– Да, сэр, было бы чудесно поехать туда вдвоем.

На самом деле Джулиус уже купил географический справочник, и там было написано, что Кембридж – маленький город. Те, кто хочет подзаработать, едут в Лондон.

– Конечно, вы еще молоды, даже юны, вам всего семнадцать, так ведь? Я был очень похож на вас в этом возрасте – так же наивен и ужасающе чувствителен. Не позволяйте никому ранить вашу душу, не поддавайтесь соблазнам. Вы ведь понимаете, о чем я? Их столько вокруг, особенно в этой стране.

«Совсем спятил», – подумал Джулиус, а сам обратил на пастора доверчивый взгляд широко распахнутых глаз.

– Не выношу никакого уродства, – произнес он, стараясь задеть нужную струну, чтобы Флетчер сохранил в мыслях образ невинного Эндимиона.

– На сегодня хватит занятий, Джулиус. Вы бледны, вам нужно поспать. Не очень вам одиноко в вашем бедном жилище?

– Нет, сэр, все хорошо. Я буду читать и думать о вас. Вы так мне помогаете.

– Пустяки, я ничего особенного не сделал. Что ж, до завтра. Доброй ночи.

– Доброй ночи, сэр.

А теперь прочь – нет, не в одинокую постель, мечтать о вечерне в Кингсе с преподобным Флетчером, а бросить камушком в закрытые ставни и перемахнуть через подоконник.

– О! Нунунн, милая моя, целых четыре часа со стариком-пастором – такая скукотища! Развлечешь меня? Я изголодался, но не еда мне нужна.

– Давай, малыш, только побыстрее, ко мне приятель зайдет в десять.

– Еще чего, Нунунн, скажи своему приятелю, чтоб в другой раз приходил.

– Да-да, конечно же. По-твоему, Нанетта должна всю жизнь рубахи стирать? Отмывай да выполаскивай?! В жаре, по локоть в воде мыльной? Вот покажу тебе, что отстирывать приходится. Тебе разом поплохеет.

– И сколько этот приятель тебе даст?

– Пятнадцать, двадцать, двадцать пять, не знаю.

– Это ужасно много, Нунунн. На рю Маро́к десять просят. Я никогда больше не платил, а ведь там еще танцы.

– Да уж не заливай, врунишка этакий.

– Все равно на полчаса не пойду, и точка.

– И что сделаешь?

– А вот увидишь.

– Послушай, и чего это ради я с тобой нянькаюсь. Давай-ка пятнадцать франков.

– Не дам.

– Не дашь? Ах ты, разбойник бессовестный.

– Нет, ты только моя Нунунн, и баловать меня ты любишь. Давай поднимись со стула, толстуха ты старая.

Англия была позабыта вместе с уроком, который следовало выучить к утру, и раввином, Моше Мецгером, сидящим в полутемной библиотеке, и маленьким распятием, только что подаренным Мартином Флетчером «в знак нашей дружбы, Джулиус» (не иначе из восемнадцатикаратного золота – Биньямин Ульман, ювелир с улицы Камбен, хорошо за него отвалит). Новая жизнь, Лондон, богатство, выгода задаром… Больше не было ничего – только это мгновение здесь, в Алжире, теплое, пряное женское тело и темнота; он растворялся в Нанетте, которая и была Алжиром: ароматом амбры и запахом пыли, белыми домами, переплетением улочек, стуком барабанов, а еще чем-то давно ушедшим: горячим дыханием, мельтешением фонарей в Нёйи, голубыми пьяными глазами Жана Блансара, теплом матери, обнимающей его во сне.


Вскоре Джулиус уже не мог думать почти ни о чем, кроме отъезда в Англию. Он перерос все, что составляло его жизнь в Алжире, больше здесь не было ничего волнительного и интересного: он получил от Алжира все, что хотел.

Все эти проделки, темные делишки, приключения, любовные похождения были ребячеством, а он чувствовал себя взрослым. Он понимал, что избаловался. Все доставалось ему слишком легко. Проще простого было подзаработать деньжат, надуть торговца коврами, сбыть краденое вдвое дороже. Все давалось ему без борьбы, стоило только задумать какое-нибудь дельце – и оно шло как по маслу. Привычное жаркое солнце, пыльные улицы, ароматы восточного базара, крики торговцев… Знакомые запахи амбры, дубленой кожи, шелка, рис… А еще звенящие браслеты и окрашенные хной пятки танцовщиц. Все эти впечатления он впитал, насытился ими и переварил. Ему хотелось туда, где жизнь другая и люди другие.

Да, от Алжира он получил все, что хотел. И Моше Мецгер больше ничему не может его научить.

Мартин Флетчер – напыщенный болван, живет в мире собственных фантазий и годится только на то, чтобы учить английскому.

Уда – всего лишь сапожник-калека, который ничем, кроме гашиша, не интересуется, его даже умным-то не назовешь.

Приятели? Марсель поступил в кавалерию и теперь болтается где-то в Сахаре, Тото помогает отцу-цирюльнику, Бору – носильщик, Пьер работает в ресторане. Пустоголовые небритые юнцы, ничего-то они не добьются в жизни.

Даже Нанетта… Кто она? Всего лишь ленивая черная проститутка. Ест конфеты день-деньской да позевывает над корытом. Для одного лишь годится. С ней и не поговоришь ни о чем: только смеется да зевает, а еще разжирела.

Во всем Алжире был лишь один человек, который что-то значил для Джулиуса. Пусть она еще дитя, зато слушает его раскрыв рот, к тому же смышленая – все понимает. Джулиус платил за Эльзу десять франков. Другие девушки у Ахмеда его не интересовали. Эльза всегда говорила, что готова пойти с ним даром, но Ахмед такого не позволял – бордель должен был приносить доход. Эльза повзрослела, ей было почти четырнадцать. Она стала даже лучше Нанетты, потому что говорила Джулиусу, что он самый лучший в мире. С ней он чувствовал свою значимость – она изо всех сил старалась ему угодить.

– Поеду-ка я в Англию, Эльза, состояние там заработаю.

Он вытянулся на кровати, подложив руки под голову и постукивая ногами по железной спинке.

Ему было интересно, как Эльза отреагирует на его слова. Она вздрогнула и села на постели, глядя на него огромными испуганными глазами, потом натянула на плечи халат.

– Я с тобой, – сказала она, а когда Джулиус засмеялся, изобразила, что сейчас исцарапает его.

– Мне никто не нужен, – заявил он. – Женщина – обуза в большом городе. Лишний рот. Да и к тому же в Лондоне полно девчонок. Таких же умненьких. – Он еле сдерживал улыбку, глядя, как глаза Эльзы наполняются слезами.

– Я, наверное, для тебя слишком необразованная, – прошептала она, поникнув головой. – Но я бы быстро научилась. Работала бы не покладая рук. Я уже не ребенок. Мне четырнадцать.

– Пф! – фыркнул Джулиус. – Это вообще ничто. В Париже девчонки твоего возраста еще в куклы играют. И во всех цивилизованных странах так. Чего ты тут в Африке забыла? Здесь же дикари одни.

Плечи Эльзы начали подрагивать, голова клонилась все ниже, а Джулиус зажал себе рот ладонью, чтоб не рассмеяться. У него появилась новая забава: обижать тех, кто ему нравился. Он испытывал необыкновенные ощущения оттого, что Эльза только что улыбалась, а теперь плачет, и все из-за него. Он чувствовал свою власть над ней. Странное, волнующее чувство, похожее на вожделение. И от того и от другого становилось хорошо. Бросить Эльзе что-нибудь обидное и жестокое и смотреть, как улыбка сходит с ее лица, взор затуманивается, а потом поддразнивать еще и еще, пока она не спрячет лицо в ладонях, – от этого его сердце билось чаще, а кровь бурлила в жилах так же, как когда он обнимал ее и ласкал. Еще было приятно резко сменить гнев на милость: сказать что-нибудь язвительное, а потом ласковое и поцелуями осушать им же вызванные слезы до тех пор, пока Эльза не утешится и не станет заглядывать ему в лицо, пытаясь понять, что же он имел в виду. Иногда она теряла терпение, царапалась и кусалась, как маленький зверек, но в конце концов он побеждал, говоря, что она, такая худенькая и глупенькая, в подметки не годится Нанетте. Эльза прижималась щекой к его плечу и просила прощения, а он изо всех сил сдерживался, чтобы не рассмеяться. Нет, ему было все равно, что она чувствует, все равно, покорная она или гордая, ему нравилось смотреть, как она перед ним унижается. От этого он испытывал удовольствие, а тот факт, что она ему нравится, лишь усиливал это удовольствие. Когда же ему подчинялся кто-то другой, ощущения власти не возникало. Других людей он презирал, считал их дураками.

