язык – мешанина странных звуков, режущих слух, а Джулиус говорит на нем вовсе не так уж хорошо.

И снова ему пришлось взять все на себя. Эльза знала только французский да еще говор Касбы. Ему даже пришлось купить ей обручальное колечко, иначе владельцы меблированных комнат и разговаривать с ними не хотели, эти англичане вообще презирали их и смотрели на них свысока.

Он понял, что рассчитывать ему придется только на себя и помощи ждать не от кого. Однако не испугался и не опустил руки, потому что по-прежнему верил в себя и свои силы. Он еще возвысится над всеми этими людьми, которые сейчас глумятся и насмехаются над ним; в один прекрасный день он использует их, но презирать не перестанет.

Скудные умишки и мелкие душонки. Он быстро составил мнение о здешних жителях по обрывкам разговоров, доносившихся из-за дверей домов, на улицах, в пабах. Неповоротливые мужчины со скошенными подбородками и глупыми ухмылками… Они работали просто потому что так надо, и не помышляли о том, чтобы пробиться выше, а в часы досуга накачивались пивом да сидели, уставившись в газеты с таблицами скачек.

Женщины тоже бездельничали – выйдут на крыльцо, налягут на перила локтями и давай сплетничать с одними соседками о других, судачить о каком-нибудь пустяке, а потом еще разразятся безобразным визгливым смехом, потешаясь над каким-нибудь ребенком или псом. Он не понимал ни этот их английский юмор, ни отсутствие серьезной цели в жизни. Он сразу возненавидел этих людей. Ничего, он заставит их раскошелиться, а пока пусть сколько угодно насмехаются над ним, жадно пялятся на Эльзу, осуждающе поджимают губы, гордясь своей извращенной моралью.