– А где этот Алжир?

– На севере Африки, вон там, за морем. Надо узнать, когда мы сможем сесть на корабль.

В начале следующей недели в Алжир должно было отплыть грузовое судно. На него брали пассажиров, но кают не было, так что предстояло устраиваться прямо на палубе. Пассажирам выделили маленький закуток, и все плавание они должны были сидеть в нем, как звери в клетке. То было жалкое сборище бедняков – «отбросы» Марселя, которые не могли заработать себе на жизнь, и беднейшие арабы из североафриканских городов. На палубе не было ни уборных, ни возможности уединиться, да этого и нельзя было ожидать за жалкие гроши, что заплатили все эти люди. Вонь и грязь ужасали, женщины сидели рядом с мужчинами, и никто не пытался устроить какую-нибудь перегородку или навес.

Море сильно штормило. Плавание продлилось пять дней – в такую погоду это считалось удачей. Джулиус страдал от морской болезни, его почти все время тошнило.

Арабы и не пытались поддерживать чистоту. Поль Леви убирал за ними всю грязь, оттирал закуток, постоянно поскальзываясь и спотыкаясь на качающейся палубе; превозмогая дурноту, чистил апельсины для Джулиуса, который тянул к нему руки и плакал.

Только на следующий день после прибытия в Алжир, когда ужасы побега из Парижа, изнурительная многодневная дорога в Марсель и нечеловеческие тяготы плавания в Африку остались позади, Поль Леви позволил себе сдаться. Они с Джулиусом заночевали в убогой портовой гостинице, а когда проснулись, за окном стояло прекрасное южное утро и солнце уже грело сильнее, чем в Париже в мае. Открыв окно и отдернув занавески, Поль увидел бескрайнее синее море, сверкающие белые дома и пыльные улицы, залитые солнечным светом. Тепло окутало его исхудавшее тело, на бледном, осунувшемся лице появилась улыбка. Он прислонился к оконной раме и склонил голову на руки.

– Ну вот и все. Больше я никуда не пойду.

Джулиус положил ладонь ему на руку.

– Надо осмотреться и подумать, как тут жить, – сказал он. – Алжир, похоже, большой. Тут можно неплохо заработать.

Этот странный город будоражил его и вызывал любопытство. Здесь были сотни незнакомых улиц и холмов и широкая дорога, уходящая в гору, где среди высоких деревьев белели дома. Тут зеленели сады и росли цветы – в воздухе разливались благоухание тропических деревьев, густо поросших мхом, медвяные ароматы и густой сладкий запах пурпурных цветов. А еще тут пахло базаром: пряностями, дубленой кожей, алыми плодами и спящими на солнце темнокожими людьми. Джулиус закрыл глаза и поглубже вдохнул запахи, что долетали с раскаленной солнцем улицы.

Поль Леви позволил вывести себя на солнце. Ему тоже хотелось окунуться в атмосферу Алжира, но он не отдавал себе отчета в том, насколько сильно болен. Они поднимались по дороге в квартал Мустафа, как вдруг отец покачнулся и, вцепившись Джулиусу в плечо, зашелся кашлем. Лицо его позеленело, взгляд остекленел, и он безжизненно осел на землю. Джулиус склонился над ним – растерянный, испуганный ребенок. Встречный прохожий перешел на другую сторону улицы. Никто не спешил проявлять сострадание. Джулиус чувствовал полную беспомощность – ведь он всего лишь маленький мальчик в чужой стране. И тут его осенило – он подтащил отца к ограде, а сам догнал прохожего.

– Извините, – сказал он, коснувшись его руки. – Мой отец очень болен. Вы не знаете, где тут иудейский храм?

Прохожий, прижавший ко рту платок, опасливо посмотрел на него сверху вниз.

– Где-то есть синагога, а где – не знаю. Лучше в больницу отца отведи. – С этими словами он повернулся и пошел своей дорогой.

Только третий прохожий смог назвать адрес. Джулиус помог отцу подняться и заметил невдалеке извозчика.

«Придется деньги из кошелька взять», – подумал он, гадая, сколько запросит извозчик.

Отцу было совсем худо, он не понимал, где находится.

Фиакр повез их обратно вниз, потом свернул налево – в лабиринт узких улочек, где террасы поднимались уступами к следующим «этажам» улочек, а дома стояли так тесно, что соприкасались друг с другом. Там пахло специями и дубленой кожей – непривычный, пыльный, теплый и загадочный запах. Из окон домов выглядывали женщины в покрывалах, а смуглые мужчины с крючковатыми носами стояли у дверей своих лавочек. Извозчик остановился перед неприметным белым зданием, зажатым между двумя массивными домами.

– Вот синагога, – сказал он и, презрительно сплюнув, протянул руку за деньгами.

Несмотря на бушевавшую в душе ярость, Джулиус молча расплатился – времени пререкаться не было. Он постучал в дверь. Ему открыл пожилой мужчина с черной бородой, доходившей до пояса. Его темные глаза улыбались, и мальчик понял, что здесь им помогут и больше не надо ничего бояться – все заботы снимут с его плеч, они с отцом в безопасности. Они среди своих, а это – сам раввин.

– Я привез отца, – сказал Джулиус, и сдерживаемые до того слезы потекли у него по щекам.

Он не мог говорить. Раввин все понял. Он обнял отца за плечи. Здесь не было ни странных южных запахов, ни таинственности, ни больших пурпурных цветов, только тишина и спокойствие. Они вошли внутрь, и дверь за ними закрылась.


Раввин Моше Мецгер сам кормил и лечил отца.

Джулиусу дали одежду и вдоволь еды и питья. Неужели это все появлялось из-за железных дверец в храме?

– Когда отец поправится и сможет уехать?

– Он не уедет, – ответил Моше Мецгер. – Неужели ты еще не понял, сынок? Это ваш дом. Ты и твой отец – дети храма.

– А это надолго?

Раввин засмеялся и погладил бороду.

– Пока твой отец не окрепнет настолько, чтобы сдвинуть Атласские горы. Вот и подумай, надолго ли.

– Папа никогда гору не сдвинет, – ответил Джулиус. – Я не глупый и понимаю: это значит, что мы останемся тут навсегда. Алжир станет нам родным городом, как когда-то Париж, а до этого Пюто. А платить надо будет? Мы бедные, у нас ничего нет.

Больной покраснел от стыда и протянул руку.

– Ты маленький грубиян, – сказал он. – Он скверный мальчик, месье раввин.

– Сообразительность у него в крови, – ответил Моше Мецгер, улыбнувшись и легонько ущипнув Джулиуса за ухо. – Не ругайте его.

– Я умею на рынке торговаться, – похвалился Джулиус.

– Это хорошо, дитя мое. А подготовить свою душу к служению в храме ты сможешь?

– Джулиус хочет стать раввином, – горячо поддержал его отец. – Язык он знает, и я много ему рассказывал. Больше всего на свете я хочу, чтобы он стал раввином.

– А ты сам этого хочешь? – спросил старик Джулиуса.

– Да, это было бы здорово, – ответил Джулиус, а сам подумал, что вырасти и стать мужчиной, достичь полного расцвета сил, уехать из Алжира, увидеть весь мир, все города и моря, новые места, новых людей, повстречать множество разных мужчин и женщин, жить и любить, иметь больше власти, чем все остальные, достичь таких высот, которых еще никто не достигал, быть не раввином в храме, а самим собой, Джулиусом Леви, – тоже было бы здорово!


Ему хотелось убежать куда глаза глядят, вырваться из тихой однообразной обстановки, что царила в доме раввина, и затеряться в уличной толпе. Казалось, из комнаты уже веяло тленом, в тепловатом спертом воздухе пахло дыханием тяжелобольного человека. Отец будто больше не принадлежал к миру живых.

«Мне все равно, – твердил себе Джулиус. – Мне все равно. Я забуду. Не стану больше думать о нем».

Он бежал по улицам, восставая против своего горя, стараясь не думать о сверкающих черных глазах на бледном лице отца. Ноги привели его на базар. Он всегда приходил сюда, ведомый каким-то глубоким врожденным чутьем. Тут было интереснее, чем на ярмарке в Нёйи: больше красок, жизни, движения, голоса и запахи жителей незнакомой восточной страны. Амбра, пыль, дубленая кожа, соприкосновение разгоряченных жарой смуглых тел; перезрелые алые фрукты огромных размеров, пурпурный цветок, раздавленный чьей-то босой ногой, торговец, несущий ковры, тщедушный старичок, расставляющий на земле медную посуду, женщина в покрывале, перебирающая яркие шелка на прилавке, нищий калека, протискивающийся среди ног прохожих ползком, словно пес: башмаки надеты на руки, на худом заострившемся лице под алой феской застыло придурковатое выражение. Рыночная суматоха волновала Джулиуса, им овладевало суетливое нетерпение – так трудно было слушать, как лавочники торгуются друг с другом, и не участвовать в их разговорах. Рынок был для него родной стихией, Джулиус просто не мог держаться от него в стороне. Он помнил тот день в Нёйи, когда ему впервые удалось продать найденные под прилавком увядшие цветы, и знал, что должен заниматься этим снова и никто и ничто ему не помешает.

Он потолкался среди ларьков, порылся в мусоре, собирая побитые фрукты, раздавленные цветы, упавший с прилавка товар. Прижав добычу к груди, он направился в дальний конец базара, где на сбегающей по склону улочке теснились дома, а узкие переулки и каменные лестницы переплелись друг с другом, точно нити паутины. Бедняцкий квартал, где живут нищие. Джулиус уселся на краю пыльной улицы, расстелил перед собой носовой платок и разложил на нем свои находки. Потом, приставив ладони ко рту, прокричал:

– А кто хочет живот набить и кошелек пощадить? Подходите, покупайте свежие фрукты почти задаром!

Какая-то старушка услышала его и принялась перебирать его товар. Прохожий вернулся и купил увядший букет. Вслед за старушкой над товаром склонилась еще одна женщина.

– Почти задаром! Почти задаром! – кричал Джулиус.

В каждой руке у него было по гладкому круглому апельсину, которые он держал так, чтобы не было заметно черных пятнышек на кожуре.

– Зачем платить вдвое больше на базаре?

Джулиус улыбался, зорко высматривая среди прохожих очередную «жертву».

– Девочка, хочешь сладкий пирожок? Посмотри, какой вкусный и пышный. Тебе же мама дала монетку? Ну спасибо, спасибо.

К нему, постукивая палкой по мостовой, шел слепец. Джулиус сунул ему под нос охапку пыльных цветов.