Так, Мартин Флетчер, английский пастор, по его мнению, стремительно впадал в маразм.

– Почему бы вам не переехать ко мне, Джулиус? – вопросил он однажды. – Или все останется как есть? Иногда я чувствую, что вы от меня что-то скрываете, между нами нет той близости, какой я бы хотел.

Он нервно смахнул со лба тонкие седые пряди; выпяченный подбородок, крючковатый нос и заостренные уши делали его похожим на безобразную хищную птицу. Теперь этот человек, обучивший его чистейшему английскому языку, предлагавший ему поддержку и защиту, вызывал у Джулиуса глубокую неприязнь. В нем росло желание сказать или сделать что-нибудь очень жестокое или грубое, шокировать Мартина Флетчера до глубины души, внушить ему отвращение: например, привести Нанетту в дом пастора и улечься с ней на полу прямо перед его носом, а потом спросить: «Вы такую близость имели в виду? Да или нет?»

Все, с Мартином Флетчером покончено; английский выучен, а больше Джулиусу ничего от него не надо.

Джулиус перестал ходить в Мустафу, а записки, приходящие в дом сапожника Уды, где он якобы жил, оставались непрочитанными и шли на розжиг. «Джулиус, вы специально разрушаете нашу дружбу? Что случилось? Это все из-за женщины? Если бы вы только доверились мне, я бы исцелил вас». Тонкая паутина неразборчивых слов, в смысл которых Джулиус даже не трудился вникать. Кроме того, он был слишком занят подсчетом денег, которые откладывал с тех пор, как в одиннадцатилетнем возрасте поселился у Моше Мецгера. Голодать и ходить оборванцем в Лондоне он не собирается, нет уж.

Проходил месяц за месяцем, а Джулиус по-прежнему жил в доме раввина.

«Мне уже девятнадцать. Гульну напоследок, хотя бы до конца лета», – говорил он себе. Раввин больше не задавал вопросов и ни во что не вмешивался, понимая, что Джулиус потерян для храма и что он вот-вот покинет его дом. Лето выдалось на славу! Все было готово к отъезду в начале осени, впереди не беспокойство о деньгах и планах на далекое и ближайшее будущее, а долгие недели смеха и любви под знойным небом. Ни тебе молитв в храме, ни уроков английского в Мустафе – знай живи, как Блансар, который на его месте извлек бы как можно больше удовольствия и радости из жизни в Алжире, думая лишь о том, как угодить телу. Деньги, власть, собственность, желание разбогатеть – обо всем этом можно позабыть до поры. Сейчас же следует наслаждаться каждым мгновением, потому что оно не повторится. Испытать одно, другое, третье, почувствовать вкус жизни, брать больше, чем можешь удержать, потому что после двадцати придет старость и всего этого уже не захочется. Так рассуждал Джулиус. Каждая его песня сулила расставание, каждый жест был прощальным. Он хотел пресытиться всем, он сделал своей главной целью поиск острых ощущений и сполна пользовался преимуществами безграничного здоровья. «Надо перепробовать все в девятнадцать лет, тогда потом ничего такого уже не захочется», – думал он. Раз у него по-настоящему не было детства, то он хотя бы познает сполна, что такое отрочество. Он с упоением предавался всяческим безумствам, приключениям и порокам, но какая-то часть его души уже будто бы отрешилась от всего этого и со стороны взирала на то, как он «посылает прощальный поцелуй» своей юности.