Дафна дю Морье - Путь к вершинам, или Джулиус

– Всего лишь су за этот свежий букет, вы понюхайте, дружище, понюхайте. Только сегодня утром из сада в Мустафе доставили.

Джулиус звякал монетками в кармане, вытирал пот со лба.

Увядшие цветы, которые забрал слепец, были последним товаром. Джулиус поспешно поднялся с земли и растворился в толпе, пока его не поймали и не побили настоящие торговцы. Он смеялся, сжимая деньги в кармане.

«Не стану я никогда раввином, что толку им быть, – думал он. – Я не для того родился, чтобы петь в храме. Торговать и богатеть – вот чего я хочу. Выгода задаром, выгода задаром».

Он улыбался, пиная камешек по пути и насвистывая песенку. Лежащий в постели отец, спертый воздух комнаты, серьезное бородатое лицо раввина – все было позабыто.

Джулиус спустился в порт. Весь день он смотрел, как разгружают корабли, слушал крики матросов, играл с темнокожими малышами, гонял крыс. Поел и попил он в таверне на пристани.

Он упивался шумом, гамом, жарой, людским мельтешением, знойным воздухом Алжира, пахнущим пылью и амброй.

Когда он вернулся в дом Моше Мецгера, солнце уже садилось и небо пылало закатным золотом. В мечети затянул свою песнь муэдзин – на башне виднелась темная фигурка, приставившая ладони ко рту.

На углу улицы араб уткнулся лбом в пыль. Скоро стемнеет, ночь здесь наступает быстро, без сумерек, белый город будто разом накроет черным покрывалом, из-за закрытых дверей послышится странное и загадочное бормотание и ритмичная музыка.

Джулиус постучался в дом. Его впустил старый слуга раввина, Амиди.

– Месье раввин прождал тебя весь день, – прошептал он, приложив палец к губам. – Никто не знал, где тебя искать. Твой отец умирает.

Какое-то мгновение Джулиус ошарашенно смотрел на него. Потом бросился наверх и припал ухом к двери. Кто-то монотонно, нараспев молился на иврите. Раввин. Джулиус повернул ручку двери и тихонько вошел в комнату.

Раввин стоял на коленях у кровати и молился, опустив голову на руки. Отец лежал неподвижно, взгляд его был обращен к настежь раскрытому окну. Солнце уже опустилось за крышу последнего дома, но небо еще хранило оттенок темного золота. Джулиус встал на колени у постели и вгляделся в глаза отца – два оникса на застывшем, как маска, лице. Не слыша молитв, отец неотрывно глядел на пламенеющее небо и думал о том, скоро ли умрет.

Муэдзин допел свою заунывную песнь, и на улице воцарилась тишина.

Раввин продолжал монотонно молиться. Неожиданно отец пошевелил руками, ища что-то на одеяле. Флейту… Не отрывая взгляда от неба, он поднес флейту к губам и заиграл. В воздухе поплыла тихая загадочная мелодия – отзвук крика, что растворился в небе; голос того, кто скоро покинет свое ложе и обретет избавление. Все выше и выше поднималась изысканная, дрожащая мелодия, трепетная песнь птицы, рожденная на ветру, стрела, летящая к закатному солнцу, последний вопрос, последняя мольба, посланник, что шептал слова у ворот заветного города.

Джулиус стоял на коленях, глядя, как отец уходит от него вместе с затихающей мелодией. Он будто бы забирал с собой и часть его самого, того малыша, который слушал молитву в храме, младенца, который обнимал отца за ногу, мальчика, который спасался на отцовской груди в тряском вагоне, ребенка, который плакал, любил, тянул руки к отцу.

Отец улыбнулся, и последний звук флейты прозвучал как вызов смерти, что уносила его туда, где нет ничего и никого, и, уходя, он навсегда забрал с собой маленького растерянного мальчика, испуганного жизнерадостного ребенка, частицу души Джулиуса – трепетную, горемычную, детскую.

Яркое солнце пробивалось в маленькую темную библиотеку сквозь задернутые шторы, оконные витражи и просветы между окном и карнизом. Солнечные блики золотили ковер и книги в кожаных переплетах. Тишину нарушали только равномерный и докучливый скрип пера да покашливание Моше Мецгера, который время от времени окунал ручку в чернила и поправлял очки на переносице.

Джулиус оторвался от книги и посмотрел на него: поджатые губы над длинной, теперь уже почти седой бородой, морщины вокруг рта, высокий, безмятежный лоб, согбенные плечи – Моше склонился над рукописью, не замечая ни жаркого солнца, ни духоты.

Джулиус ослабил воротничок и провел руками по волосам. Потом шумно вздохнул и поерзал на стуле, но Мецгер все так же невозмутимо продолжал свое занятие – то ли делал вид, что не слышит, то ли и правда был глуховат. Джулиус перелистнул страницы, но буквы не хотели складываться в красивые слова, будто бы назло ему прикидываясь бессмыслицей. Тогда он потихоньку вытянул из-под обложки «Еврейской истории» тоненькую книжицу. От частого использования она истрепалась, страницы были мятые и грязные, а название «Начала математики» почти скрылось под предательскими пятнами от леденцов и цукатов. Джулиус открыл ее наугад и огрызком карандаша принялся записывать:

«Первого июня одолжил Марселю Гиберту пять франков пятьдесят сантимов; под десять процентов, то есть пятьдесят пять сантимов, в неделю; за три недели – один франк шестьдесят сантимов; итого на сегодня, двадцать первое июня, должен семь франков десять сантимов. Пьер Фалько две недели назад занял два франка под три процента – отец бедный, дает мало денег. Выходит одиннадцать су или два франка шестьдесят сантимов, за оба раза должен девять франков семьдесят сантимов. Если не требовать долг еще неделю, получится круглая сумма в десять франков… Десять франков – это немало: у пьяного Ахмеда можно выторговать те два ковра, скажем, за пятнадцать франков оба, а потом продать в Мустафе аж за тридцать каждый. Шестьдесят минус пятнадцать – сорок пять франков прибыли. Почти что выгода задаром…»

Джулиус вытер лоб носовым платком и обмахнулся книжкой. В щель между шторами светило солнце. Он представил белые домики в солнечном мареве, извилистые мощеные улочки, сияющее голубизной небо, палящую жару, которая так ему нравилась.

Наконец старик закрыл книгу и отложил очки в сторону.

– На сегодня хватит, – произнес он. – Не следует перенапрягать ум. Пойди отдохни.

Джулиус вышел из комнаты, посмеиваясь про себя. В свои пятнадцать он был высоким и стройным юношей, внешне поразительно напоминавшим Поля Леви: те же черты лица и тонкие губы, узкие бедра, длинные красивые руки. Однако плечи и грудь у него были широкие, как у Жана Блансара, голову он держал высоко и вел себя вызывающе уверенно, как дед.

Он немного постоял, вдыхая горячий воздух. Пахло амброй, пылью, пóтом араба, устроившего себе сиесту под стеной, а из окна прачки Нанетты доносился запах пропаренного белья – все это нравилось Джулиусу, было частью жизни. Он порылся в кармане в поисках сигареты и, оглянувшись на дом раввина – не видит ли кто, – с наслаждением глубоко затянулся. Еще в карманах нашлись лепесток бугенвиллеи и листок эвкалипта, которые он сорвал на днях в Мустафе. Они увяли и смялись, но аромат сохранили. Он куснул цветок, желая ощутить не только аромат, но и вкус, и пошел по улице, насвистывая песенку, – руки в карманах, в зубах сигарета. На углу улицы его должны были дожидаться приятели. А, вот и они: Марсель Гиберт, Пьер Фалько, веснушчатый сын цирюльника – сорвиголова Тото, метис Бору. Самый младший из всех, пятнадцатилетний Джулиус, был у них заводилой.

– Раньше улизнуть не получилось, – бросил он. – Пошли, времени нет.

Подъем в гору, откуда вдаль по бескрайнему простору уходила дорога на Константину[19], был долгим, да еще солнце палило нещадно.

Через два с небольшим часа предместья Алжира совсем скрылись из виду, и приятели очутились у небольшого леска, скрывавшего их от дороги.

– Ничего себе прогулочка! – шумно выдохнул Пьер. – Я уж думал, мы никогда не дойдем. Будем надеяться, что нам повезет.

– Если дело не выгорит, так хоть повеселимся. – Тото с усмешкой подмигнул Бору и прищелкнул пальцами.

– Когда это нам не везло? – спросил Джулиус. – Стал бы я вас сюда тащить, кабы не был уверен?

– Ладно, что делать-то будем? – спросил Марсель.

Он был самым старшим, и ему претило подчиняться тому, кто младше всех.

– Ты мне должен, дружище, – напомнил ему Джулиус. – Подсчитал должок?

Марсель покраснел, переминаясь с ноги на ногу.

– Может, подождешь до завтра? – пробормотал он. – Посмотрим, как сегодня дела пойдут.

– Три недели прошло, – отрезал Джулиус. – С завтрашнего дня с тебя будет не десять процентов, а пятнадцать.

– А, ладно, тогда сейчас отдам. Пятнадцать мне не по карману.

Монеты перекочевали из рук в руки.

– План пока такой, – начал Джулиус. – Скоро тут проедет торговец. Он сейчас километрах в трех отсюда или около того. Его разморит на солнце, и он захочет размять ноги. Спрячетесь здесь, а я с ним заговорю. Когда подам сигнал, бегите к мулам. Бору привычный с животными управляться, он берет на себя двух. Мы все – по одному. Гоните сломя голову и вопите что есть мочи. Мулы испугаются и понесут. Главное – держитесь покрепче, чтоб не сбросили.

– А если торговец за нами погонится?

– Не погонится, это я беру на себя, – ответил Джулиус.

Мальчишки взволнованно и испуганно переглянулись.

– А что ты с ним сделаешь? – спросил Тото.

– То же, что Давид с Голиафом. – Джулиус похлопал себя по карману.

Приятели недоуменно заморгали.

– Я же еврей, я все знаю, – рассмеялся Джулиус и зашагал к пригорку, откуда открывался хороший обзор на длинную извилистую дорогу и можно было сразу заметить торговца с мулами.

Джулиус лежал в придорожной канаве, положив подбородок на руки. Через час вдалеке наконец показалась небольшая процессия: пять мулов шагали в связке гуськом, на расстоянии фута четыре или чуть больше друг от друга, а на шестом восседал торговец-араб, устало покачиваясь в седле и склонив голову на грудь.

Джулиус поднялся из укрытия и медленно двинулся ему навстречу. Подойдя на достаточное расстояние, он поднял руку и прокричал: