Осень наступила нежданно, принеся с собой шторм и ветер. С неба, затянутого тучами, извергались потоки дождя, воздух наполнился земляным, мшистым запахом. Раскидистые деревья гнулись от порывов ветра, густая листва, дрожа, клонилась к рыхлой земле, которая впитывала влагу, как губка. Апельсиновые и лимонные деревья утратили былую красоту, а лишенные коры эвкалипты стояли голые и бледные.

Белую пыль разметало по улицам; вода заполняла придорожные канавы и потоками сбегала по склонам холмов. Море злилось и яростно набрасывалось на берег там, где еще вчера под солнцем золотился песок. Люди подставляли лица дождю, радуясь ему после того, как с неба несколько месяцев палило раскаленное солнце. Беззаботное лето кончилось, и Джулиус знал, что в Алжире ему больше делать нечего.

Только что они с Тото – последним из друзей, который еще не до конца утратил мальчишеский кураж, – сидели в таверне, приходя в себя после бурной ночи в притонах Касбы. Джулиус полулежал на столе, положив голову на руки; на губах его блуждала улыбка. А утром резко наступила осень, и Тото стал всего лишь кудрявым сыном цирюльника, который носит фартук и греет на огне парикмахерские щипцы, а Джулиус на пристани покупал билет третьего класса на пароход «Тимгад»[29], и все его помыслы уже были обращены к северу. Прощай, Алжир, куда он приехал ребенком восемь лет назад; он расстанется с этой страной без слез и сожалений. Нанетта, открывшая ему мир плотской любви, стала для него чем-то вроде пальто, из которого он вырос, безделицей, оставленной гнить в ящике с игрушками.

– Я уезжаю в Англию, Нунунн.

Она даже не удивилась. Только рассмеялась, не отрываясь от корыта. Потом улыбнулась и помахала рукой. И он вдруг со страхом и необъяснимым чувством потери осознал, что больше никогда у него не будет того, что дала ему она, и что в пятнадцать лет он познал то, о чем некоторые только грезят всю жизнь. И отныне, как бы он ни искал, какие бы женщины ни встречались ему на пути, они не сравнятся с той, самой первой – ленивой, ни на что не годной цветной прачкой. Они будут неизбежно проигрывать ей, казаться жалкими, безжизненными куклами. Это ощущение было настолько сильным, что, когда он выбирался из ее окна в последний раз, рассудок подсказывал ему, что в жизни его образуется пустота, которую уже ничем не заполнить. Он стоял на улице с непокрытой головой, глядя на полоски света, пробивающиеся сквозь ставни, и думал: «Она все испортила, я познал все слишком рано».

После Нанетты расстаться с Эльзой было сущим пустяком. Слишком свежи еще были воспоминания о старшей женщине. Младшая же забросала его вопросами, а он отвечал невпопад, курил и почти не слушал, что она говорит. Только выйдя из дома Ахмеда, он с удивлением понял, что Эльза не плакала и не цеплялась за него. Наверное, не сообразила, что он уезжает навсегда, а то рыдала бы вовсю. Ему всегда было легко забывать людей, так что он выкинул ее из головы и в последний раз поужинал в доме Моше Мецгера, поражаясь спокойствию и мудрости во взгляде своего учителя и наставника, не понимая, как тот находит счастье в такой простой и предсказуемой жизни.

Пожелав Мецгеру доброй ночи и ни единым словом не обмолвившись о том, что уезжает, Джулиус отправился в свою комнату и принялся собирать вещи. В душе его не было ни капли грусти или сожаления.

Он сунул флейту отца в узел с одеждой, подумав при этом: «Зачем она мне?» Отец был жалким созданием, не отличавшим десять су от двадцати, и умер, не имея ни гроша за душой. Мысленно он посмеялся над памятью Поля Леви, так же как когда-то в детстве дразнил его самого, подражая Жану Блансару, потом спешно выбрался из окна, испытывая неожиданное желание улизнуть от призраков детской и юношеской поры, пока они не увязались за ним. Он бежал из дома, крадучись вдоль стен, как вор, боящийся темноты.

«Тимгад» отплывал после полуночи. По темному небу неслись редкие облака, время от времени луна являла свой болезненно-бледный лик в разверстой длани небес. С северо-востока дул сильный ветер, по воде шла сердитая рябь, а за гаванью на берег обрушивались вздыбленные волны. «Тимгад» – один из новых пароходов, железный, блестящий от влаги, неуютный с виду, – стонал и скрипел у причала.

У сходней мерзли пассажиры, явно не желающие покидать твердую землю ради этой серой темницы, но Джулиус сразу же поднялся на борт и прошел в тесную каюту третьего класса. Ему пришлось наклониться, чтобы не задеть головой низкую притолоку, и ухватиться за дешевую стенную панель цвета красного дерева – пароход качало на волнах. Воздух был спертый, пахло угольной пылью из печей и пережаренным маслом из камбуза.

И все равно каюта была роскошной по сравнению с закутком, в котором ему пришлось плыть восемь лет назад. Теперь же он был почтенным пассажиром с билетом в нагрудном кармане, а не каким-нибудь бродягой или полуголодным беженцем. «Я – Джулиус Леви, еду в Лондон по делам», – сказал он сам себе, опершись о перила палубы и глядя на взбегающие по холмам огни Алжира. Ему не жаль было расставаться ни с городом, ни с людьми, которых он больше не увидит, – он был так же невозмутим и бесстрастен, как и тогда, когда покидал Париж, а его мать лежала мертвая на рю де Пти-Шанс.

Они медленно отплывали от берегов Африки. У стоящего рядом с Джулиусом старика в глазах блестели слезы. Темнокожая женщина беззвучно рыдала, закрыв рот шалью.

«Это потому, что Алжир – их дом», – думал Джулиус. Он смотрел на этих людей как на каких-то странных созданий природы – ему никогда не почувствовать то, что чувствуют они. У него не было ни родины, ни дома, все это было ему чуждо.

Моше Мецгер сейчас спит – на губах его застыли слова вечерней молитвы, а Мартин Флетчер, наверное, меряет шагами библиотеку или нервно листает книгу. Уда одурманен гашишем, Нанетта качается в кресле-качалке, сонно смыкая веки. Малышку Эльзу обнимает какой-нибудь лавочник-араб. Тото, Марсель и остальные напиваются в таверне, – может, он и будет о них вспоминать, но без сожаления.

Всегда ли он будет таким? Человеком, который использует других в своих целях, но не нуждается ни в чьем обществе, предпочитая полное одиночество?

Он уже собирался спуститься в каюту, но его тронул за руку стюард:

– Месье Леви из третьего класса?

– Да, это я.

– Вас спрашивает какой-то юноша с нижней палубы.

– Но это невозможно, наверное, какая-то ошибка. Я никого не знаю на пароходе.

– Как пожелаете.

Стюард пожал плечами – для него пассажиры третьего класса мало чем отличались от тех, кто путешествовал на нижней палубе.

Джулиус колебался. Наверное, на пароходе есть еще какой-то Леви, ищут его. Но все равно странно. Он поддался любопытству и пошел на нижнюю палубу, где перил не было. Пароход уже немилосердно качало, они были в открытом море. На палубе во весь голос молилась перепуганная старуха, трое детишек плакали, прижавшись к матери. Джулиус не без удовольствия смотрел на их страдания – когда-то ему было так же плохо, но теперь он выше этих несчастных.

– Холодно тут, – громко заметил он проходящему мимо матросу, подняв воротник пальто и подышав на руки. – Спущусь-ка, пожалуй, в салун, там тепло.

Он сложил ладони лодочкой и, отвернувшись от ветра, зажег сигарету.

Какой-то пассажир уставился на него с ненавистью и завистью. Джулиус рассмеялся и выбросил спичку за борт. Вот бедняги, вынуждены сидеть на палубе в такую-то погоду, хотя ему-то что за дело. Тут из-за перегородки высунулась чья-то рука и схватила его за рукав. Мальчишка в низко надвинутом на лоб картузе. Не тот ли это юноша, который его спрашивал? Какой-нибудь портовый попрошайка.

– Чего тебе надо? Оставь меня в покое.

Но мальчишка все так же цеплялся за его руку и вглядывался ему в лицо:

– Джулиус, не сердись на меня.

Он пригляделся к глазам мальчишки: серым, огромным на худеньком лице. Коротко стриженные волосы, бескровные губы…

Это же Эльза. На мгновение Джулиус от удивления потерял дар речи, но потом произнес:

– Вот же дурочка! Какого черта ты тут делаешь?

Она вся сжалась, будто от удара.

– Я не могла не поехать. Не могла допустить, чтоб ты уплыл без меня.

Он нервно насвистывал, поглядывая по сторонам.

– Да ты знаешь, что будет, если тебя найдут? В тюрьму же посадят или отправят обратно!

– Нет, если я буду с тобой. Скажи, что я твой брат.

– Ты спятила, Эльза? Зачем мне такая обуза?

Он в жизни не слышал подобной чепухи.

– О Джулиус! Дорогой Джулиус, пожалуйста, не будь так жесток со мной. Я не могу не любить тебя. Я всегда тебя любила. Мне все равно, как ты будешь со мной обращаться: хочешь брани, бей, пинай, но не прогоняй, пожалуйста.

Эльза умоляюще сложила ладони, в мальчишеской одежде она выглядела ребенком.

Джулиус нахмурился. Ему ужасно хотелось сказать ей какую-нибудь грубость.

– Ты мне не нужна, глупая плакса. До сих пор не поняла, что ли? Пожалеешь ведь о том, что сделала, – на нижней палубе все равно что в аду. Сама виновата, вот и терпи теперь.

Палуба резко накренилась. Эльза побледнела, было понятно, что ее сейчас стошнит.

– Все, прощай, я вниз пошел, – беспечно произнес Джулиус.

На ее измученном личике отразилось страдание.

– Нет, ты не можешь вот так меня бросить здесь, – заплакала она, прижимая руки к животу. – О Джулиус, мне так плохо, так холодно. Что мне делать? Я боюсь.

– Сама виновата, чего за мной увязалась? Чего ты от меня вообще ожидала? – спросил он.

Она задрожала, скрючилась у веревочного ограждения и смущенно отвернулась.

Джулиус переждал, пока ее стошнит, а затем, когда она возилась с носовым платком, сказал:

– Ну и что я, по-твоему, должен делать? Мне что, здесь всю ночь стоять?

– Я думала, мы будем вместе, – прохныкала она.

Он сделал вид, что сердится.

– У меня что, по-твоему, лишние деньги есть, чтоб тебе билет в третий класс покупать? – закричал он. – Мне на себя-то еле хватает. Наглость какая, а? Нет уж. Я сейчас все про тебя капитану расскажу, тебя в кандалах дальше повезут.